Чтение 21–й страницы книги ~Призрак Александра Вольфа~

насильственному прекращению ритма, непременно мгновенному и насильственному.

Да, конечно. Именно он был носителем все той же неистребимой и
непобедимой идеи. Английский писатель, автор "той книги", призрак Александра
Вольфа, этот всадник на апокалипсическом белом коне, человек, лежавший
тогда, после моего выстрела, на дороге, - этот человек был убийцей. Он,
может быть, этого не хотел, он был, казалось бы, слишком умен и слишком
культурен, чтобы этого хотеть. Но он не мог не знать эту безличную
притягательность убийства, которую так отдаленно и теоретически знал и я и с
которой началась история мира - в тот день, когда Каин убил своего брата.
Вот почему мое воображение так упорно возвращалось к нему все эти годы.
Воспоминание о нем неизменно связывалось с представлением об убийстве, тем
более трагическим, что от него нельзя было уйти, так как эта идея была
облечена в форму двойной неизбежности: нести с собой смерть или идти ей
навстречу, убить или быть убитым; ничем другим нельзя было остановить то
слепое движение, которое олицетворял собой Александр Вольф. И это вообще
было одно из самых непреодолимых представлений, заключавших в себе
одновременно вопрос и ответ, потому что во все времена люди отвечали на
убийство убийством, будь это война или суд присяжных, столкновение чувств
или интересов, возмездие или справедливость, нападение или защита.

В чем была соблазнительность именно этой формы преступления - независимо
от того, как это понималось или какие внешние причины или побуждения
вызывали его? В этих нескольких секундах насильственного прекращения чьей-то
жизни заключалась идея невероятного, почти нечеловеческого могущества. Если
каждая капля воды под микроскопом есть целый мир, то каждая человеческая
жизнь содержит в себе, в своей временной и случайной оболочке, какую-то
огромную вселенную. Но даже если отказаться от этих преувеличенных - как под
микроскопом - представлений, то все же остается другая очевидность. Всякое
человеческое существование связано с другими человеческими существованиями,
те в свою очередь связаны со следующими, и когда мы дойдем до логического
конца этой последовательности взаимоотношений, то мы приблизимся к сумме
людей, населяющих громадную площадь земного шара. Над каждым человеком, над
каждой жизнью висит настоящая угроза смерти во всем ее бесконечном
разнообразии: катастрофа, крушение поезда, землетрясение, буря, война,
болезнь, несчастный случай - какие-то проявления слепой и беспощадной силы,
особенность которых заключается в том, что мы никогда не можем заранее
определить минуты, когда это произойдет, этот мгновенный перерыв в истории
мира. "Ибо не ведаете ни дня, ни часа..." И вот тому из нас, у кого хватит
душевной силы на преодоление страшного сопротивления этому, вдруг дается
возможность стать на какое-то короткое время сильнее судьбы и случая,
землетрясения и бури и точно знать, что в такую-то секунду он остановит ту
сложную и длительную эволюцию чувств, мыслей и существований, то движение
многообразной жизни, которое должно было бы раздавить его в своем
неудержимом ходе вперед. Любовь, ненависть, страх, сожаление, раскаяние,
воля, страсть - любое чувство и любая совокупность чувств, любой закон и
любая совокупность законов - все бессильно перед этой минутной властью
убийства. Мне принадлежит эта власть, и я тоже могу стать ее жертвой, и если
я испытывал ее притягательность, то все остальное, находящееся вне пределов
этого представления, мне кажется призрачным, несущественным и неважным, и я
не могу уже разделить того интереса ко множеству незначительных вещей,
которые составляют смысл жизни для миллионов людей. С той минуты, что я знаю
это, мир для меня становится другим и я не могу жить, как те, остальные, у
которых нет ни этой власти, ни этого понимания, ни этого сознания
необыкновенной хрупкости всего, ни этого ледяного и постоянного соседства
смерти.

Это было простым логическим выводом из той своеобразной философии,
отрывки которой мне излагал Вольф, проявлением той идеи неподвижности,
совершенно для меня неприемлемой, но против которой можно было бороться
только ее же оружием; и применение этого способа борьбы невольно приближало
ко мне зловещий и мертвый мир, призрак которого преследовал меня так давно.
Что можно было еще противопоставить этой философии и почему каждое ее слово
вызывало у меня внутренний и неизменный протест? Я тоже знал и чувствовал
всю хрупкость так называемых положительных концепций, и я тоже знал, что
такое смерть, но я не испытывал ни страха перед ней, ни ее притяжения. Было
нечто трудноопределимое, ч i о не позволяло мне дойти до конца в этой
тягостной области понимания последних истин. Я так напряженно думал об этом,
что мне даже начало казаться, будто я слышу какой-то приближающийся шум,
так, точно он должен был, усиливаясь, дойти до меня. Мне казалось, что я
знаю ответ на этот вопрос и знал его всегда и он был настолько естественен и
очевиден, что у меня никогда - в последнюю минуту - не могло бы возникнуть
сомнения в том, каким именно он должен был быть. Но сейчас, сегодня, в эту
минуту - я не мог его найти.

Я вынул папиросу и зажег спичку, которая вспыхнула и моментально погасла,
оставив после себя запах недогоревшего фосфора. И тогда я ясно увидел перед
собой густые деревья сада в медном свете луны и седые волосы моего учителя
гимназии, который сидел рядом со мной на изогнутой деревянной скамье. Была
ранняя осень и ночь. Утром следующего дня начинались мои выпускные экзамены.
Я работал весь вечер и потом вышел в сад. Когда я проходил по длинному
гимназическому коридору, товарищи, которых я встретил, сказали мне, что час
тому назад одна из наших учительниц, молодая женщина двадцати четырех лет,
покончила с собой. В саду я увидел учителя, сидевшего на скамейке. Я сел
рядом с ним, достал папиросу, зажег спичку, - и вот тогда, как теперь, она
сразу потухла, и я почувствовал тот же самый запах.

Я спросил его, что он думает о смерти этой женщины и о жестокой
несправедливости ее судьбы, если можно применить к таким понятиям, как
судьба и смерть, наши привычные слова - жестокий, печальный, незаслуженный.
Он был очень умный человек, быть может, самый умный из всех, кого я
когда-либо знал, и замечательный собеседник. Даже люди замкнутые или
озлобленные чувствовали по отношению к нему необыкновенное доверие. Он
никогда не злоупотреблял ни в малейшей степени своим огромным - душевным и
культурным - превосходством над другими, и поэтому говорить с ним было
особенно легко.

Он сказал мне тогда, между прочим:

- Нет, конечно, ни одной заповеди, справедливость которой можно было бы
доказать неопровержимым образом, как нет ни одного нравственного закона,
который был бы непогрешимо обязателен. И этика вообще существует лишь
постольку, поскольку мы согласны ее принять. Вы спрашиваете меня о смерти. Я
бы сказал - о смерти и всех ее бесчисленных проявлениях. Я беру смерть и
жизнь условно, как два противоположных начала, охватывающих, в сущности,
почти все, что мы видим, чувствуем и постигаем. Вы знаете, что закон такого
противопоставления есть нечто вроде категорического императива: вне
обобщения и противопоставления мы почти не умеем мыслить.

Это было не похоже на то, что он говорил нам в классе. Я слушал его, не
пропуская ни одного слова.

- Я устал сегодня, - сказал он, - надо идти спать. А вы занимались,
готовились к экзамену? Я бы хотел быть на вашем месте.

Он поднялся со скамейки; я встал тоже. Листья были неподвижны, в саду
стояла тишина.

- У Диккенса где-то есть одна замечательная фраза, - сказал он. -
Запомните ее, она стоит этого. Я не помню, как это сказано буквально, но
смысл ее такой: нам дана жизнь с непременным условием храбро защищать ее до
последнего дыхания. Спокойной ночи.

И вот теперь я так же встал с кресла, как тогда со скамьи, на которой
сидел рядом с ним, и повторял эти слова, которые как-то особенно значительно
звучали сейчас:

- Нам дана жизнь с непременным условием храбро защищать ее до последнего
дыхания.

И в эту минуту затрещал телефон. Я снял трубку. Голос Елены Николаевны
спросил:

- Куда ты пропал? Я по тебе соскучилась. Что ты сейчас делаешь?

И после того, как я услышал первый звук этого голоса, привычно измененный
телефоном, я сразу забыл все, о чем только что думал, - так мгновенно и
глубоко, точно этого никогда не существовало.

- Я встаю с кресла, - сказал я. - В левой руке я держу телефонную л
рубку. Правой рукой я кладу в карман пиджака папиросы и спички. Затем я
смотрю на часы: теперь без пяти шесть. В четверть седьмого я буду у тебя.

Мы пообедали рано, часов в семь. Она была в легком летнем платье, мы
сидели в ее комнате и пили чай с необыкновенно вкусным шоколадным тортом,
который приготовила Анни; он трещал и таял во рту, и в нем был очень
приятный оттенок какой-то неуловимой пряности.

- Как ты находишь торт?

- Замечательный, - сказал я. - В нем, однако, есть что-то негритянское,
но, так сказать, приятно негритянское, вроде каких-то отдаленных отзвуков их
пения.

- Ты впадаешь в лиризм только при очень определенных обстоятельствах.

- Можно узнать, какие это обстоятельства?

- О, это очень несложно. Есть две вещи, к которым ты всегда неравнодушен:
это, во-первых, еда, во-вторых, женщины.

- Спасибо за лестное мнение. Можно тебе выразить в таком случае
сочувствие по поводу твоего выбора?

- Я тебе не сказала, что нахожу эти черты отрицательными.

Я был пьян от ее присутствия, и это, наверное, было в моих глазах, потому
что она заметила мне:

- Какой ты нетерпеливый, какой ты жадный! Тебе необходимо держать меня
именно так, обхватив рукой мое тело и сжимая мне ребра?

- Когда мне будет шестьдесят лет, Леночка, я буду думать о тщете всего
земного и о неверности чувств. Я думаю об этом иногда даже теперь.

- Наверное, тогда, когда отсутствуют именно те обстоятельства, при
которых проявляется твоя склонность к лирике.

Я замечал в ней новую черту, которой не было в начале нашей с ней
близости: она нередко дразнила меня, но всегда по-товарищески, без какого бы