птицы взлетали над его головой, страшно шумели их крылья, и сипло звучал
их внезапный крик, похожий на предсмертное хрипенье; перед ним сквозь чащу
проносились скачками обезьяны, стремительно пробегали звери, сгибая стволы
деревьев, с которых дождем сыпались листья, словно от налетевшего ветра;
но особенный, леденящий ужас внушали ему змеи, когда он, ступив на
оседающую под ногой лесную опаль, замечал их узкие головки, мелькавшие
между причудливыми переплетениями корней. Иные уголки чащи, напоенные
сырою мглой, кишмя кишели гадами - черными, желтыми, фиолетовыми,
полосатыми, как зебра, тигровой масти, либо цвета вялой травы; внезапно
разбуженные, они уползали прочь. Тогда он останавливался и смотрел, нет ли
поблизости камня, чтобы выбраться на него из трясины, в которую
погружался; порой он стоял на таком камне часами, оцепенев от ужаса,
завидев издали на прогалине удава, который свернулся кольцом, вытянул
голову, раскачиваясь, как громадный древесный ствол, сверкающий золотыми
блестками брони. Ночью бедняк мой спал на деревьях, пугаясь малейшего
шороха; ему мерещилось, будто рядом во тьме скользит бесконечная
чешуйчатая лента. Он задыхался под этим необозримым зеленым сводом; лесной
сумрак дышал жаром, как раскаленная печь, источал сырость, тлетворный
выпот, пропитанный крепкими ароматами пахучих деревьев и сладким смрадом
цветов. Затем, когда скиталец наконец выбирался оттуда, когда после долгих
часов блужданий снова видел небо, перед ним, преграждая путь, расстилались
широкие реки; он шел берегом вниз по течению, посматривая, не мелькнет ли
где серая спина каймана, пристально вглядываясь в уносимые водою травы,
пускаясь вплавь, когда попадались безопасные места. За реками опять
начинались леса. А иной раз открывались обширные, тучные равнины,
местность, покрытая густой растительностью, по временам синеющая ясными
зеркальцами маленьких озер. Тогда он делал большой крюк, двигался вперед,
только нащупав почву палкой, ежеминутно находясь на волосок от смерти,
рискуя быть проглоченным этой манящей трясиной, которая так и чавкала под
ногами. Гигантская трава, питаемая соками накопившегося перегноя, скрывает
под собой гнилые болота, бездонную толщу жидкой грязи; и на всей этой
пелене зелени, раскинувшейся необъятной сине-зеленой ширью до самого края
горизонта, попадаются лишь узкие клинья твердой земли, которые надо знать,
если не хочешь исчезнуть навеки. Бедняк мой как-то вечером провалился по
пояс. При каждом движении, которое он делал, пытаясь высвободиться, он
погружался еще глубже; грязь, казалось, вот-вот подберется ко рту. Два
часа он провел в болоте не шевелясь. Но взошла луна, и ему, к счастью,
удалось ухватиться за ветку дерева над головой. В тот день, когда он
добрался до населенного места, ноги и руки у него были в кровавых язвах, в
синяках, распухшие от ядовитых укусов. Он был так жалок, так изнурен
голодом, что его испугались. Еду ему бросили в пятидесяти шагах от дома, а
хозяин стоял настороже у своей двери с ружьем в руках.
Казалось, он сейчас обращается к самому себе. Крошку Полину одолевал сон,
она почти лежала, откинув головку, силясь держать открытыми свои
восхищенные глаза. А Кеню выходил из себя.
Что ты на меня смотришь? Не на меня, на кишку смотреть надо... Вот так
надо держать. Не шевелись теперь.
очень широкая воронка; левой же рукой он накладывал кругами кровяную
колбасу в плоский таз, на круглое металлическое блюдо, по мере того как
Кеню наполнял воронку из большой ложки. Кашицеобразная масса, черная,
дымящаяся, текла сквозь нее, наполняя мало-помалу кишку, которая
расправлялась и надувалась, мягко свертываясь петлями. Сейчас Кеню снял
котел с огня, и яркий свет пылающих углей озарил обоих, Кеню и Леона, -
тонкий профиль подростка и широкий фас колбасника, - окрасив в теплые
розовые тона их бледные лица и белую одежду.
Лиза, которая, в свою очередь, разругала Леона за то, что он слишком
крепко сжимает пальцы, отчего будто бы на колбасе образуются бугры. Когда
кровяную колбасу перевязали, Кеню осторожно опустил ее в котел с кипятком.
Он явно чувствовал облегчение: теперь оставалось только дать ей свариться.
удивляясь, что не слышит голоса кузена.
и вполголоса, как нянька, допевающая колыбельную песню.
его приняли за беглого каторжника; несколько месяцев держали в тюрьме...
Потом выпустили, он стал работать кем придется: был конторщиком, учил
детей грамоте, как-то нанялся даже чернорабочим на земляные работы... Он
все еще мечтал вернуться на родину. Скопил он было для этого деньги, да и
заболел вдруг желтой лихорадкой. Люди подумали, что он умер, и разделили
между собой его одежду; а когда он взял да выжил, он не нашел даже
рубашки... И пришлось ему начинать сначала. Бедняк был очень болен. Он
боялся, что останется там навеки... И наконец бедняку удалось уехать,
бедняк наш вернулся домой.
горестной дрожи губ. Крошка Полина спала, убаюканная концом сказки, уронив
головку на плечо кузена. А он поддерживал ее, все еще качая на коленях, -
еле заметно и мягко. Никто не обращал на него внимания, и он так и остался
сидеть на своем месте, с уснувшим ребенком на руках.
кровяную колбасу из котла. Чтобы она не лопнула и чтобы не переплелись
концы, Кеню поддевал колбасу палкой, наматывая ее петлями, и выносил во
двор, где ей надлежало быстро обсохнуть на решете. Леон помогал ему,
поддерживая слишком длинные концы. Гирлянды сочной кровяной колбасы,
которые проносили через кухню, оставляли в воздухе дымящуюся дорожку, а от
нее становилось еще душней. Огюст, закончив вытапливать лярд, обнаружил на
плите два котла, где медленно кипел жир, извергая из вспучившегося навара
легкие облака едких испарений. Волны жирного пара неуклонно прибывали с
начала ночной работы; теперь он затягивал мутной пеленой свет газа,
наполнял всю комнату, проникал повсюду, окутав туманом белые с рыжими
подпалинами фигуры Кеню и его подручных. Лиза и Огюстина встали. Все
отдувались, как после плотной трапезы.
собственноручно запирать кухню, спровадил Огюста и Леона, сказав, что сам
принесет со двора колбасу. Леон ретировался весь красный: он спрятал под
рубашку около метра кровяной колбасы, которая должна была жечь его огнем.
Супруги Кеню и Флоран, оставшись втроем, молчали. Лиза стоя ела кусок
горячей кровяной колбасы, откусывая ее по маленькому кусочку и оттопырив
свои красивые губы, чтобы не обжечься; мало-помалу черный кусок таял,
поглощаемый этим розовым ртом.
Колбаса сегодня вкусная.
полночь у Лебигра. Сейчас он явился за окончательным ответом относительно
места инспектора в павильоне морской рыбы.
действительно тяжело болен... Нужно, чтобы Флоран решился. Я обещал дать
ответ завтра спозаранку.
колбасу.
тщетно пытался встать и что-нибудь возразить.
дорогой Флоран, довольно вы страдали. Просто дрожь пробирает, как
вспомнишь то, что вы сейчас рассказали. Пора вам остепениться. Вы
принадлежите к уважаемой всеми семье, получили хорошее воспитание, и вам,
право же, не подобает бродяжить, как будто вы и вправду нищий... В ваши
годы ребячиться уж не дозволено... Вы наделали глупостей, ну что ж, их
забудут, простят. Вы вернетесь в свою среду, среду порядочных людей, -
словом, будете жить, как все люди живут.
Такая здоровая, спокойная женщина не могла никому желать зла. Это он,
тощий пришелец, темная личность в черной одежде, он и есть злой человек,
мечтающий о том, чего не расскажешь. Ему было уже непонятно, почему он до
сих пор отказывался.
провинился и которого стращают жандармами. Она проявляла поистине
материнскую доброжелательность, находила поистине убедительные доводы.
Затем привела свой последний аргумент:
положение, которое вынуждает нас соблюдать большую осторожность... Боюсь,
как бы не пошли толки, - это между нами говоря. А если вы займете место
инспектора, все образуется, вы будете что-то собой представлять, мы даже
станем гордиться вами.
Флорана; каждая клетка в нем словно пропиталась запахом кухни, его до
отвала насытили пищей, ароматом которой был насыщен воздух; он катился по
наклонной плоскости вниз - к блаженной подлости устойчивого
пищеварительного счастья, царившего в этой заплывшей салом среде, где он
жил уже две недели. Под самой кожей в тысяче мест щекотал нарождающийся
жирок, медленно обволакивая все его существо сладостной и торгашеской
рыхлостью. В этот поздний ночной час, в этой жарко натопленной комнате
растаяли ожесточенность, воля Флорана; его разнежил этот спокойный вечер,
благоухание кровяной колбасы и лярда, задремавшая на его коленях толстушка
Полина, и он поймал себя на том, что ему хочется проводить так еще много
вечеров, - вечеров, которым не было бы конца, - тогда и он, может быть,
раздобреет. Но к окончательному решению склонил его Мутон. Мутон крепко
Курылев Олег
Гюго Виктор
Шилова Юлия
Шидловский Дмитрий
Сертаков Виталий