Чтение 21–й страницы книги ~Сожженая Москва~

- Куда, куда? - заговорили офицеры.

- В Петербург, - ответил, крестясь, Синтянин, - с донесением.

Тогда же все узнали, что князь Кутузов, выслушав графа Толя, дал
предписание русской армии отступать за Можайск, к Москве. Наутро
Перовский получил приказание состоять при Милорадовиче.

XV

Было тридцать первое августа. В этот день, с утра, у княгини Анны
Аркадьевны все, наконец, было готово к отъезду в тамбовское
поместье Паншино. Во дворе, у флигеля, стояло несколько последних
нагруженных подвод, которые было решено, с необходимою прислугой,
отослать вперед. На возах - с кадками, птичьими клетками,
сундуками, посудой и перинами - сидели в дорожных платках, кофтах
и кацавейках, щелкая орехи и посмеиваясь, красавицы Луша, Дуняша,
Стеша и семь прочих подручных горничных княгини, прачки,
кружевницы и судомойки. Повар и поварчонки посадили туда же и
слепого гуслиста Ермила, а сами за недостатком места собирались
при подводах идти пешком. В особой открытой линейке вперед
выехали главный дворецкий буфетчик, кондитер и парикмахер
княгини. К одной из телег, с запасом сена и овса, был привязан
верховой конь Авроры Барс, к другой - княгинина любимая
холмогорская корова Молодка и бодавший прохожих старый конюшенный
козел Васька. Экономка Маремьяша предназначила себе и привезенным
из Новоселовки Ефимовне и Фене особую, крытую кожей и запряженную
тройкой пего-чалых, бричку. Туда, на предварительно втиснутую и
прикрытую ковриком перину, одетый в синюю куртку и алую феску
арапчонок Варлашка бережно поставил клетку с попугаем и в корзине
с пуховою подушечкой двух комнатных болонок княгини Лимку и
Тимку. Сама Маремьяша давно все уладила; но, простясь с княгиней,
еще ходила из комнаты в комнату, охая, всех торопя и не решаясь
выйти. Наконец и она, в дорожном чепце, с Ефимовной и внучкой
последней, держа какие-то узлы и горшочки с жасмином и геранью,
показалась на девичьем крыльце. Все стали креститься. Обоз, к
которому присоединили еще на особой подводе походную палатку,
окончательно двинулся в полдень. Аврора утром того дня съездила в
Никитский монастырь, где отслужила панихиду по Мите.

Она была в черном шерстяном платье и в белой косыночке на голове.
Войдя с заплаканными глазами в опустелый дом бабки и узнав, что у
княгини сидит доктор, она прошла наверх в свою любимую комнату и
принялась укладывать последние вещи, еще во множестве
разбросанные по стульям, окнам и столам. Что было нужно в дороге,
она успела сдать на подводы; остальное заперла в ящики шкафов и
комодов, положила ключи на стол и задумалась. "Брать ли ключи с
собой? Какая я смешная: не все ли равно? - мыслила она,
поглядывая на бумажки и сено, валявшиеся по комнате. - Если
неприятелю суждено быть в Москве, все эти шкафы, комоды и столы
будут разбиты, и грубые вражеские руки коснутся этих вещей". На
окне валялись театральные афиши. Аврора бессознательно взяла их,
стала просматривать и бросила на пол. Афиши гласили, что в
московском театре несколько дней назад был исполнен
анакреонтический балет "Брак Зефира", а чуть не накануне того дня
шла драма "Наталья боярская дочь" и после спектакля был
"маскарад". Эти же афиши спокойно объявляли открытие абонемента
на двести новых спектаклей с наступавшего сентября, "Театр
веселости, - с горьким вздохом подумала Аврора, - в такое время!
Где совесть, где сердце у этих людей?" Она заметила на небольшом,
с бронзовою отделкой столике у изголовья ее кровати забытую ею
тетрадь любимых нот в красном сафьянном переплете. Аврора
раскрыла ноты и со слезами упала на них головой. "Видишь ли ты
меня, мой далекий? - думала она, рыдая. - Где в эти мгновения ты
и что с тобой?" Ей вспомнилась поездка с женихом на Поклонную
гору, последнее свидание с Базилем, вид пылавшей Новоселовки и
пушечная пальба под Можайском. "Чем кончилась грозная битва? -
думала она. - Кто победил и кто жив?"

- Барышня, ее сиятельство готовы, ждут вас! - раздался в комнате
голос. Aврора оглянулась. У дверей, в смятой, давно не надеванной
дорожной ливрее с гербовыми бронзовыми пуговицами и множеством
воротников, стоял выбритый, раскрасневшийся и недовольный сборами
слуга княгини Влас. Его седые брови были важно подняты.

- Иди, голубчик, я тоже готова, сию минуту! - ответила Аврора,
закрывая ноты. Она схватила клочок бумаги, набросала на нем
несколько строк и, сложив написанное, подумала: "Отдам дворнику;
Базиль, если господь его спас - о, я надеюсь на это! - вступив с
отрядом в Москву, поспешит сюда, получит записку от дворника и
будет утешен хоть этими строками". На клочке бумаги было
написано:

"31 августа 1812 года. - Мы едем, дорогой, сейчас в Паншино. До
свидания. О смерти Мити ты, верно, знаешь. Я сегодня молилась о
нем и поклялась... Если буду жива, если потребуются жертвы, ты
увидишь, русская женщина, русская патриотка сумеет исполнить свой
долг. Не забывай любящей тебя Авроры".

Надев соломенную шляпку и мантилью, Аврора спустилась с лестницы,
заглянула в молельню бабки, взяла забытый здесь кружевной чепец
княгини с зелеными лентами, приготовленный Маремьяшей барыне на
дорогу, и медленно, через пальмовую гостиную, так памятную Авроре
по первым, робким беседам с Базилем, вышла в залу, в последний
раз оглядывая покидаемый дом. В зале, среди всякого сора, стояла
сдвинутая с места мебель, и стены были обнажены от зеркал и
картин. Куранты столовых часов, не снятых в суете со стены, как и
многое другое в доме, в это время, тихо позванивая, играли песню
того же друга их дома, Нелединского: "Выйду я на реченьку,
погляжу на быструю... Унеси ты мое горе..." Аврора, прислонясь
головой к стене, опять не удержалась от слез. На крыльце она
увидела московского полицмейстера. Несмотря на хлопоты, он заехал
проводить княгиню. Тропинин, решивший остаться в Москве до выезда
сената и последних чинов театральной дирекции, свел плачущую
Аврору с крыльца и усадил ее в дормез, против сидевшей уже здесь
и вконец расстроенной княгини. Аврора передала записку дворнику.
Анна Аркадьевна, простясь с полицмейстером и двумя, также
провожавшими ее богомолками, никак не могла удобно поместить у
своих ног, среди разных связок и укладок, поданную ей Власом ее
третью, самую любимую, собачку, крохотного рыженького шпица
Тутика, с которым княгиня никогда не расставалась. Тутик был в
зеленом шелковом одеяльце и с розовым бантиком на мохнатом
затылке.

- Да и надоел же ты мне с твоим неуменьем, старый чурбан! -
сердито крикнула своему любимому слуге княгиня Шелешпанская. -
Мечешься, суетишься как угорелый, а все без толку.

- А если бы вы, ваше сиятельство, знали, как вы-то мне надоели! -
не стерпев и мрачно захлопывая дверцы, ответил Влас.

- Как видишь! - с горечью, по-французски, произнесла княгиня,
укоризненно указывая на грубияна Авроре, точно та была виной его
дерзкой выходки. - Вот ныне судьба князей Шелешпанских! Они меня
в гроб уложат... Где мои капли?..

- Пошел! - крикнул кучеру Влас, важно усевшись на козлы и с
суровым упреком поглядывая на алебастровых львов, украшавших
высокие ворота княгинина дома.

Свежий осенний ветер весело играл ливрейными воротниками на
плотной и красной от досады шее Власа.

- Уехали, ангелы, - обратилась к дворнику Карпу, стоявшему у
ворот, одна из богомолок, кланяясь вслед уезжавшей княгине и
пряча полученную от нее подачку, - а нам, бедным, одна царица
небесная в защиту. Гонит лютый враг... Воздушным плетнем
обнесемся, небом в пустыне прикроемся.

Бледнолицый, с пегим лицом Карп, мрачно взглянув на спины
уходивших богомолок, злобным размахом запер ворота. Зеленая крыша
дома княгини с бельведером поверх ее и со львами на воротах
скрылась за соседними опустелыми домами. Тяжелый венский дормез,
с форейтором, шестериком вороных, медленно выехал, погромыхивая,