Чтение 21–й страницы книги ~Завтра утром, за чаем~

- Я еще раз... еще раз приношу свои извинения! Поймите меня - эту
ошибку было совершить так легко: случай, я бы сказал, сверхособый. Даже мой
диплом с отличием спецвуза обслуживающего персонала общественного питания и
развлечений не помог. Право же, я виноват, не знаю, как и извиняться... Но
гости ждут, займем свои места, прошу вас, Дмитрий Владимирович.
И он поклонился мне.
Я сел на стул как я дошел до него (быстро, медленно?), не помню.
Я смотрел прямо перед собой и только невольно, боковым зрением, видел,
как Шея ведет папу обратно, вдоль левой части "пе"-стола, ведет дальше,
дальше, все время вежливо забегая вперед... Наконец он нашел папину
карточку, поклонился, указывая папино место, и полетел в зал за другими
гостями.
"Чучундра умер, - подумал я. - Чучундра умер."
Не знаю, как объяснить, но те десять секунд, пока не вернулся Шея-Пнев
с очередными гостями, были одними из самых страшных в моей жизни: пустой,
огромный, как плавательный бассейн, голубой зал, полная (хотя рядом играл
оркестр) тишина, длинный, белый, сверкающий стол, и два человека за столом -
я и папа, далеко друг от друга.
Шея ввел в зал маленькую веселую компанию (сразу человек пять) и очень
ловко, заставляя их искать не только свою карточку (все это я видел не
пристально, как бы через кисею), но и карточку другого, быстро рассадил всех
по своим местам.
Когда он снова покатился за новой порцией гостей, те уже встретили его
на границе двух залов сами, а за ними повалили и остальные - темп, что ли,
был неверный: всем надоело ждать.
Ненадолго я вообще перестал видеть происходящее в зале. "Как это за ним
следить? Что имела в виду мама?" - думал я, чувствуя щекой тот маленький
вихрь, который налетел на меня, когда мы стояли с ней на лестнице и я уже
собирался сбежать вниз. "Умер Чучундра", - думал я и вдруг очнулся от полной
тишины - все уже сидели на своих местах: справа от меня - Лера, слева -
какая-то тетка стоял (в дальней от меня части стола) только Шея-Пнев.
- Многоуважаемые гости! - сказал он. - Нашу свадьбу в
традиционном-старинном стиле - начинаем! Устроителями свадьбы мне поручено
объявить, что на свадьбе присутствует почетный гость (я сжался) - это
Дмитрий... Владимирович... Рыжкин! Начинаем!
(Странно, и устремленные, наверное, на меня взгляды, и шум
аплодисментов - все, все начисто выпало из моей памяти.)
- Вот ты какой! - сказала (я почему-то посмотрел на нее) похожая на
птицу, сидящая рядом со мной дама. - Слышала, слышала! А я - школьная
учительница жениха...
Вдруг я вспомнил наставления папы, как вести себя, если рядом будет
сидеть дама, и потянулся за шампанским, чтобы налить его этой учительнице,
но она вдруг цепко ухватила меня за руку, так, что я даже вздрогнул.
- Сама, сама, - сказала она. - Еще прольешь на скатерть. Я
учительница-химик, что-что, а уж наливать-то я умею. Между прочим, Юра так
плохо знал химию, что я удивляюсь, как ему доверили работать с пластмассой.
Он даже закон мутаций Кухонникова не мог выучить, хотя чего уж проще...
Ты-то знаешь этот закон? А? (Я отрицательно покачал головой, но она не
обратила на это никакого внимания. Она наливала шампанское очень ловко, но
забыла про пену и пустила струю в какой-то салат.) А ты, значит, его
начальник? Слышала, слышала. А не рано ли? Интересные времена! Ты, к
примеру, нашкодишь, тебя бы в угол носом надо, а нельзя - у-че-ный!..
Ее голос перешел в бормотанье, в какую-то птичью болтовню, шорох - я
снова отключился. Слабо, по капелькам, кое-как я все же слышал и видел
краешком глаза, как произносил тост невестин отец, но и его голос тоже скоро
перешел в бормотанье и затих, отделился от меня. Вдруг все закричали,
зааплодировали - все это ворвалось в меня внезапно - и одновременно
учительница-химик опять схватила меня за руку.
- Я налила тебе! Выпей шампанского, хотя бы глоток, - зашипела она. -
Какая бестактность! Ведь ты на свадьбе, на торжестве, мой дорогой!
Я взял бокал, и сразу же откуда-то справа от меня другой бокал тюкнулся
со звоном в мой, и меня поцеловали в щеку. Я ужасно, до полного идиотизма
разволновался, растерялся от этой сумасшедшей невестиной выходки и быстро
(до сих пор не понимаю причин внезапно наступившей во мне перемены), резко
повернулся к ней и сам поцеловал ее куда-то около виска и уха. После хлебнул
ноль-ноль-пять бокала этого дурацкого шампанского и снова отключился (Лерин
смех, постепенно слабея, долго звучал во мне.)
Непонятным образом из моего поля зрения опять исчезли все гости, все,
кроме папы, Зинченко, Рафы и Юры (хотя за столом сидели и другие люди из
группы "эль-три"), и тяжелое, угнетающее какое-то состояние навалилось на
меня, ворвавшись в меня по узенькому канальчику очень простой, но абсолютно
свежей для моей головы мысли. Вот, работали люди, бились над деталью
"эль-три", над ее формой и нужным для нее материалом, и ничего у них не
получалось. И вдруг - нате вам! - появился на небосклоне химико-космической
науки одаренный дурачок, дергающаяся молекула Дэ Вэ Рыжкин, что-то такое
учуял, отгадал - все вздохнули посвободней. Дальше - туда-сюда, время идет,
ничего не выходит. После - визит важного лица из Главного управления и -
пошла заводка, бодрая, нервная - собственно, особая ситуация: одно дело -
самим знать, что это именно мы задерживаем полет века, и совсем другое,
когда нам об этом мягко напоминают. Работа, работа, работа - ноль
результата. День - ноль, два - ноль, три - ноль, неделя - полный завал, и
только тогда все поняли, догадались, кожей почувствовали, вспомнили как бы,
что еще три дня назад, целых три дня, а то и четыре вся заводка, какая была,
кончилась и ничего, кроме вялости и инерции, давно уже нет. Ходим на работу,
горим, несем на плечах особую ответственность, а на самом деле, если
повнимательнее прислушаться к себе, ничего такого и не чувствуем, давно
скисли - такая вот унизительная тягомотина безнадежность, и, кажется, так
будет и дальше, и чем это кончится - неизвестно.
Больше всех мне было жаль Зинченко.
Удивительно, я ничего не слышал и не видел за столом, непонятно даже,
каким образом в полной тишине (аплодисменты были после) я услыхал чужой
громкий голос, который возвестил о том, что сейчас тост со стороны близких
жениха произнесет Дмитрий Рыжкин, ученый, скромняга шестиклассник. В
середине этой фразы Лера мягко положила руку мне на плечо, птица-химик
вцепилась в меня секундой позже, но я уже привык, не вздрогнул.
Я встал, как ни странно, без всякого волнения, думая о том, что
довольно глупо было не знать заранее, что такое мне предстоит обязательно:
кое-что про тосты я слышал. Еще я успел подумать, что говорить общие слова
мне не хочется, стыдно, но говорить серьезно, от души не хочется тоже нет,
ребят - Леру и Юру - я бы поздравил вполне искренне, просто не хотелось
выдавать все на полную катушку собравшейся публике, не хотелось, не моглось
- и все тут...
Я встал - будто прорвал головой тонкий непрозрачный бумажный потолок я
не видел никого из сидящих, никого, кроме папы, хотя очень отчетливо слышал
все голоса, шепот и шорохи.
Мне стыдно вспоминать, что я говорил - наверное, поэтому я ничего почти
и не помню, но, как ни странно, то, что говорить было совсем уж стыдно, я
помню: про то, что Юра еще очень молод и в жизни, и в науке, но... про
своего плюшевого медведя, про папу и маму - какая они замечательная пара...
нет, нет, нет, не хочу вспоминать, не могу счастье еще, что я ничего не
сказал про Натку, ничего... Неужели могло бы и до этого дойти?!
Грохнули аплодисменты, целая буря. Лера шепнула мне в ухо: "Спасибо,
миленький", птица слева ущипнула меня, какая-то писклявая тетка крикнула:
"Пусть еще скажет!", все заорали: "Еще! Еще!", вдруг замолчали, и какой-то
голос пробасил: "Пусть он что-нибудь пожелает их будущим детям".
Неожиданно для себя я быстро встал и сказал:
- Желаю им стать садовниками! Кто-то спросил в тишине:
- А почему? ...
Меня так закрутило и перекорежило от всего этого, от каких-то идиотских
вопросов-ответов, что во мне появилось чувство, которое я ненавижу в себе -
мне вдруг захотелось всем им понравиться, вот ведь гадость!
Я снова встал.
- Садовниками потому, - сказал я, - что вдруг им удастся снова
вырастить на Земле свеклу.
Все захохотали, захлопали. Полный успех, полный - я знал, что попаду
точно в "десятку".
Больше я уже не вставал, сидел как улитка в домике, до самого конца
тостов и питательной части свадьбы. Кажется, я что-то ел, но что именно - не
помню.
После были танцы, музыка, дикая какая-то беготня, игры меня непрерывно
приглашали танцевать разные взрослые девчонки, в другое время я бы,
наверное, волновался, краснел, а сейчас танцевал вяло, холодно, и все время
следил, где папа: часто я терял его из виду. Неожиданно я заметил рядом с
ним птицу-химика. Она крутила клювом и что-то втолковывала ему. Не знаю, как
мне это удалось, но я напрягся и тут же услышал, как она проверещала:
- Но он же, в отличие от вас, никогда не занимался пластмассой, не так
ли?! Вы же не будете этого отрицать?!
Я резко (хамство!) отстранил свою даму и стал сквозь толпу продираться
к ним, часто теряя их из виду, но химическая птица учуяла, наверное, что-то
грозное в атмосфере и навострила крылья прочь ее не было рядом с папой,
когда я пробился через танцующих, - был Зинченко.
- Ну как, колоссальный успех? - спросил он у меня.
- Да, - сказал я. - Полнейший. А вы почему не танцуете? Ты почему,
папа, не танцуешь?
Оба они както вяло улыбнулись.
Я отошел, чтобы не мешать им, но слух мой был напряжен до предела - я
услышал, как Зинченко сказал папе:
- Ну, что будем делать? Может быть, в спокойной обстановке мы
чего-нибудь и добились бы с семнадцатой месяца этак через два, но не сейчас,
не завтра.