стоило жить на свете. Дай выпить и ничего не говори, ничего...
глоток, подождала, когда выпьет он, и легонько, накоротке приникла к нему.
размягчилась его душа. Хотелось сделать что-нибудь неожиданное, хорошее для
нее, и он вспомнил, что надо делать. Неловко, как сноп, подхватил ее в
беремя и стал носить по комнате.
в благородных романах - носить женщин на руках, вот пусть и носит, раз такой
он начитанный!
кончилась, он приехал за нею, взял ее на руки, несет на станцию на глазах
честного народа, три километра, все три тысячи шагов.
губами проволочно-твердый рубец его раны, возразила:
Белых. Снежных. Надену новое платье. Белое. Снежное. Будет музыка. Будет
много цветов. Будет много народу. Будут все счастливые...- Люся прервалась и
чуть слышно выдохнула: - Ничего этого не будет.
верную любовь, про счастье, про вечность.
переговариваются, кто-то вытряхивает шинель.
просила она, глядя снизу вверх.- Я буду солдатам стирать и варить.
Перевязывать и лечить научусь. Я понятливая. Возьми. Воюют ведь женщины.
отвернувшись к окну, отрывисто проговорил взводный.- Славим их за это. И не
конфузимся. А надо бы.
ушла, завязывая поясок халата.
бездонный сон, каким еще не спал никогда.
стула гимнастерку, отглаженную, с уже привинченным орденом, с прицепленной
медалью, брюки и портянки, тоже постиранные, но еще волглые, положила и
присела на кровать, тронула Бориса за нос. Он проснулся, но, не открывая
глаза, нежился.
Люся, кивая на гимнастерку.- Ухаживать за любимым мужчиной, оказывается, так
приятно! - и сокрушенно покачала головой: - Баба все-таки есть баба! Никакое
равноправие ей не поможет...
сейчас. Борис ладонью утер с лица ее пот, обнял, с уже отмягшей, восковой
страстью потянул к себе.
командования узнают, а уж про такое...
деликатное, предупреждающее покашливание.
Пафнутьева.- Если осталось, конечно.
взводный-то у них - парень не промах, хотя с виду и мямля! Все происшедшее
будет восприниматься солдатами как краткое боевое похождение лейтенанта, и
он не сможет ничего поправить, и должен будет соглашаться, потакать такому
настроению. Расспросы пойдут, как да чего оно было? И ох трудно, невозможно
будет отвертеться от проницательных вояк!"
ее груди, коса перекинута через плечо. Рукава платья тоже отделаны черным.
На ногах мало надеванные туфли на твердом каблуке. Похожа была Люся на
девочку-воструху, которая тайком добралась до маминого сундука и натянула на
себя взрослые наряды. За спиной ее, на стеклах, переливалась изморозь, росли
белые волшебные кущи, папоротники, цветы, пальмы.
мятый, будто изжеванный погон лейтенанта и дрогнула: стойкий запах гари,
земли, пота не истребило стиркой.- Мне хочется сделать что-нибудь такое...-
подавляя в себе тревогу, повертела она в воздухе рукой,- сыграть что-нибудь
старинное и... поплакать. Да нет инструмента, и играть я давно разучилась.-
Она шевельнула раз-другой кисточками ресниц и отвернулась.- Ну поплыла,
баба!.. Как все-таки легко свести нашего брата с ума!..
грустную и покорную женщину, с такими близкими и в то же время такими
далекими глазами, уносило в народившийся день, в обыденную жизнь, а он хотел
удержать ее, удержать то, что было с ним и только у них.
тобой, тут, рядом...
столом бойчее, чем прежде. Солдаты многозначительно и незлобно подшучивали,
утверждая, что лейтенант шибко сдал после тяжких боев, один на один
выдерживая натиск противника, а они вот, растяпы, дрыхли и не исполнили
того, чему их учили в школе,- на выручку командиру не пришли. А тоже ведь
пели когда-то: "Вот идет наш командир со своим отрядом! Эх, эх, эх-ха-ха, со
своим отрядом!" Отряд-то спать только и горазд! Нехорошо! Запущена
политико-воспитательная работа во взводе, запущена, и надо ее подтянуть,
чтобы командир за всех один не отдувался.
губами, он сидел за столом смирным стриженым послушником, подавленный
мирскими грехами. Поднесли ему опохмелиться. Он закрылся руками, как от
нечистой силы. Дали человеку капустного рассола с увещеванием: "Не умеешь,
так не пей!"
наперстков отыскала тюбик губной помады. Прикрыв за собой дверь в переднюю,
она послюнявила засохшую помаду и, подкрасив стертые, побаливающие губы,
выскользнула из дому с жестяным бидоном.
нещадно дымили махоркой, переговаривались лениво, донимали Шкалика юмором.
Лейтенант слушал их неторопливую болтовню и радовался, что к ротному пока не
вызывают, никаких команд не дают и, глядишь, задержатся они здесь.
как только отделается от испуга и отдохнет немного, неизменно приступает.
Пафнутьев правил бритву, посасывая цигарку, щурил глаз от дыма, повествуя:
поры. Зойка со стола убирает, я курю и поглядываю, как она бегает по избе,
ногами круглыми вертит. Окна открыты, занавески шевелятся, мальмом со двора
пахнет. Тихо. И главное, ни души. Убрала Зойка посуду. Я и говорю: "А чо,
старушонка, не побаловаться ли нам?" Зойка пуще прежнего забегала, зашумела:
"У вас, у кобелей, одно только на уме! Огород вон не полотый, в избе не
прибрато, ребятишки где-то носятся..." - "Ну-к чо,- говорю,- огород,
конечно, штука важная. Поли. А я, пожалуй, к девкам подамся!" В силах я еще
тогда был, на гармошке пилил. Вот убегла моя Зойка. Минуту нету, другу,
пяту... Я табак курю, мечтаю... Пых - пара кривых! Влетает моя Зойка уж на
изготовке, плюхнулась поперек кровати и кричит: "Подавися, злодей!.."
замаслившиеся от сладостных воспоминаний глаза, едва ремень бритвою не
перехватил. Шкалик капусту ел и чуть не подавился. Малышев завез ему по
спине кулаком - слетел солдатик со скамейки и капусту незаметно проглотил.
Карышев моторно фукнул ноздрями - со стола спорхнула и закружилась луковая
шелуха. Даже застенчиво помалкивающий и больной с похмелья Корней Аркадьевич
смял в улыбке блеклые губы. Возвратилась Люся, потаенно улыбаясь, стала
манить Бориса в переднюю. Там она сунула ему бидон и заставила пить парное
молоко. Не переставая многозначительно улыбаться, вытерла его наметившиеся
усы, смоченные молоком, с придыхом сообщила ему на ухо:
недоверчиво-глуповатое.
звук, схватил Люсю, закружил по комнате, да и смахнул с окна зеркальце.
ты! Отсталая! Двое суток! Это, что ли, мало?!
байку Пафнутьева. Громко стукнула дверь. Люся сунула стекла в кадку с
цветком и поспешила на кухню.