Чтение 21–й страницы книги ~Слово~

- Стойте! - Гудошников вновь ощутил, что откуда-то знает эту девчонку, видел ее, разговаривал. - Погодите, я стараюсь вспомнить и не могу... Я где-то вас видел...

- Вы у нас выступали! - с готовностью сказала Таня. - Еще на первом курсе... Вас пригласили рассказать о гражданской войне. У нас был урок гражданского воспитания.. А вы про книги рассказывали. Помните?

Гудошников не помнил. Приглашали его в школы и вузы частенько, приглашали как бывшего комиссара полка, героя гражданской войны, однако эта девушка и его выступление не увязывались. Нет, не там он видел ее...

- Я сидела, только далеко от вас... - пробормотала Таня. - На галерке. Думала, неинтересно будет... А потом вперед не смогла пробиться...

- Так... - Никита Евсеич прохромал от стены до стены. - А со "Словом" вы сами придумали или кто надоумил?

- Сама... - она вскинула на Гудошникова виноватые глаза. - Однажды я сама начала читать и поразилась... Это поэзия!.. Честное слово, я плакала... Читала и плакала - так это было хорошо... Я хочу, чтобы и они почувствовали... Я их настрою, объясню, покажу, и они поймут!

Никита Евсеич приблизился к ней, заглянул в глаза и неожиданно погладил ее руку.

- Поймут... - проговорил он. - Конечно, поймут... Лицо у вас... какое у вас лицо...

- Что? - испугалась она.

- Я говорю: вы хорошо сделали, что пришли ко мне, - садясь в кресло, сказал он. - И придумали вы хорошо, тем более сами придумали... Это значит, не все потеряно! Живем, значит!

- Я наизусть уже выучила, - призналась Таня. - "Слово", оно само запоминается. Его и учить не нужно... Какое же это великое произведение! И Пушкин восхищался...

- А хотите чаю? - неожиданно предложил Гудошников. - Мы сейчас чай будем пить! У меня сын увлекся народной медициной и выкопал где-то рецепт... Теперь собирает травы и варит. Я тебя сейчас таким чаем угощу - в жизни не пивала! - Неожиданно перешел Гудошников на "ты", словно почуял вдруг в этой девчушке родную, близкую ему душу. Он щелкнул фиксатором протеза и заспешил на кухню. Таня пошла за ним.

- Я подняла и прочитала всю литературу по "Слову", - продолжала она на ходу. - И как сомневались в подлинности, читала, и как доказывали... А потом я сама доказала, что "Слово" - подлинно! Как только могли усомниться?! И кто - мог?! Вы меня слушаете?

- Слушаю-слушаю, - сказал Гудошников. - Я тебя так слушаю, как давно никого не слушал... Только ты, не робей, говори все, что думаешь.

Она помолчала, видимо, собираясь с мыслями и решаясь на что-то. Гудошников поставил чайник на плитку, достал мешочек с травой.

- Тут иван-чай, душица, корень шиповника и еще что-то, - объяснил он. - Степан у меня как колдун стал, зелья варит... Ну, так?..

- Знаете, мне кажется... - с испугом в голосе начала Таня. - "Слово" - великое произведение, но... Какое-то одинокое! Понимаете?! Такое одинокое!.. Мне кажется, автор его был человеком удивительным и тоже... одиноким! Я представляю то время и вижу его... Кругом народ, волнение какое-то, страсти, а он сидит и поет... Гусли на коленях, белая борода... И голос среди шума сильный и одинокий. Я сама пробовала петь его, речитативом, - не получается... Силы не хватает... Но почему "Слово" такое одинокое? Почему нет больше ни одного другого? Почему не сохранилось?

- Нам нужно радоваться, что хоть "Слово" к нам дошло, - проговорил Гудошников. - А и его могло не быть... Ты хорошо заметила: автор - одинокий человек... Я почему-то никогда так не думал, а сейчас и поверить готов... Хочешь, я тебе скажу, почему "Слово" одиноко?..

- Хочу, конечно! - оживилась Таня. - Сама я ответить не могу, я запутываюсь, понимаете? А спросить не у кого...

- Нет-нет, автор не одинокий человек был. Их много тогда на Руси было, таких певцов-поэтов... Это нам сейчас кажется - одинокий. Но то, что я скажу тебе, ты нигде больше не услышишь и не прочитаешь. - Гудошников насыпал в заварник смесь трав, залил кипятком. - Если хочешь знать, это антинаучная точка зрения... Так считается... Пока считается... Или как там еще говорят - псевдонаучная...

- Говорите же, говорите! Я все пойму!

- Сколько тебе лет? - вдруг спросил Гудошников.

- Мне?.. Двадцать один...

- Рано тебе браться за "Слово", - отрубил он. - Перегоришь скоро, молодость... Для "Слова" сила нужна. Вот ты пробовала, говоришь, петь, а не получается, силы не хватает... В этом вся и соль. Надорвешься, надсадишься... Вокруг "Слова" столько страстей было и еще будет... Угодишь в эту мельницу, и смолотят тебя в муку. Да еще по ветру развеют... Мой тебе совет: не пиши статей и диссертаций по "Слову". Никогда. Думай, храни в душе, но не пиши... А то уж столько написано...

- Но вы скажете! - взмолилась Таня. - Я и не собираюсь писать!

Он глянул на нее в упор, закусил губу: совсем еще девочка, коса, чистый пробор, длинная, как у подростка, шея...

- Что ты еще читала, кроме "Слова"?

- А все! Все, что переведено и опубликовано, - с готовностью сказала она. - Я специально читала, сравнивала... "Задонщина", "Слово о погибели земли Русской", жития, летописи...

- Это хорошо, - похвалил Гудошников. - Хорошо, что сравнивала... Я в молодости тоже начал сравнивать и написал статью. А ее не опубликовали... Ты заметила, что старые, песнотворцы Боян и Ходына упоминаются только в "Слове"?

- Заметила, да...

- А помнишь, как начинается "Слово"?

- "Не пристало ли нам, братья, начать старыми словесами печальные повести о походе Игоревом..."

- Стой! Хватит! - Гудошников пристукнул кулаком. - Старыми словесами... Старыми! Если автор предлагает начать повесть старыми словесами, значит, были и новые, так?

- Да, по логике так.

- Ну вот, отсюда и надо плясать, от этой печки... В то время еще существовала литературная традиция, эти старые словеса. И манера своя была, и стиль, и образы... Автор "Слова" был продолжателем этих традиций, приверженцем их. Потому он и Бояна вспоминает с первых строк и о старых словесах упоминает. Он был не одинок, он только отъединил свое произведение от других, сам, умышленно. И будто бы вызов бросил новым словесам. Он отделил "Слово" в самом его начале, чтобы не путали его с новой, традицией... Потому оно до сих пор и выделяется среди всех остальных! Потому мы сейчас и удивляемся и не можем его в один ряд со всеми поставить. А его и не нужно ставить. - Гудошников, забыв о чае, достал из мешочка траву и стал мять ее в руках. Пестрая труха медленно осыпалась на пол. - "Слово", оно, как последний солнечный луч перед закатом: посветило и ушло за горизонт. Его нужно рассматривать отдельно, и слышать надо отзвук дохристианской литературы! Это же целая эпоха! Эпоха!.. А мы от чего меряем древнерусскую литературу? А иногда и культуру вообще? Да от христианства же! - Он рассыпал остатки трав, отряхнул руки. - Давай чай пить!

Несколько минут они сидели молча, занятые чаем. Сердито посапывал чайник на плитке, пахло полем, покосом.

- Ты заметила: в "Слове" о Боге и не поминается. Что есть в конце, так это уже более поздняя доработка, приписка... Ум и чувства автора "Слова" еще не были засорены христианской культурой. Он от нее умышленно отгораживался. Потому мы сейчас и восхищаемся!.. Нам радоваться надо, что "Слово" дошло до нас почти без христианской редакции. А вот "Повести временных лет" не повезло: ее, пожалуй, сорок раз редактировали... Боян-то - кто? Язычник, внук Белеса... - Гудошников перевел дух, взглянул на собеседницу:

- Ну, что молчишь?

- Я слушаю, - прошептала Таня. - Нам на лекциях говорили, что христианство послужило толчком к развитию литературы на Руси... И письменности...

- Я с этим согласен: послужило... Но мы привыкли учитывать лишь то, что послужило, а что взято и уничтожено - никто не считал и не считает. Христианство увело развитие древнерусской литературы по другому руслу, по тому, которое было выгодно религии. И не случайно много литературных памятников эпохи христианства сохранилось. Вера-то книжная, книги береглись. И наоборот, еретические сочинения уничтожались. Народ слишком вольный был, непокорный. Почему нас "Слово" притягивает, завораживает? А человек в "Слове" - вольный! Сильный там человек, красивый! Он как горностай, как сокол под облаками! Он там с природой говорит как с ровней. И голос у человека сильный! "Девицы поют на Дунае - вьются голоса через море до Киева!" А христианству надо было этого человека в церковь загнать, в теснину, на колени его перед Богом поставить, с червем земным сравнять, адом напугать... Помните "Житие Александра Невского"? Это был русский человек, но каким же его христианство показало?.. Каким ему нужно было, таким и показало. А как бы воспел его Боян, соловей старого времени? "...скача по мысленному древу, летая умом под облаками, свивая славу обоих половин этого времени, рыща по тропе Трояна через поля на горы..." - Он помолчал, одним глотком допил чай и со стуком поставил стакан. Таня вздрогнула. - Но - увы! - "Слово" одиноко! И о Невском уже некому было сказать старыми словесами...

Он круто развернулся и похромал в кабинет.

- Я не совсем вас поняла, - проронила Таня, ступая следом. - Но я потом все обдумаю и...

- А все и не надо понимать, - на ходу бросил Никита Евсеич, - сначала надо больше чувствовать... Понятие потом само придет. Я и говорю тебе: рано за "Слово" браться. Ты думай о нем и молчи. Как только созреешь, от ветки отпадешь - тогда говорить начинай.

- А как же с уроком? Я же хотела провести урок...

- И проводи! - Гудошников обернулся. - Как задумала, так и делай.

- Я им хотела показать...

- Показать? А почему бы и не показать? Обязательно показать! - Он взял ключи из ящика стола и решительно направился к двери хранилища. - И не только показать - дать пощупать. Как говорят: русский глазам не верит... - Он отомкнул замки, распахнул дверь. - Проходи сюда!

Таня робко шагнула через порог, остановилась.

- Смелей! - Гудошников открыл шкаф, наугад вынул книгу в черном кожаном переплете... - На! Показывай! Кержаки, знаешь, как говорят? Книга жива, пока ее читают. Бросили читать - и книга погибла.

- А мне говорили... Я пошла в библиотеку, - вдруг заволновалась Таня. - А мне сказали... Там книги не дают на руки... Я просила... Сказали, и вы не дадите...

- Как не дам? Дам! - Он вынул еще одну книгу из другого шкафа. - Вот еще одна, старопечатная. Тоже покажи... Стой-ка, а ты читать-то их прочтешь? Сама?

- Мы учили в институте... - растерялась Таня. - Я немного читаю, трудно, правда...

Гудошников порылся, достал книгу без переплета.

- Вот тебе букварь, учись.

- Спасибо...

- Это тебе спасибо... Только береги, понятно? Проведешь урок - вернешь.

- Вы не волнуйтесь! Я сберегу! Я буду...

- Ты погоди, - прервал ее Гудошников. - Ты как собралась "Слово" им читать? В переводе?

- В переводе...

- Читай на древнерусском. Выучи и читай. Надо, чтобы они слово не только видели и щупали книгу, надо, чтобы слышали... Время еще есть, целых два дня до первого сентября. Успеешь.

Он запер хранилище, спрятал ключи.

- А можно, я не одна приду? - вдруг спросила Таня. - У меня друг есть...

- Приходите, - разрешил Гудошников. - Хоть друга, хоть подругу веди...

Гостья бережно уложила книги в портфель, замялась.

- Иди-иди! - сказал Гудошников. - Не бойся, у тебя получится. Только старайся.

И лишь когда она вышла из дома Гудошникова и направилась к калитке, глядя в окно, Никита Евсеич вспомнил, откуда он знает эту девчонку. Жаром обдало голову, заныло сердце...

Перед глазами стояла живая Александра Алексеевна, Саша, и тянулся куда-то в бесконечность коридор Олонецкой школы...

Она ждала его до последнего часа. Все надеялась, что он вдруг придет и решит, что делать, хотя понимала: откуда же ему взяться в окруженном городе?.. Решила сама: Степана отправила на "большую землю" и пошла токарем на оборонный завод. Потом тяжело заболела. Никто тогда не ставил диагнозов. Диагноз был один - голод и холод.

Александру Алексеевну нашли уже мертвой, скрючившейся.под тремя одеялами, в пустой, давно не топленной квартире.

В комнате, где она была, хранилось около шестисот томов книг, собранных Гудошниковым.

Книги, когда их умело жечь, горят жарко и долго.

Но и тягостные воспоминания о Саше не смогли омрачить его настроения в тот день двадцать девятого августа тысяча девятьсот шестьдесят первого года.

Притворив за гостьей дверь, Гудошников сел за стол, но работать больше не хотелось. Он решил ответить на письмо из Ленинграда, в котором просили прислать каталог его собрания. Подобных писем приходило много: из научных библиотек, от ученых-специалистов по древнерусской литературе, из музеев и от коллекционеров. Чаще всего Никита Евсеич затевал переписку с просящими, в свою очередь спрашивая, что конкретно сделано корреспондентом для поиска и спасения древностей. А сделано было ими мало, поскольку писали больше люди молодые, только-только начинающие заниматься наукой. В этом случае Никита Евсеич подробно излагал им свои мысли насчет активизации действий и предлагал реализовать их. Обычно после этого корреспонденты замолкали и пропадали для Гудошникова навечно.

Однако написать письмо в тот день ему не удалось.

Следующим гостем оказался сосед Сухорукое, у которого весной Никита Евсеич нечаянно застрелил кобеля. Хилый на вид, но еще крепенький этот человечек прошел в переднюю, вежливо поздоровался.

- Вам пенсию за этот месяц не приносили? - спросил он.

- Вчера получил, - сказал Гудошников.

- А мне почему-то не принесли, - пожаловался Сухоруков.

- Что, вам деньги нужны?

- Нет, деньги не нужны, не нужны, - вдруг замахал руками сосед. - Это я к слову... Сегодня, может, и принесут. А не принесут, так сам в собес схожу.

Гудошников пожал плечами. Гость топтался в прихожей, мял в руках фуражку. И уходить не уходит, и молчит.

- Да вы присаживайтесь, - предложил Никита Евсеич. - В ногах правды нет.

- Оно верно, нет, нет, - забормотал Сухоруков, садясь на табурет. - Вот жалею: что-то мы в гости не ходим друг к другу. А ведь по-соседски живем... Люди жить стали - каждый себе. Обчества нет. Я тоже по гостям не большой охотник, а тянет с человеком поговорить. Иной раз так защемит, так защемит... Дело к смерти, думаешь, вот и тянет к людям. Скотина-то и та, как болезнь почует - все к стаду жмется, к стаду... Вот вы, человек ученый, книжный, а все один да один.

- Я не один, - отмахнулся Гудошников! - У меня работы много, не скучаю. Да и заходят ко мне. Только что девушка была... Ах, какая она славная! Только силенок еще маловато. Огня в ней много, а силенок не хватает...

- У молодежи своя жизнь, у нас - своя, - рассудил сосед. - Интересы не сходятся.

- Еще как сходятся! - рассмеялся Гудошников. - У нас интересы сошлись! Не ждал не гадал, а вот - на тебе!

Сухоруков глянул на него подозрительно и, как показалось, недовольно, однако промолчал, и это еще больше развеселило Никиту Евсеича.

- А что? Возьму и женюсь! На молоденькой, а? Вот и вопрос с одиночеством решу.

- Седина в бороду - бес в ребро, - несмело улыбнулся сосед. - В наше время о душе думать надо, а вы про женитьбу...

- Ага, понял! - догадался Гудошников. - Уж не в секту ли агитировать меня пришли? Любопытно!

- Вы не смейтесь, - серьезно сказал Сухорукое. - Сегодня смеемся - завтра плакать будем. Жизнь-то так и устроена... Мы тут со стариками собираемся, беседуем. Вы бы пришли к нам, лекцию какую прочитали...

- Это куда же прийти?

- В домоуправление, куда еще, - сосед засобирался. - Мне пригласить поручено... Сегодня в восемь часов вечера.

- Если в домоуправление, то можно, - согласился Гудошников. - Я, грешным делом, подумал, к баптистам.

- Тогда я пойду, - пообещал Сухоруков. - В полвосьмого и зайду.

Проводив его, Гудошников не успел даже дойти до стола, как в дверь снова застучали. "Что-то Сухоруков забыл", - подумал он и крикнул, чтобы не возвращаться:

- Войдите!

"Не день, а сплошное паломничество..."

Отдуваясь, в переднюю ступил Аронов: рубашка пропотела, шляпа в руке. Кого угодно мог ожидать в этот день Гудошников, но только не хранителя. В памяти стояла их последняя встреча...

Но в этот день настроение было такое, что Никита Евсеич будто и обиду забыл. Все, конечно, помнилось, но визит этой девочки, молоденькой учительницы, неожиданное и, скорее всего, интуитивное признание ею программы Гудошникова словно омолодили его. Столько лет подряд он писал письма в министерство, беседовал и убеждал директоров школ, чтобы изменили и обогатили курс русского языка и литературы, - все напрасно. А тут приходит девочка-выпускница и сама просит помощи. Чудеса!

Гудошников вышел навстречу Аронову, поздоровался, не подавая руки, и жестом пригласил к себе в кабинет. "С чем же ты пожаловал? - думал Гудошников. - Что тебе на сей раз потребовалось?"

Хранитель повесил шляпу на спинку кресла, сел, с удовольствием вытянул усталые ноги.

- Пока до тебя доберешься - семь потов сойдет, - посетовал он. - Занесло же тебя в старый город...

- Здесь тихо, - сказал Гудошников. - Работать не мешают.

- Здоровье как? - участливо спросил Аронов.

- Что здоровье? Как видишь! Не жалуюсь. "И этот крутит вокруг да около, - подумал Гудошников. - Договорились они, что ли?"

- Может, в больницу тебя устроить? В клинику? - предложил хранитель. - У меня есть... знакомые, приятели в клинике. Я бы устроил.

- Что это ты так заволновался о моем здоровье? - насторожился Гудошников. - У меня сын - врач, и мне твои услуги...

- Возраст, Никита Евсеич! - вздохнул Аронов. - Надо помогать друг другу. В старину обычай был: в нашем с тобой возрасте люди начинали о душе думать.

Гудошников расхохотался.

- Ты случайно моего соседа сейчас не встретил?

- Нет... А что?

- Да так, - смеясь, отмахнулся Никита Евсеич. - Совпадение!

- А-а... Так вот люди, говорю, о душе думали, от мирских дел отходили, молились, нищим подавали, а кто побогаче - часовенки ставили, церкви строили...

- Это кто грешил, тот и откупался! - отрубил Гудошников.

- А ты не грешил?

- Мои грехи - это мои! Я с ними как-нибудь сам, без божьей помощи...

А про себя подумал: "Ясно, зачем пришел Аронов. Новая попытка выклянчить что-нибудь. Решил, что капля камень точит, о душе заговорил. Нет уж, легче простить писателя Цитовичева, который когда-то предал анафеме дело Гудошникова и который последние пять лет пишет ему вдохновенные письма и шлет денежные пожертвования на организацию экспедиций. (С этими деньгами только и хлопот было, что ходить на почту да отправлять назад.)

- Ты, Никита Евсеич, в свою сокровищницу пускаешь? - вдруг спросил Аронов.

- А почему же не пускаю? Пускаю! - сказал Гудошников. - Посмотреть всегда пожалуйста, можешь даже потрогать...

Желающих осмотреть крупнейшую и редкую частную коллекцию было достаточно. Шли к Никите Евсеичу студенты и писатели, геологи и ученые, иностранцы и священники. Одни просили рассказать об истории собрания, другие глядели молча; одни с благоговением брали в руки списки XV века, другие профессионально листали ветхие страницы рукописей, делая пометки в блокнотах.

Однажды знакомый экскурсовод из музея привел ученого - иностранца. И пока тот бродил вдоль шкафов, делая удивленное лицо и, будто слепой, ощупывая корешки книг, экскурсовод сунул Гудошникову записку ответственного работника, курирующего науку. "Дорогой товарищ Гудошников! - прочитал Никита Евсеич. - Убедительно прошу вас предоставить возможность господину Вайнеру из Германии ознакомиться с вашим собранием и сделайте ему небольшой подарок, желательно что-нибудь из рукописей. Стоимость мы вам оплатим через музей. Господин Вайнер очень много сделал для развития отношений с нашей страной в области науки".

Никита Евсеич спрятал записку в карман и стал ждать конца экскурсии. Иностранцу объяснять ничего не требовалось: видимо, в книгах толк знал. Он вышел из хранилища немножко усталый, но уходить не спешил. Экскурсовод ждал, исподтишка и жестами поторапливая Гудошникова. Ждал и господин Вайнер, поглядывая с улыбкой то на хозяина собрания, то на своего гида. Однако настроение его постепенно портилось.

- Экскурсия окончена, - сухо произнес Гудошников и запер хранилище. - Всего хорошего, господин Вайнер...

- Сегодня с утра девушка приходила, - продолжал Гудошников. - Так я ей не только показал, а еще три книги с собой дал. Рукопись XVI века, старопечатную, и букварь поморский. Ты ей не дал - а она приходила к тебе! - а я - дал!

- Вот даже как? - изумился хранитель. - Неслыханное дело...

- Ты ведь не на собрание посмотреть пришел, - сказал Никита Евсеич, отпирая дверь библиотеки. - Говорил бы уж сразу. Опять материалы по скитам потребовались?

- Ишь ты, "сразу"! - весело проворчал Аронов. - Да, забронировался ты. Не хранилище, а танк...

- Ив танках горят...

- Пожара боишься?

- Людей больше боюсь. И крыс.

- M-м? Воры, грабители?

- И их тоже, - бросил Гудошников.

- Одним словом, Никита Евсеич, - Аронов встал перед Гудошниковым, - у библиотеки появилась возможность купить рукописи. Разумеется, по государственной цене.

- У меня здесь не лавочка. Я не торгую, - отрезал Гудошников.

- Не у тебя! - рассмеялся хранитель. - Про тебя я знаю... Один человек... Короче, унаследовал он бабушкины или материны книги, что-то около полусотни единиц, и теперь предложил нам купить. Мне нужен толковый оценщик, эксперт. У меня практика слабовата, а ты, Никита Евсеич, мастер в этом деле.

- Мягко стелешь, мягко, - проворчал Никита Евсеич.

- Я без всякого подвоха, пришел к тебе за помощью.

- На деньги я оценить не могу, - отмахнулся Гудошников. - Не пробовал. Ищите другого.

- А на деньги и не надо! Ты посмотришь, что за книги, а мы по ценнику определим. Понимаешь, в отделе специалистов не осталось: кто в отпуске, кто в командировке - лето...

Гудошников согласился. Любопытно было взглянуть на незнакомые, вдруг вынырнувшие из толщи веков книги.

Аронов усадил его в "Победу" и повез куда-то в глубь города. Ехать было хорошо, машину покачивало, улицы сверкали витринами, солнце только набирало силу, и в кабину врывалось мягкое по-осеннему тепло. Хранитель заметил приподнятое настроение Гудошникова, похлопал его по. плечу.

- Сидишь дома! Погляди, жизнь какая идет!

Никита Евсеич покосился на него, но промолчал.

* * *

Они приехали к новому дому на окраине и поднялись на третий этаж. Дверь открыл хозяин книг - мужчина лет тридцати, с грубоватым, простецким лицом. Гудошникову запомнились его неожиданно голубые глаза. Что-то подкупающее было в них, располагало к доверию, к тихой, задушевной беседе.

Хозяин пригласил их в квартиру и зачем-то выглянул на лестничную площадку, словно хотел зазвать еще кого-то.

- Прошу, прошу, - часто повторял он с улыбкой. - Прошу в эту комнату... Здесь жила мама...