Чтение 21–й страницы книги ~Фазан~

капитана. Вышло плохо, никто не смеялся. Куда-то исчезла его с детства
твердая линия, рисовал беспомощно, рваными черточками. Видно, разучился.
Больше не пробовал. Рояль - это беспроигрышный номер.

Клавдия любила его все так же свирепо, собственнически. А он становился
к ней холоден, боялся ее желтых, к самым вискам разведенных глаз. Товарищи
дразнили его "подкаблучником"... А что? Справедливо. Противостоять Клавдии
мог бы сильный. А он был слаб.

Вскоре после войны родился второй сын. Черт возьми, как же его звали?
Не дает покоя имя второго сына. Плохо с памятью. Целыми полосами заливает
ее мраком. Вспышки, а между ними черно.

Ну ладно, не могу припомнить имя младшего, назову его заново, будто он
только что родился. Назову Николаем, Колей. Мальчик с родинкой над верхней
губой, в самой канавке, ведущей к носу. Особая примета: родинка на верхней
губе. Будет мешать бриться, когда вырастет. Мешает ли теперь, когда вырос?

Красивый мальчик. Не на кошку - на голубя, вот на кого он был похож.
Круглый, гладенький, с воркующей речью. Речи, собственно, еще не было -
отдельные слова. "Пень", - вспомнил Федор Филатович и внутренне
рассмеялся. Запомнилось-таки это слово. Первое, которое произнес Коля
(условный Коля).

А дело было так. Коля долго не говорил. Другие дети в его возрасте
вовсю болтали, он - ни в какую. Родители приходили, хвастались. "А мой-то
пень ничего не говорит", - отвечал Федор Филатович.

Коля не раз слушал такие беседы. И вот однажды при мальчике опять зашел
разговор о его отсталости. "До сих пор ничего не говорит", - пожаловался
отец. И Коля вдруг подсказал: "Пень..."

"Пень", - чирикнул, как чижик. Первое слово. Что было дальше? Как пошло
его развитие? Ничего этого Федор Филатович не знал. Потому что вскоре
расстался навсегда и с Клавдией и с сыновьями. Вышел наружу его роман с
Дашей. Они переписывались "до востребования". Клавдия что-то заподозрила,
явилась в почтовое отделение и "востребовала". Девушка на почте не смогла
ей противостоять. Пришел домой - ливень пощечин, лавина презрения.
Растоптан, раздавлен. Уехала - и с сыновьями. Как в воду канула...

А у него - Даша. Чудесная, обольстительная, тогда еще молодая. Тридцати
не было, а ему за сорок. Воскрес с нею, обрел себя. Мелкокудрявая, вечно
встрепанная, крутобокая, с ярким румянцем. Заразительный, мелкозвонный
смех... Даша!

При Даше все становилось просто. Клавдия - та, напротив, все усложняла.
Вырвался к Даше, как на волю. Особенно вольно стало, когда отпала еще одна
забота - Дашин муж.

Ничего был парень Витя. Серьезный, добросовестный, переполненный, как и
Клавдия, чувством долга. Их бы свести с Клавдией - отлично поняли бы друг
друга. Но любовь не спрашивает, кого с кем свести. Даша Витю жалела, но не
грустной, а какой-то веселой жалостью. Весело путалась между двумя
Любовями - старой и новой, законной и незаконной. Новая протекала
бесстрашно и авантюрно. Ночевали то здесь, то там. Иногда удавалось
попасть в гостиницу, минуя запреты. А то - где-нибудь в загородной лачуге.
Садились в поезд и ехали наугад - в Шувалове, Репине, Сестрорецк...
Стучалась в первый попавшийся дом. Очаровывала хозяйку. Роняла слезу: нам,
мол, с мужем негде переночевать, в гостиницах нет мест, ночуй хоть на
вокзале... Хозяйка, разжалобившись, пускала - иной раз в горницу, а то и в
сараюшку. Чужие, узкие койки (как счастливо на них спалось вдвоем!),
подушки, из которых лезло перо. Утром - перышко в мелкокудрявой, вечно
встрепанной голове... Счастье - веселое, праздное счастье.

Не могла бросить Витю: "Он без меня погибнет!" А когда погиб -
поплакала, но недолго. Не умела долго плакать.

Даша, милая моя Даша! Изо всех любвей - самая развеселая, самая легкая.
Жизнь с нею улетала, как воздушный шарик. Ей-то бы не пришло в голову
упрекать, судить, казнить себя за то, что зря потратила свою жизнь.
Конечно, не зря! Сколько от нее было людям радости, пусть не безгрешной!

...Кран возражает, твердит свое "waste".

- Замолчи, идиот! - кричал ему мысленно Федор Филатович. - Не трогай
мою Дашу!

Да и он-то сам, может быть, не так виноват, как об этом долбит кран.
Если б хоть ненадолго заставить его замолчать, можно было бы собраться с
мыслями. Кран же не бог, с ним можно и поспорить, да и с богом спорили
некоторые...

Иной раз он и впрямь, доведенный до отчаяния, вступал с краном в
воображаемый спор.

- Ну не совсем же зря я прожил на свете, - ожесточенно возражал крану
Федор Филатович, - ведь было же кому-то и хорошо со мной, весело, легко?
Ведь украшал же я кому-то жизнь? Когда я появлялся, забывали же многие
свои заботы? Ведь шла же от меня людям радость - пусть временная, пусть
дешевая?

...А вот Варя, которую ты все время тычешь мне в нос, образцовая Варя,
которая жила правильно, ни разу не солгала, не ошиблась, не растратила ни
копейки из того немногого, что ей было отпущено, - кому была от нее
радость?

Маме? Ну нет. И не сумела она, образцовая дочь, спасти маму, увезти с
собой хоть насильно. Оставила на Клавдию. А ведь знала, что этого делать
нельзя!

- Хочешь оправдаться? - ехидно подзуживал кран. - Ну валяй!

Нет, он не хотел оправдаться. Он уже ничего не хотел, кроме самой
простой тишины. Чтобы он мог сам, без прокурорской подсказки, осмыслить
прожитое, подвести итоги. Нужно ли ему уж так жестоко казнить самого себя?
Но кран продолжал свое "waste". И не было на него управы. Даша не
понимала, чего ему нужно было, до смерти, до зарезу! Чтобы замолчал,
заткнулся, умер кран!

Лиза - та поняла бы.

Лиза, Лиза... И опять и опять - она.

21

Сестра Кости. Даже трудно поверить, что брат и сестра, хотя внешне
чем-то похожи. Оба высокие, остроносые, плечистые, но какие разные! Лиза -
сама прямота, Костя - сама уклончивость. У него глаза с голубизной, с
косиной, навыкате. У нее ни голубизны, ни косины, ни выката. Чисто серые
глаза.

С веселой компанией брата она не сливалась. Не осуждала, но держалась
особняком. Ушла из дому - в школе, где она преподавала физкультуру,
выделили ей комнатку, ту самую, под лестницей, со скошенным потолком. Где
еле умещались койка и стул. Где так отрадно было встречаться с Лизой, пить
ее бедный суррогатный чай, жевать сухари.

Жилось ей нелегко. Но никогда не жаловалась. О доме покинутом не
жалела. Что ее оттуда погнало? Наверно, какая-нибудь неправда. Кривда,
по-старинному. Но я же был по уши в кривде? Как же она меня могла любить?
Неизвестно как, но любила. И все-таки не стала меня искать, когда я
пропал...

С чего у нас началось? Надо вспомнить. Давно не вспоминал. С похода на
яхте. Как это я мог забыть? Тогда еще Лиза жила дома, но уже
насторожившаяся, отгороженная. С Костей, впрочем, еще дружила. Он
занимался парусным спортом, даже, кажется, был инструктором.

Осень, ветер. Пошли под парусами в залив. Четверо: Костя с очередной
Ниной (Нина-певица), Лиза и я.

Идти было трудно. Лавировали против ветра, часто меняя галсы. Все
ладони изрезали шкотами. Лиза помогала. Нина просто сидела на корме и
хихикала, низко надвинув колокол-шляпку. Было холодно, но она не хотела
запахнуть на шее пальто с пушистым воротником.

Осенняя, промозглая погода - и совсем открытая, откровенная шея. Тогда
так носили. Барышни презирали шарфы. В "Золотой лихорадке" Чаплина можно и
сейчас увидеть женщин в меховых шубках, распахнутых на шее. Странная,
навязчивая открытость. Помню, с вожделением смотрел на Нинину голую шею,
белое наглое горло, окруженное черным мехом.

Погода портилась. Ветер крепчал. Похоже, дело шло к наводнению.
Краткими залпами брызгал дождь. Такелаж резал до крови. Темнело. Буря в
Маркизовой луже - это тебе не буря в стакане воды. Немножко зазеваешься -
и оверкиль. Идти дальше опасно. Решили заночевать в Стрельне.

Тогда Стрельна была дачное место, и не из самых близких. Летом
населенное, к осени опустелое. Пусто-пусто было в поселке. Пусто и черно:
ни огня, ни человека. Дождь уже хлестал, хлобыстал. Измокли, иззябли.
Забрались на террасу какой-то дачи. Окна заколочены, ни души. Темно, доски
скрипят под ногами. Терраса большая, как зал.

Костя отвел его в сторону: "Ты меня понимаешь? Возьми на себя
Лизавету". Он кивнул. Лизавета мало его привлекала, куда охотнее он "взял
бы на себя" Нину с ее распахнутым горлом. Но дружба есть дружба. Две пары
разошлись по разным углам террасы. Бревенчатые стены, конопаченные паклей.
Пол ледяной. Попытался оторвать с окна доски - не вышло.

На Лизе было грубое, плотное пальто вроде военной шинели, ворот плотно
застегнут. На голове красная косынка - общий признак трудящихся женщин тех
лет. В своей буржуазной семье Лиза была демонстративно трудящейся,
комсомолкой.

Сели на пол рядом, поджав колени. "Холодно?" - спросил он. "Да нет,
ничего". - "А мне холодно. Особенно рукам". - "Отчего без перчаток?" - "А
их у меня нет". - "Дайте ваши руки, - сказала она, - я их согрею".

Говорили на "вы". Тогда еще не было нынешнего огульного "ты" среди
молодежи. На "ты" надо было еще перейти...

"Дайте ваши руки", - сказала она. Он дал. Она сунула их к себе за
пазуху. Он обомлел: так это было просто, невинно, по-деловому. Согрела его
руки на своей груди. Эта трезвая, теплая, крепкая грудь... Он был молод и