тоска, исчезло плаксивое самоуглубление, к чему вынуждала безнадежность
монастырского существования.
рядом с этой хрупкой девушкой. Мог полдня посвятить ей, ходить и ходить
под аркадами вкруг каменного дворика аббатства, и тогда все должно было
спрятаться, исчезнуть, чтоб оставались только они двое, Генрих и Праксед,
без свидетелей, без охранников и соглядатаев, чтоб могли вдоволь слушать
друг друга, смотреть друг на друга, ощущая взаимную близость иль взаимную
отчужденность, кто ж знает! Император удивлялся: до сих пор еще не
разобрался, что же держит его возле этого существа, будто и состоящего-то
всего из стройных ног и золотистых волос, возле этой совсем юной девушки,
которой так к лицу черное платье, которая умеет слушать, но еще лучше
говорить, возражать, спорить, совсем не считаясь с этикетом. Чем-то она,
возможно, напоминала его самого, когда ему было столько же лет, сколько ей
сейчас. Она могла быть его дочерью, сестрой, женой. Хотя зачем ему кто-то
из них? С начала своего правления он всегда был один.
император. Несколько лет безнадежного одиночества, ожидания-страха, что же
выйдет из борьбы маркграфа Генриха со смертью, отталкивающие воспоминания
о первой брачной ночи, а ныне почти неожиданная свобода и еще более
неожиданное - этот император возле нее, послушный, будто маленький Журило
из Киева, с которым бегала в детстве на Красном дворе или в Зверинце, в
поисках чеберяйчиков. Где-то теперь ее чеберяйчики?
порывистые, шаг широкий, хищный какой-то, нахальный даже, а глаза -
упрямые, бесцветно-голубые, линяло-голубые, под ложечкой засосет, коли
глянешь в них. Глаза одержимого. Изможденность души читается в самом
взгляде Генриха. Грудь, придавленная тяжелой золотой цепью. Человек совсем
исчерпанный.
ждала чего-то от этих встреч, от прогулок под аркадами, от бесед.
каменным плитам, а стало быть, не подслушивал и не подглядывал, сидел тем
временем у Адельгейды, пил старые монастырские меды, болтал непочтительно:
нас обоих с императором называли кведлинбургскими бабниками. Девок душили,
как перепелок. А теперь? Сто тысяч свиней!
утех, в которых не знал ни конца, ни меры, но тут сам император прилип к
ней, поди знай почему. Барону оставалась Журина; правда, к ней он еще не
подступился, но это дело временное. Пока присматривался к императору,
никак не мог постичь его поведения. Может, его изменила смерть жены? Может
и впрямь хочет хоть как-нибудь развеяться после траура по императрице?
то ни стало развязать себе руки. Шестнадцатилетним, по домоганиям и
настояниям, против собственной воли Генрих взял в жены Берту Савойскую.
Она ему была столь ненавистна, что видеть ее после свадьбы не мог, да и
свадьбу отбыл как повинность.
за любое вознаграждение добиться благосклонности Берты. Заубуш, тогда еще
двуногий, красивый как дьявол, наводил страх на всех женщин и вызывал
затаенные вожделения. Могла ли стать исключением королева? Она назначила
Заубушу ночное свидание в своих покоях в королевском дворце. Вместе с ним,
как было условлено, пошел и Генрих. На первый стук королева немедля
открыла дверь, и Генрих в темноте, чтобы успеть разоблачить изменников,
быстро прошмыгнул мимо нее. Тут Берта мигом захлопнула дверь, так и не
впустив искусителя, рвавшегося к ней Заубуша. Потом она позвала слуг и
велела бить ночного пришельца палками, стульями, чем попало.
оскорбить королеву, у которой столь сильный муж?
Генрих. - Я - Генрих!
Генрих пришел бы открыто. Бейте его!
месяц пролежал вдали от глаз людских, пока прошли синяки.
свободен от вожделений, женщины ему теперь ни к чему. Тогда к чему эти
дурацкие хожденья и сиденья под арками, эти разглагольствования с русской
княжной.
сразу заметила, как раздражают барона эти загадочные беседы императора с
Праксед. Тут и мстить! Поила барона медами, ненавидела его еще больше,
звала к себе Праксед, просила ее при Заубуше:
монастырскую каплицу...
от императора, он утрачивал всю свою силу и значение. Становился чем-то
похожим на императорских шпильманов Шальке и Рюде, которых только и
замечали, когда они развлекали Генриха. Что? Он - барон для развлечений?
Еще посмотрим!
сердитый стук деревяшки и громкое сопение барона. Заубуш наконец устроился
на молитвенной скамье. Генрих насмешливо бросил в темноту:
императора...
послушливость - уши. В слушателях у него никогда не было недостатка. Но
все - принудительно. А добровольно? Иметь рядом столь независимую молодую
женщину, не умея обычными способами сделать ее добровольной сообщницей или
хотя бы слушательницей! Это нестерпимо и для простого человека, что ж
говорить про императора. Мужчины стремятся найти в женщинах спасение от
одиночества, а находят одиночество еще более отчаянное. Вот они и идут от
одной к другой - упорно, ненасытно, на ощупь, вслепую, бездумно. А если и
такой путь не для него? Что остается? Что было у него, у императора?
Дороги, странствия, битвы - вот вся его жизнь. Больше ничего. Осталось
только слово <когда-то>. Ох, когда-то. Еще совсем недавно. Теперь,
теперь... его мужское достоинство, суть его характера теперь в рассказах
об этом <когда-то>. Излить душу, исповедаться. Никогда не терпел рядом с
собой исповедников, гнал их прочь, ненавидел, а тут - словно сам
напрашивался на исповедь.
прошлого люди стареют. Будем говорить о нынешнем? Но ведь нынешнего нет,
оно неуловимо. Знает ли император объяснение Алкуина Карлу Великому о
разнице в словах saeculum, aevum и tempus?* Откуда знаю Алкуина? Ну,
сколько времени было у нее в Кведлинбурге. Какой человек Алкуин? Как
лампадка на ветру. Что составляет свободу человека? Невинность. Что есть
вера? Уверенность в том, чего не знаешь и что считаешь чудесным. Что такое
корни? Друзья медиков и слова поваров**. Когда-то короли сами учились и
заставляли учиться других. Для императора это и не учение - лишь
напоминание. Алкуин писал так: <Мы различаем три времени: прошлое,
настоящее и будущее. Но, собственно, настоящее для нас не существует, ибо
мы имеем только прошлое и будущее. Пока я произношу первый слог слова,
второй слог становится для меня будущим. Для бога же нет ни прошлого, ни
будущего, есть только настоящее, как он сказал своему рабу Моисею: Ego
sum, gui sum***. Но, пускаясь в дальнейшие тонкости, легко заметить, что
два слова deus aeternus (вечный бог) сами по себе не вечны, а вечно лишь
то, что ими обозначается. Вообще слова, коими говорим, суть не что иное,
как знаки воспринятых умом вещей, которые служат для передачи нашего
восприятия другим>.
самом деле достаточно свободного времени, чтобы стать еще и мудрой, а вот
он владел лишь одним: властью. Борьбе за власть отдал всю жизнь, не имел
ничего больше, стал, собственно, не самим собой, а живым воплощением
власти, и говорить мог неутомимо и бесконечно о власти, о власти, о
власти. Людей утомляют науки, мудрость, возвышенное и необычайное, а
больше всего - непоследовательность и неустойчивость. Тянутся люди к
устойчивости и уверенности. А устойчивость им обещает лишь сильная власть.
Власть же может быть только одна. Двоевластие невозможно и нежелательно.
Вот почему или графский и баронский произвол, когда нет законов и нет
народа единого, или папа с тысячами исполнителей своей воли и народом,
объединенным самою верой, или... или император и при нем народ прочно
сколочен воедино государством. Но как раз когда молодой король Генрих
воевал с саксонскими баронами, в Риме умер папа Александр II и римский
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Суворов Виктор