колен; подвалы, где эти люди пляшут и играют, - стены в них украшены
примитивными рисунками, изображающими корабли и крепости, а также флаги и
бесчисленных американских орлов; разрушенные дома, все нутро которых видно с
улицы, а сквозь широкие бреши в стенах просвечивают другие развалины, словно
миру порока и нищеты нечего больше показать; отвратительные притоны,
названия которых взяты из языка воров и убийц. Все, что есть гнусного,
опустившегося и разлагающеюся, - все вы найдете здесь.
окликает нас с нижней ступеньки лестницы, - надо спуститься под землю, чтобы
попасть в зал фешенебельного заведения в Файв-Пойпс. Зайдем? Ведь это
отнимет у нас не больше минуты.
сверкающими глазами, кокетливо повязанная пестрым платком. Не отстает от нее
в щегольстве и сам хозяин: на нем франтоватая синяя куртка, вроде тех, что
носят пароходные стюарды; на мизинце блестит толстое золотое кольцо, а
вокруг шеи обвилась золотая цепь от часов. Как он рад нам! Что угодно
заказать? Танец? Сию минуту, сэр, - увидите настоящую пляску.
небольшой эстрады, где они обычно восседают; раздается веселая мелодия. Пять
или шесть пар выходят на середину под предводительством веселого молодого
негра - души общества и лучшего из известных здесь танцоров. Он то и дело
строит рожи, к великому удовольствию всех остальных, а те улыбаются во весь
рот. Среди танцующих - две молодые мулатки с большими черными, скромно
потупленными глазами; головы их повязаны по той же моде, что и у хозяйки;
они очень смущаются, - или только прикидываются смущенными, - словно никогда
раньше не танцевали, и потому не поднимают глаз на присутствующих,
предоставляя своим кавалерам любоваться лишь длинными загнутыми ресницами.
дамой, сколько ему заблагорассудится, а его дама так же долго выстаивает
перед ним, и все это длится столько времени, что развлечение начинает
становиться в тягость, как вдруг на помощь выскакивает веселый герой.
Скрипач тотчас осклабился и принялся изо всех сил пиликать на скрипке;
энергичней забренчал бубен; веселей заулыбались танцоры; радостней засияло
лицо хозяйки; живей засуетился хозяин; ярче загорелись даже свечи. Глиссад,
двойной глиссад, шассе и круазе; * он щелкает пальцами, вращает глазами,
выбрасывает колени, вывертывает ноги, кружится на носках и на пятках, будто
для него ничего не существует, кроме , их пальцев, бьющих в бубен; он
танцует, словно у него две левых ноги, две правых ноги, две деревянных ноги,
две проволочных ноги, две пружинных ноги, - всякие ноги и никаких ног, - и
все ему нипочем. Да разве когда-нибудь, в жизни или в танце, награждали
человека таким громом аплодисментов, какие раздались, как только он закончил
танец, закружив до полусмерти свою даму и самого себя, и, с победоносным
видом вскочив на стойку, потребовал чего-нибудь выпить, неподражаемо крякнув
при этом, как крякают миллионы Джимов Кроу? * Уличный воздух, даже в этих
зачумленных кварталах, кажется свежим после удушливой атмосферы жилых
помещений; теперь же, когда мы вышли на более широкую улицу, ветерок подул
нам в лицо своим чистым дыханием, и звезды снова стали яркими. Вот опять
"Гробница". Часть здания занимает городская караульня. Она является как бы
естественным продолжением всего, что мы сейчас видели. Осмотрим ее и потом
спать.
полицией, бросают в такую дыру? Неужели мужчины и женщины, может быть, даже
не повинные ни в каких преступлениях, должны лежать здесь всю ночь в
полнейшей тьме, в зловонных испарениях, окутывающих эту еле мерцающую лампу,
которая освещает нам путь, и дышать этим гнусным, отвратительным смрадом?
Ведь столь непристойное и мерзкое место заключения, как эти клетки, навлекло
бы позор даже на самую деспотическую империю в мире! Да посмотри же на них,
ты, что видишь их каждый вечер и хранишь ключи от их темницы. Знаешь ли, что
это такое? Видел ты когда-нибудь, как устроены сточные трубы под городскими
мостовыми, - чем же отличается от них этот сток для отбросов человечества, -
разве тем, что нечистоты застаиваются в нем?
молодых женщин сразу, и вы даже не представляете себе, какие попадались
красотки. Ради бога, захлопните дверь, чтоб не видно было жалкого создания,
что сидит там сейчас; сокройте от взоров это место, которому по царящему в
нем пороку, запустению и жестокости не найти равного и наихудшем старом
городе Европы.
суда? - Именно так. Караул выставляют в семь часов вечера. Судья открывает
заседание суда в пять часов утра. Это самый ранний час, когда первый
арестант может быть освобожден, а если против него показывает какой-нибудь
полицейский чин, его не выведут отсюда до девяти, а то и до десяти часов. А
что, если кто-нибудь из арестованных тем временем умрет, - был ведь недавно
такой случай? Тогда за какой-нибудь час его наполовину объедят крысы, как
это и было в тот раз; вот и все.
крики в отдалении? Это пожар. А что это за багровый отсвет с другой стороны?
Другой пожар. А что эго за обуглившиеся и почерневшие стены перед нами? Дом,
где был пожар. Не так давно в одном официальном сообщении достаточно
прозрачно намекалось, что эти пожары зачастую не совсем случайны и что
спекулянты и ловкачи извлекают выгоду даже из огня, но как бы то ни было,
прошлой ночью был один пожар, сегодня ночью - два, и можете держать пари на
сто против ста, что завтра будет по меньшей мере еще один. Итак, утешаясь
подобными мыслями, давайте пожелаем друг другу спокойной ночи и отправимся
наверх спать.
общественные учреждения то ли на Лонг-Айленд, то ли на Род-Айленд *, - точно
не припомню. Одним из этих учреждений был приют для умалишенных. Здание -
красивое, выделяющееся своей широкой и нарядной лестницей. Оно еще не
достроено, но уже и сейчас достигло внушительных размеров и занимает
обширную площадь: в нем можно разместить немало пациентов.
заведения особенно приятные воспоминания. Многие палаты можно было бы
содержать в большей чистоте и большем порядке; здесь я не увидел и следа той
благотворной системы, которая произвела на меня столь хорошее впечатление в
других местах: на всем лежал отпечаток томительной праздности сумасшедшего
дома, тягостный для стороннего наблюдателя. Гримасы скорчившегося в углу
идиота с длинными растрепанными волосами; невнятные бормотанья маниака, с
отвратительным смехом указывающего на что-то пальцем; блуждающие взгляды,
ожесточенные, дикие лица, лихорадочные движения людей, мрачно кусающих губы
и руки и грызущих ногти, - все это представало перед вами без всякой маски,
во всем своем неприкрытом безобразии и ужасе. В столовой, пустой, унылой и
мрачной комнате с голыми стенами, была заперта одна женщина. У нее, сказали
мне, тяга к самоубийству. Если что-нибудь и могло укрепить ее в таком
решении, так это, конечно, невыносимая монотонность подобного существования.
потрясло меня, что я постарался сократить по возможности программу осмотра и
отказался посетить ту часть здания, где под более строгим надзором
содержались строптивые и буйные. Не сомневаюсь, что джентльмен, стоявший во
главе этого учреждения в то время, о котором я пишу, был достаточно сведущ,
чтобы руководить им, и делал все, что мог, дабы оно приносило больше пользы,
но поверите ли, презренная межпартийная борьба оказывает влияние даже и на
это печальное убежище обездоленного и страдающего человечества! Можно ли
поверить, что глаза, призванные наблюдать и следить за блужданием умов,
пораженных самым страшным несчастьем, какое только может постичь род
людской, должны смотреть на все сквозь очки той или иной злополучной
политической клики? Можно ли поверить, что руководителя подобного дома
назначают, смещают или заменяют в зависимости от смены партий у власти и от
того, в какую сторону поворачиваются их презренные флюгера? Десятки раз на
день меня поражали мелочные проявления того тупого и вредоносного духа
партийного пристрастия, который свирепствует в Америке, как самум в пустыне,
заражая и отравляя все, что только есть здорового в ее жизни, но никогда
мной не овладевало столь глубокое отвращение и безграничное презрение, как в
тот раз, когда я перешагнул порог нью-йоркского дома для умалишенных.
- иначе говоря, местный работный дом. Это тоже большое учреждение: когда я
был там, в нем жило, кажется, около тысячи бедняков. Оно помещалось в плохо
проветриваемом и плохо освещенном здании, не отличавшемся чистотой, и
произвело на меня, в целом, крайне неблагоприятное впечатление. Следует,
однако, помнить, что в Нью-Йорке - крупном торговом центре, городе, куда
стекаются люди не только изо всех уголков Соединенных Штатов, но и со всех
концов света, - всегда масса бедняков, о которых нужно как-то заботиться, и
потому дело призрения здесь связано с особенными трудностями. Не следует
также забывать, что Нью-Йорк - большой город, а во всех больших городах
сталкивается и сосуществует много зла и добра.
сирот. Я там не был, но полагаю, что дело на ней поставлено хорошо; я с тем
большей легкостью могу поверить этому, что знаю, как чтят обычно в Америке
прекрасные слова молитвы о немощных и сирых.
тюрьме; на веслах сидели заключенные, одетые в полосатую форму - черную с
бурым, - они были похожи в ней на облинявших тигров. Тем же способом
доставили меня и в самую тюрьму.
система. Я рад был услышать это, так как тюрьма несомненно очень неважная.
Однако там стараются наилучшим образом использовать все имеющиеся
возможности, и все настолько хорошо устроено, насколько позволяют условия.
мне не изменяет память, мастерских для мужчин не существует, - во всяком
Володихин Дмитрий
Акунин Борис
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Прозоров Александр
Посняков Андрей