места: это были все те же белые простыни на металлической проволоке,
прогнувшейся под их тяжестью, все то же небо, усыпанное блестками, но смысл
всего окружающего стал другим. Драма, которая здесь разыгрывалась, достигла
сейчас своего самого патетического пика, своей развязки: актеру оставалось
лишь умереть. Когда я пишу, что смысл окружающих декораций уже изменился, я
не хочу сказать, что декорации были для Кюлафруа, а затем для Дивины, чем-то
иным, чем для кого-то другого, а именно - чем-то большим, чем выстиранное
белье, сохнущее на металлической проволоке. Он прекрасно понимал, что
является пленником простыней, но я прошу вас увидеть в этом и нечто
удивительное: пленником обычных, хотя и жестких простыней, при свете луны, -
и тем он отличался от Эрнестины, которая, глядя на простыни, тут же
воображала парчовую обивку мебели или коридоры мраморного дворца; она,
которая шагу не могла ступить по лестнице, не подумав слова "ступенька", в
подобных обстоятельствах не преминула бы испытать глубокое отчаяние и
заставила бы декорации изменить свое предназначение, превратив их в гробницу
из белого мрамора, - возвысив их до собственной боли, прекрасной как склеп;
в то время для Кюлафруа ничего не переменилось, и это безразличие декораций
еще больше подчеркивало их враждебность. Каждая вещь, каждый предмет были
результатом чуда, воплощение которого восхищало мальчика. Равно и каждый
жест. Он не понимал слов "комната", "сад" или "деревня". Он не понимал
ничего, не понимал даже, что камень -- это камень, и его изумление перед
тем, что есть декорация, которая в конце концов перестает существовать через
свое собственное существование, -- делало его жертвой переплетавшихся в нем
простых и примитивных эмоций: боли, радости, гордости и стыда.
рукава, в траве при свете яркой луны. Назавтра он ничего не сказал Альберто.
Ловля змей и отдых во ржи - все было как обычно. Ночью Альберто на миг
пришла идея побродить вокруг дома с шифером, руки в карманах .и посвистывая
(свистел он чудесно, с металлической пронзительностью и виртуозностью, эта
было не последней чертой в его привлекательности. Свист был магическим, он
околдовывал девушек. Парни завидовали ему, понимая его власть. Возможно,
этим свистом он околдовывал и змей), но он не пошел, ведь поселок относился
к нему враждебно, и особенно если он, словно демон, залетал туда ночью. Он
лег спать.
Она решает, что это была самая прекрасная пора в ее жизни.
сияющим лицом, хотя и был всего лишь тенью Архангела Гавриила, искал
приключений.
его плечи и бедра, а пиджак выглядел еще более бесстыдно, чем слишком тесное
трико, которым танцовщик Жан Борлен обтягивал свои круглые яйца.
поддельными или искусственными (какая разница!) бриллиантами на пальцах с
удивительно длинными ногтями, темными, а у основания - белыми, как
расколотые прошлогодние орехи. Дивина тотчас снова превратилась в Дивину
девятнадцатилетнюю, потому что у нее возникла смутная наивная надежда, что,
будучи черным, рожденным в жарких странах, Горги не заметит ее старости, не
рассмотрит морщины и парик. Она сказала:
назад, неподвижный и крепкий, в позе мальчика, с портфелем наизготовку,
собирающегося помочиться в пустоту или, еще, - в позе, в какой Лу нашел
Альберто - в позе колосса Родосского, в той мужественной позе часовых, с
расставленными ногами в сапогах, между которыми они вбили в землю винтовку
со штыком, доходящим им почти до рта, и сжимают ее обеими руками.
характер. А сейчас?
деньги. Дивина приняла удар, не моргнув глазом.
нет возраста. Мадемуазель Аделина объяснила бы нам, что если они хотят
сосчитать, то запутываются в расчетах, потому что хорошо знают, что
родились, к примеру, в эпоху голода, или смерти трех ягуаров, или в пору
цветения миндального дерева, и эти обстоятельства, смешавшись с цифрами,
приводят их к полной путанице. Горги, наш негр, был сильным и подвижным. От
одного движения его спины комната тряслась; так Виллаж, черный убийца, делал
в своей тюремной камере. Мне захотелось почувствовать вновь, в этой камере,
где я пишу сегодня, запах падали, который негр с гордым видом, как
благоухание, распространял вокруг, и благодаря ему я могу изобразить Сека
Горги более живо. Я уже рассказывал о своей любви к запахам. К сильным
запахам земли, туалета, бедер у арабов и особенно к запаху своих собственных
газов (но не к запаху своего дерьма), запаху настолько великолепному, что я
тут же прячусь под одеяло, собираю в сложенную трубочкой ладонь свои
вышедшие газы и подношу к носу. Они открывают мне тайные сокровища, счастье.
Я вдыхаю. Я глотаю их. Я чувствую, как они почти плотные, твердые проходят
через мои ноздри. Но восторгает меня лишь запах моих газов, а запах газов
самого прекрасного мальчика наводит на меня ужас, достаточно даже, чтобы я
засомневался в том, от кого исходит запах, от меня или от другого, чтобы я
уже не стал его пробовать. Итак, когда я узнал его, Клемент Виллаж наполнял
камеру запахом более сильным, чем сама смерть. Одиночество сладко. Оно
горько. Считается, что голова в нем должна освобождаться от всех прошлых
записей, истощение, предшествующее очищению, но вы хорошо понимаете, читая
меня, что здесь нет ничего подобного. Я был в отчаянии. Негр мне немного
помог. Казалось, что его сверхъестественной сексуальной силы хватит, чтобы
успокоить меня. Он был сильным, как море. Его сияние успокаивало лучше любых
лекарств. Его присутствие действовало завораживающе. Я спал.
нарисованные моим пером на гладком розовом лице; с тех пор я не могу
повстречать небесно-голубого солдата, чтобы тут же не представить его на
груди негра, и не почувствовать дразнящий запах отвердевших газов, которым
вместе с его запахом воняла камера. Это было в другой французской тюрьме,
где коридоры, длинные, как в королевском дворце, прямолинейные, строили и
ткали геометрию, по которой скользили маленькие по сравнению с размерами
коридоров, в войлочных туфлях, скрюченные заключенные. Проходя мимо дверей,
я на каждой читал табличку с указанием категории ее обитателя. На первой
было:
у меня на глазах. Она переставала быть словом и становилась плотью. Я
никогда не доходил до конца коридора, потому что он казался мне концом
света, концом всего, тем не менее он посылал мне сигналы, и не было
сомнения, что я дойду и до конца коридора. Мне кажется, хотя я и знаю, что
это не так, что там на дверях написано: "Смерть", или, может быть, что еще
хуже:
маленький двор, где каждый кирпич стены содержал послание другу: "П.В.Ж.
[27] от Себасто - Жако дю Тополь передает П.Н. [28] Люсьену де ля
Шапель", призыв, посвящение матери или позорный столб: "Поло из бара "У
Джипса" -доносчица." Именно в этой тюрьме раз в году старший надзиратель в
качестве новогоднего подарка вручал каждому пакетик крупной соли.
оловянных солдатиков, самый большой из которых был меньше его мизинца. Он
брал их за ляжку, как когда-то Лу-Дивина хватала лягушек, и покрывал слоем
голубой краски, затем ставил на пол, где они сохли в мелком раздражающем
беспорядке, к которому негр добавлял новых, приставляя их похотливо вплотную
одного к другому, ведь и в нем одиночество возбуждало похоть. Он встретил
меня улыбкой, отчего у него на лбу появилась складка. Он вернулся из
централи Клевро, где провел пять лет, и уже год ожидал здесь отправки на
каторгу. Он убил свою женщину, а потом посадил ее на подушку из желтого
шелка в зеленый цветочек и заложил кирпичами, придав сооружению форму
скамьи. Он огорчился, узнав, что я не помню эту историю, о которой вы
наверняка читали в газетах. Раз уж это несчастье разбило его жизнь, пусть
оно послужит его славе, ведь нет ничего хуже, чем быть Гамлетом и не быть
принцем: "Я Клемент, - сказал он -Клемент Виллаж."
оловянных солдатиков. Его круглый лоб без единой морщинки, как у ребенка
(лоб "мульерически [29], сказал бы Галь) низко склонялся над ними.
пол были покрыты этими крошечными воинами, холодными и твердыми, как трупы,
со странной, из-за их многочисленности и нечеловечески малых размеров,
душой. Вечером я расталкивал их ногой, укладывался на своем тюфяке и,
окруженный ими, засыпал. Как обитатели Лилипутии, они связали меня, и, чтобы
высвободиться, я подарил Дивину Архангелу Габриэлю.
поздно он расскажет мне свою историю. Я не люблю историй такого рода. Я
невольно думаю о том, сколько раз рассказчик уже повторял ее, и мне кажется,
что она доходит до меня, как одежда, которую носили до тех пор, пока... В
конце концов, у меня есть свои истории. Те, что бьют из моих глаз. У тюрем
Мацумото Сэйте
Ильин Андрей
Ларссон Стиг
Лукин Евгений
Ильин Андрей
Соломатина Татьяна