Чтение 21–й страницы книги ~Открытая книга~

Дворянского собрания, где теперь помещался Дом культуры. Но в двадцатом году
к нам пришел пароход-театр "Красный волгарь". Тесьма была мелка для него,
приходилось далеко идти по мосткам над водой, и мне запомнились эти
дрожащие, прогибающиеся мостки, которые вели - трудно поверить! - в самый
настоящий московский театр.

Шла трагедия "Коварство и любовь", но с переделанным концом, потому что
заключительные слова президента: "Он простил меня" - противоречили
идеологическому направлению спектакля. Вообще "коварство" было показано в
более сильных красках, чем "любовь", очевидно чтобы доказать, что самая
высокая любовь гибнет, когда страной руководят подобные президенты.
Спектакль был поставлен странно: занавеса не было, на полу лежало хорошее,
почти новое сукно, и мне было жалко, что по нему ходили. Но все равно! В
каком-то оцепенении смотрела я на сцену, Нина толкала меня, Гурий шепотом
восторгался, уверяя, что такой постановки не увидишь даже в Москве, а я
сидела неподвижная, похолодевшая...

Грузчики - большинство зрителей были грузчики - заволновались, стали
шуметь и стучать ногами, когда президент приказал арестовать Луизу. Лишь
тогда я очнулась от этого заколдованного сна.

Разумеется, мы не смогли рассчитывать на подобную постановку - со
сложной бутафорией и тонкой психологической игрой. Театральный кружок,
который мы с Ниной организовали в школе, никак не налаживался по разным
причинам, самой важной из них была, по-моему, та, что все хотели играть
главные роли. Но на этот раз мы дали слово беспрекословно слушаться Гурия
как режиссера - это был выход из положения если не для нас, то для него,
потому что он предложил нам поставить свою пьесу.

В пьесе главную роль должна была играть я, и, мне кажется, именно это
незаметное на первый взгляд обстоятельство повлияло на оценку моего
поведения на школьном совете. Впрочем, когда в городе узнали, что Глашенька
едет с Митей в Москву, наша ссора стала какой-то бесцветной, хотя оказалось,
что вообще это даже интересно - выяснять отношения и объявлять друг другу
бойкот.

Я сказала, что Гурий предложил поставить пьесу. Но фактически это была
не пьеса, а киносценарий - вот в чем заключалась главная оригинальность его
предложения!

Мы должны были играть молча, как в настоящем кино, а ведущий тем
временем объяснял бы зрителям, что происходит на сцене. Ведущего играл,
разумеется, Гурий. Это была самая большая роль, потому что объяснять
приходилось много: на сцене происходили важные военные и политические
события, которые очень трудно было изобразить при помощи одних только
движений.

Но и у меня была интересная роль - женщины-героини Анны, которая
остается в городе, занятом белыми, и выведывает их тайные планы, появляясь
то в главном штабе, то у секретного телеграфа.

Конечно, мы не могли достать фанфар и другого реквизита; кроме того,
многое в сценарии происходило при помощи каких-то театральных машин, о
которых сам автор не имел никакого понятия. Но это не имело большого
значения, поскольку Гурий доказал, что даже Шекспир, когда у него не было
денег на декорации, выходил на сцену и говорил: "Лес" - если нужно было,
чтобы зрители увидели лес, или: "Буря" - если по ходу пьесы происходила
буря.

Весь апрель я разучивала свою чудную роль. Тогда у меня еще не было
книги "Великие актеры и актрисы", и мне приходилось самой догадываться,
какими движениями выражаются гордость, готовность к борьбе, надежда, угроза.
Каждое утро, не произнося ни слова, я перед зеркалом "репетировала лицо",
принимая разные выражения, соответствующие тем или другим местам моей роли.
По мнению Гурия, это был лучший способ придать лицу артистическую
"эластичность". Не знаю, удавалась ли мне эластичность, но мама всякий раз с
ужасом смотрела на меня и говорила: "Свят, свят!"

Накануне премьеры Гурий объявил, что нужно "бросить все и уйти в себя с
целью сосредоточиться на внутренней проверке своей готовности к роли". Для
некоторых актеров, например для Нины, это оказалось нелегко, потому что она
никак не могла определить, ушла ли она в себя или еще нет.

А для меня - легко. Бледная, похудевшая, я бродила по городу, и мне
становилось то холодно, то жарко, то как-то торжественно - особенно когда я
представляла себе почти бездыханную Анну, лежащую на холме среди дыма
курящейся земли, в то время как в глубине сцены проходят радостные войска в
парадных мундирах. Она погибает, свершая свой долг. Перед смертью она
обращается к врагам со следующей речью: "Злодеи! Напрасно вы поднимаете руки
к небу, которое отказалось от вас. Вы первые бросили нам вызов! Но знайте
же, что, когда вы расстреливали невинных, я была среди них".

Увы! Лишь в моем воображении Анна произносила: эту пылкую речь. По ходу
действия она должна была молча лежать на холме, в то время как ведущий
объяснял зрителям, о чем она думает, умирая.

В общем это был интересный опыт, который, безусловно, удался, поскольку
в публике он имел шумный успех. Правда, это был несколько другой успех, чем
мы ожидали, потому что спектакль был задуман как трагический, а зрители
почти все время смеялись. Но их нельзя за это винить, потому что автор
сознательно пошел на искажение жизненной правды. Например, ведущий не должен
был говорить: "Появляется верхом на лошади молодая женщина, черты лица
которой нам знакомы", в то время как молодая женщина (это была я) появлялась
пешком. Понятно, что публика начинала кричать: "Где лошадь?" и т. д. Потом
Гурий упрекал ребят в бедности воображения. Но, по-моему, он был не прав. Мы
живем не во времена Шекспира, и слова ведущего должны были хотя бы до
некоторой степени совпадать с тем, что происходило на сцене.

Еще хуже вышло с занавесом. У нас не было занавеса, и Гурий утверждал,
что это очень хорошо, потому что занавес давно устарел и на сцене его должна
заменить абсолютная темнота. Но абсолютной темноты не получилось, и всякий
раз, когда гасили свет, становились видны ребята из младших классов,
сидевшие между кулисами на полу и кричавшие то громко, то тихо, чтобы
получилось впечатление, что они то наступают, то отступают.

Но все это были мелочи, а главное - то, что мы играли, впервые в жизни
играли на сцене!

Я выходила, и таинственный, темный зал начинал следить за каждым моим
движением. Я была уже не я в этом новом, страшном мире освещенной сцены. Все
дрожало во мне, и не до чего нельзя было дотронуться, потому что все вокруг
было такое же горячее и дрожащее, как я.

Наконец кончилось это счастье, это мученье! В зале захлопали,
взволнованный, потный Гурий нашел меня за матами и вытащил на сцену. Я
поклонилась. Нинка говорила, что кланяться нужно, не выходя из роли; я
вспомнила об этом и поклонилась снова, но уже в духе моей героини. В зале
засмеялись, и когда я вышла второй раз, это был уже наш привычный школьный
зал, в котором я стала даже различать отдельные лица.

НОЧЬ НА ПУСТЫНЬКЕ

Как всегда после волнения, у меня немного болела голова и хотелось,
чтобы вокруг было тихо. Что-то осталось в душе после нашего спектакля, и я
чувствовала, что разговариваю и смеюсь, а сама невольно берегу это чудесное
"что-то". Короче говоря, когда Гурий предложил вместо танцев отправиться на
Пустыньку - так назывался заброшенный монастырь на берегу Тесьмы, - я охотно
согласилась и уговорила Нину. Одна девочка, жившая рядом со мной, обещала
зайти к маме и сказать, что я вернусь очень поздно.

Почему с такой силой запомнилась мне эта ночь, о которой я даже не
знаю, что и как рассказать? Так хороши, как никогда еще, были Овражки с
первой сквозящей зеленью вязов, с лежащими на земле тенями маленьких
листиков и тоненьких веток, с этими неясными купами на берегу Тесьмы, в
которых трудно было узнать старые ивы, слившиеся со своими тенями!

Мальчики спорили о спектакле, причем Гурий все время говорил
"теамастерство" или "теастихия" и защищал "новые формы, властно зовущие
театр из душных коробочек на вольные просторы площадей". Потом перешли на
статью Луначарского, который писал, что в консерваторию нужно принимать не
по социальному признаку, а по таланту. Андрей вдруг сказал:

- А вы знаете, что Ленин был в Лопахине?

Все закричали: "Как был, когда?" - и Андрей рассказал, что Ленин на
лето приезжал из Симбирска, еще когда был гимназистом.

- Но возможно, что Митя напутал... Мне Митя сказал, а в биографии - я
нарочно еще раз прочел - об этом ни слова.

Но я все-таки решила, что был, и мигом вообразила Ленина-гимназиста в
мундире с блестящими пуговицами, в открытом крахмальном воротничке, с
выпуклым лбом и зачесанными назад светлыми волосами. Вот в садике перед
гимназией он узнает о казни старшего брата. "Мы пойдем другим путем". Вот он
выходит на Овражки задумчивый, стараясь не наступать на тоненькие тени
веток...

- Чьи это слова? - спросил Володя.

Служенье муз не терпит суеты;

Прекрасное должно быть величаво...

- Вот загадка! Пушкина, - ответил Андрей.

И мальчики заспорили о том, что такое "прекрасное" и знает ли гений о
том, что он совершает прекрасное, или не знает. Гурий утверждал, что не
знает и что, по мнению Пушкина, прекрасное, то есть великое, может совершить
лишь тот, кто "психологически одинок", то есть свободен от чувств - все
равно, плохих или хороших.

Он прочел:

...Ты сам свой высший суд;

Всех строже оценить умеешь ты свой труд.

Ты им доволен ли, взыскательный художник?