Чтение 21–й страницы книги ~Любимец женщин~

- Что ты делаешь?
В ответ услышала только, как по стеклу барабанит дождь. Тони снял халат
и натянул брюки. Я снова спросила: - Тони, ответь, пожалуйста, что ты
делаешь? Как будто и так не понятно было что. Он, застегиваясь, взглянул
на меня:
- Спасибо тебе за все, Белинда. Всегда буду жалеть о том, что потерял
тебя. Но я не смогу жить в этой... в этой... - Он пытался найти слово
пообиднее, потом продолжил: - Два года, три, а может, и больше? Я не
смогу! Не смогу!..
Черт возьми, у него слезы стояли в глазах, ей-же-ей! Он отвернулся,
чтобы надеть тенниску. Конечно, чтобы разобраться, что все это значит для
меня, я могла бы посмотреть в глаза той идиотке, но эта дубина будто
окаменела. Сказала бы хоть что-нибудь: что не хочет мешать, что зашла его
проведать или что ей нужно в туалет - так нет же. А Тони до чего хитер -
судите сами: отвернувшись от меня, сказал таким тоном, как будто ему все
это безразлично:
- Вообще-то я все уже хорошенько обмозговал. У нас ведь "Конфетница"
пустует, вот я и вспомнил о Лизон.
Как это истолковать, я знала: во-первых, "Конфетница" - это комната
Эстеллы, нашей хохотуньи, которая в расстроенных чувствах уехала от нас в
прошлое воскресенье на работу в Гавр, где у нее остался младенец.
Во-вторых - и это угадать было еще проще, - имя у этой великой скромницы
было как у всех нормальных людей - Элиза.
Я подошла к Тони, обняла его сзади. Уткнувшись в его плечо, тихо
спросила:
- А Саломея - это кто такая была?
Он понял, что я готова все обговорить широко улыбаясь, сел на краешек
кровати и ответил:
- Танцовщица из Библии. Она хотела заполучить голову одного типа,
который кричал в пустыне и ел саранчу. Было такое кино, я смотрел. - И тут
же добавил: - Тебе достаточно пару слов шепнуть хозяйке - тебе-то она ни в
чем не отказывает.
Я посмотрела на эту Лизон и медленно подошла к ней, напрягая мозги изо
всех сил. Под пальто, судя по всему, была фигура под стать мешку с
картошкой, я бы гроша ломаного на такую лошадку не поставила. А себя я
считала не глупее прочих. Я наклонилась, заглянула ей в лицо снизу и
увидела ее глаза - черные, а взгляд - упрямый, непроницаемый. Я спросила -
хотя бы для того, чтобы услышать ее голосок:
- Ну а ты-то что скажешь?
И пусть на моей могильной плите напишут "дура", но тут она меня уела.
Даже реснички у нее не дрогнули, когда она тихо-тихо - словно ветерок
прошелестел - ответила:
- Я всегда мечтала быть шлюхой.
Я вернулась к своему табурету, легла на него животом и снова "поплыла"
- вроде чем-то занята, а потом остановилась и, вздохнув, сказала:
- Коли она будет только товаркой и поделится с нами заработком, то
попробовать можно. Скажем, неделю.
Стоит ли разрисовывать дальше? Этого мига оказалось вполне достаточно
для катастрофы. Не успела я закрыть рот, как бедняжка открыла глаз -
именно один - и одарила меня таким пронзительным и таким подлым взглядом,
какого я еще не встречала. Когда она сняла пальто, я поклялась себе, что в
жизни больше не куплю ни единой картофелины, не вынув ее прежде из мешка,
а Тони посоветовала сходить прогуляться. Когда же я сняла с нее рабочий
фартук - он был надет прямо на голое тело, - у меня зародились первые
подозрения относительно того, какие услуги она могла оказать вполне
зрячему пианисту. Отметим мое великодушие: ванна, шампунь, лавандовое
мыло, мои духи, моя косметика - все мое, вплоть до зубной щетки. Я ей
предложила еще и белье, но она отказалась:
- Спасибо, у меня есть.
Она развязала веревку своего чемодана - между прочим, по рукам ее не
скажешь, что она в деревне трудилась, - и вынула для меня подарочек:
вечернее платье из тончайшей шелковой вуали телесного (ее, лизоновых,
телес) цвета и точно такого же оттеночка туфли на шпильках. Надев эти
шмотки, так и остаешься голышом. Я спросила:
- Откуда у тебя это?
И она ответила:
- Дал кое-кто по пути.
Я не хотела пороть горячку с ее дебютом, лучше отложить, хотя бы до
следующего дня, и потому сказала:
- Хозяйку задабривай. А я обойдусь тем, что у меня есть.
Все мужчины придурковаты, ей-же-ей. И Тони тоже был придурковат, если
решил, будто этой стервозе требуется еще какое-то обучение. Начиная с
самого первого вечера клиенты выскакивали из ее комнаты - не хочу говорить
"траходрома" только из уважения к бедной Эстелле - так, точно пообщались с
самим чертом. И в гостиную, на люди и яркий свет, возвращались держась за
стенки. Ничто - понимаете, ничто - ее не смущало: ни способ, ни
количество. И по меньшей мере раз за ночь она устраивала групповушку
хозяйке после долгих уговоров как-то удалось выведать у одного из
завсегдатаев подробности, и после она нам, мне и негритянке Зозо,
призналась:
- Оказывается, такие бывают штуки - даже я не подозревала!
Вдобавок могу поклясться, что эта Лизон вовсе не прикидывалась, когда
изображала райское блаженство. Достаточно было посмотреть, как после
акробатических номеров наверху, в комнате, она появлялась на верхней
ступени главной лестницы: длинные прозрачные одеяния, глаза сверкают,
волосы на лбу еще влажные, а гонора - как у королевы. У меня внутри так
все и холодело. В полной тишине она, накривлявшись, медленно, ступенька за
ступенькой спускалась в гостиную и направлялась мимо всех, никого не
замечая, прямо к роялю - словно ее магнитом тянуло. Если Тони в этот
момент не курил, то она - клянусь своей поганой жизнью - обязательно
шарила в пачке "Кэмела", что лежала перед ним, закуривала от той самой
зажигалки "Картье", которую я любовно выбирала для Тонн в Руайане, и,
перемазав половину сигареты своей помадой, совала ее в конце концов ему в
зубы. И проделывала она все это, черт бы ее побрал, с такими гримасами,
что впору сблевать: ей, видите ли, кто-то сказал, будто она похожа на Хеди
Ламарр к тому же она прекрасно знала, что я за ней наблюдаю.
Затем она шептала что-то на ухо нашему милому дружку (при этом, конечно
же, прилипнув к нему), и он тут же начинал играть другую мелодию: нечто
вроде болеро (это, как и прочие ее ведьмины штучки, хранилось где-то у нее
в башке) под названием "Не стоит пробовать - это и так возможно", и она
устраивала сольный танец перед Тони, для Тони, а все как дураки отходили в
сторону - полюбоваться. А она руки вскинет, ноги расставит, животом и
задницей вертит и гриву свою черную вскидывает: короче, зрелище было
такое, что не мне вам его расписывать - уж меня-то с вешалкой никто не
спутает, и хотя я сама женщина и ничего не смыслю в катехизисе, но она,
по-моему, была мерзопакостнее смертного греха.
Если я скажу, что приревновала, мне никто не поверит. Она будто нарочно
старалась извести меня. Когда она являлась в мою комнату, чтобы отдать
Тони деньги, то меня она называла "Старая". Я ей напомнила, что мне через
месяц стукнет всего лишь двадцать четыре. А она ответила:
- Я хотела сказать - бывшая.
Я, сама простота, тут же накинулась на нее и вцепилась в гриву. Не
вмешайся Тони, она бы от меня лысой ушла. Потом - на третий день - она
обозвала меня Жердью, но я не стала связываться: что с дуры взять? У
нее-то было просто: если ее называли иначе чем Саломея, то она считала,
что обращаются не к ней.
Но тем не менее все свои денежки она отдавала не мне, а Тони. И
действительно все: жадность - единственный порок, которого у нее не было.
В самый первый день, когда Тони да и я тоже на полном серьезе предлагали
ей оставить себе сколько положено, она отказалась:
- Хватит и того, что меня просто так, ни за что кормят.
Так и сказала, ей-же-ей. Что не мешало ей спросить, сколько же я
заработала, - она хотела подчеркнуть, что ее доход побольше моего будет. Я
много чего могла бы ей рассказать - и в первую очередь, что
привлекательность всего нового длится не дольше рулона туалетной бумаги,
но я не вульгарна, а кроме того, ее денежки шли в один ящик с моими, и,
когда я захочу отдохнуть, их уже никто не отличит от моих. Пусть хоть сто
клиентов разом обслуживает - быстрее на подсвечник похожа станет, уж этого
ждать недолго.
Но больше всего я изводилась не от ее пакостей, а оттого, что Тони
изменился - я это замечала, но ничего поделать не могла. Когда я с ней
цапалась, он буквально не знал, куда деться. Когда мы с ним оставались
одни, он старался не смотреть мне прямо в глаза. Если я, на ее манер,
целовала его в шею, он отстранялся. А уж о постели я и вовсе молчу. Я даже
не смела настаивать. Всю эту паскудную неделю я каждое утро рыдала в
подушку, перед тем как уснуть.
Накануне последнего дня у меня уже все перемешалось в голове, впору
было на стенки кидаться. Я спросила его:
- Тони, мой Тони, если тебя что-то мучит - скажи мне, даже причинив мне
боль, скажи.
Он отстранился от меня, не грубо, лишь глубоко вздохнув:
- Белинда, успокойся. И не утомляй меня.
Я ответила:
- Вот видишь, ты меня больше не любишь!
Он, глядя в сторону, возразил:
- Не в этом дело. Я просто устал от всего - от этой комнаты, от этого
дома, я их не выношу.
- И от своей бабенки тоже? - тут же вскинулась я.
Он так на меня посмотрел - никогда еще таких злых глаз у него не
замечала, но это продолжалось всего лишь мгновение. Он пожал плечами: