прикрыл его полой плаща. Кесарь благоговейно взял корону обеими руками за
державу - видно было, что он напрягает последние силы, - и положил ее на
ладони Барбароссы. С минуту железный этот обруч, казалось, соединял
умирающего государя и его преемника, потом руки Конрада опустились, корона
осталась у Барбароссы. Все облегченно вздохнули, как при возношении святых
даров, и склонились в земном поклоне.
Кесарь протянул руку назад, взял у Маркварта копье, сделанное по
образцу копья святого Маврикия некогда Оттон III оставил его в Гнезно
Болеславу, которого прочил своим соправителем в Европе. Фридрих обернулся
к Райнальду, хотел дать ему подержать корону, но тот был занят плачущим
малышом. Оглянувшись вокруг, Барбаросса заметил рядом с собой
коленопреклоненного Генриха Сандомирского и передал корону ему. У Генриха
замерло сердце, когда он ощутил в своих руках холодный металл. Венец
германских государей задрожал в руке польского князя.
Копье Барбаросса передал своему дяде, Оттону Фрейзингенскому. Но у
кесаря уже не было сил взять у Маркварта остальные регалии, он только
сокрушенно покачал головой. Тогда дряхлый епископ майнцский поднес ему для
лобызания коронационный крест, усыпанный драгоценными камнями и
содержавший внутри святые мощи. Фридрих поднялся на ноги, подвинул к
кесарю своего маленького кузена. Ребенок тихо и жалобно плакал. Кесарь с
глубокой скорбью возложил руки на его голову, которую лишил короны вместо
того, чтобы увенчать ее, склонился к малышу и, нежно глядя на него,
спросил:
- Ну, чего ты? Чего?
Потом благословил сына, осенив крестным знамением его лобик, и в
изнеможении откинулся на спинку кресла. Райнальд снова взял ребенка на
руки.
Все поспешили перейти в соседнюю, архивную, залу - не терпелось
потолковать о таком неожиданном событии. Когда Генрих вошел в канцелярию,
Виллибальд с пеной у рта наскакивал на Маркварта, на епископа майнцского и
Райнальда Дассельского.
- Это незаконно, - кричал он, - незаконно? Противно всем установлениям
божеским и человеческим. Государем должен был стать Фридрих Ротенбургский!
Те упорно отмалчивались - пусть себе кричит сколько хочет. Видимо, они
были очень довольны решением кесаря.
Из королевской опочивальни стремительно вышел Барбаросса. Вслед за ним
вынесли оттуда ларцы с регалиями и переносной алтарь герцога Тассиля
Баварского - священную имперскую реликвию. Генрих с изумлением посмотрел
на своего друга - в лице Фридриха появилась надменность, даже двигался он
теперь по-иному, более степенно, уверенно, величаво.
- Просьба моя вот какая, - обратился он к Генриху. - Побудь,
пожалуйста, в этой зале с твоими слугами, я здесь оставлю священные
регалии. Мне сейчас надо идти на совет. Пока не решим, что делать дальше,
пусть корона побудет под твоей "охраной, братец.
Барбаросса затем увел с собой высших сановников: Виллибальда, Райнальда
- Маркварт почему-то не пошел. В этой, похожей на овин, зале, слуги
поставили посредине аравийские ларцы и выстроились по обе стороны дверей.
Генриху подали кресло и скамеечку для молитвы. Он сел. Тэли и Герхо,
подойдя к нему, преклонили одно колено, потом стали позади кресла.
Наступила тишина, только слышно было, как трещат дрова в камине и
попыхивают свечи, оставленные Виллибальдом на канцлерском столе. Вскоре
они догорели, и зала погрузилась в полумрак.
Перед Генрихом смутно белели в темноте ларцы с резными завитушками. В
них покоились атрибуты высшей земной власти: корона, скипетр, держава,
копье, священные останки королей-мучеников и кусочек святого древа,
вправленный в золотой крест. Рядом с ларцами лежал коронационный меч в
бархатном чехле. "Тот самый, - подумал Генрих, - который нес отец. О,
позор!"
Отец нес меч перед Лотарем, а сын сторожит для Фридриха императорские
регалии, символы власти, которой покорны, как сказал архиепископ, Италия,
Германия, Галлия и Славония. Могуча длань кесаря, священно единство
империи, но существует же и Польша, существуют Краков и Плоцк, Гнезно,
Вроцлав и Галич. Чтобы не уснуть, Генрих принялся вспоминать все польские
города да кто в каком городе правит и вдруг ему подумалось, что тем, кто
живет в стенах этих городов, и тем, кто обрабатывает поля в их
окрестностях, никакого дела нет ни до кесарской короны, ни до того, что
Славония покорна ей.
Фридрих, пожалуй, прав, когда говорит о единстве власти и о едином
источнике законов. Но ведь и Евгений III, которому пришлось бежать из
Рима, твердит то же самое - должен, мол, быть един пастырь и едино стадо.
А меж тем Храбрый и Щедрый, Казимир и Кривоустый не слушали домыслов
ученых мужей, радели о своих вотчинах, делали свое дело, расширяли свои
владения, раздвигали их границы. Хороша императорская корона, но золотой
венчик, что взят Генрихом из гроба и хранится у него, куда милее, ибо это
свое, добытое усилиями и неустанной борьбой предков.
Упав на колени, Генрих начал молиться вслух. И тут только он заметил,
что между ним и кесаревыми ларцами появились еще два человека - они тоже
стоят на коленях. С удивлением посмотрел он на них: то были Лестно и Якса
из Мехова. Лица у них усталые, измученные. Итак, они уже приехали,
привезли ему людей.
И в этот миг Генрих дал великие обеты: прожить жизнь в чистоте, блюсти
рыцарскую честь, поставить в Сандомире монастырь и храм, совершить
паломничество в Святую землю. И за это просил он у господа корону Польши в
сем мире и вечную - на небесах.
10
Волнующие беседы с Фридрихом Швабским, размышления над своей ролью
заложника и, наконец, суматошная жизнь двора, в которую окунулся Генрих в
Бамберге и которая продолжалась до наступившей вскоре кончины Конрада III,
целиком поглощали Генриха, и на слуг своих он все это время почти не
обращал внимания. Находясь в замке Виппо, он лишь краем уха слушал, о чем
ему рассказывает Тэли, и не задумывался над тем, откуда у мальчика такие
сведения. А Тэли не докладывал князю и половины того, что знал или
предполагал. Даже сокольничему Герхо, хотя тот был его ближайшим другом,
Тэли сообщал не намного больше. Только и знает этот Герхо, что надо всем
смеяться, и ничегошеньки не понимает.
А между тем Тэли с первого дня их приезда в замок Виппо принялся
рыскать по всем закоулкам этой огромной берлоги. Ему было досадно, что они
не возвращаются в Цвифальтен, - может, удалось бы найти там хоть
какую-нибудь вещичку, забытую Рихенцой, на память о ней. А может, Рихенцу
вернули с дороги и она снова в монастыре, под крылышком у тетки Гертруды?
Но эти мысли не мешали Тэли интересоваться житьем-бытьем в замке, куда их
привела судьба. Два просторных двора были там вымощены каменными плитами -
"еще в те времена, когда здесь жили римляне", как сказал Тэли монах в
черной, изодранной дерюжной рясе, стоявший в сторонке и глядевший на
приезжих.
"Вечно эти римляне!" - с досадой подумал Тэли и пошел к правому крылу
замка, где жили мнимые цыгане. Кавардак там был страшный, шум, возня.
Сейчас же за просторными сенями находился узкий маленький дворик,
окруженный высокими стенами. Там росли два чахлых дерева - не для красоты,
а для удобства: к ним была подвешена веревка, на которой сушились
заплатанные сорочки, платки, полотенца. Тэли удивило, что все здесь было
по-иному, чем в других частях замка. Казалось, виноградники, леса и
широкая река находятся где-то за тридевять земель. А здесь - ободранные
деревца, глиняный пол что в сенях что во дворе и какой-то особый душный
запах: как будто ты очутился совсем в другой стране.
Во дворике играли дети. Они изображали процессию, шагая вдоль
развешанного на веревках белья. Двигались они чинной вереницей, покрыв
головы большими тряпками, из-под которых торчали черные кудрявые волосы. В
руках у всех были длинные посохи. Тэли сперва не мог понять, что это
означает.
- Не так, не так! - крикнула девочка постарше, выбегая из-за веревки с
бельем. - Медленней надо идти, а главное, надо петь. Пойте же! - И она
зашагала вразвалку, показывая другим, как надо идти. Потом опять скрылась
за веревкой с бельем - оттуда тоже доносились ребячьи голоса.
А дети с посохами пошли гуськом и гнусаво запели:
Мы иде-ем,
Мы бреде-ем
Ко Гробу Господню...
Спрятавшаяся было девочка вдруг снова выскочила во главе целой оравы -
все отчаянно вопили. Они накинулись на процессию, стали тащить детей с
посохами. Те вырывались, колотили посохами нападающих - поднялся галдеж,
визг, суматоха.
"Вон оно что, - понял Тэли, - они играют в пилигримов и сарацин".
И когда задорная девочка принялась слишком уж рьяно трепать одного
малыша пилигрима, Тэли выступил в его защиту. Тут вся орава набросилась на
него и давай толкать, дергать за новое платье. Но Тэли изловчился,
стряхнул с себя драчунов и закричал:
- Вы что, рехнулись? Разве нельзя с вами поиграть?
Дети смолкли. Теперь они стояли спокойно, обратив к маленькому скрипачу
свои длинные горбатые носики. Старшая девочка сказала грудным голосом:
- С нами нельзя играть, потому что мы - евреи.
Тэли попятился на шаг и удивленно спросил:
- Значит, вы - не цыгане?
- Нет, - ответила девочка, - мы евреи.