- Ото... ото... скудоумная местность.
немузыкальной, временами даже" косноязычной. Он умудрялся создавать строчки
шестистопного ямба без цезуры, так что тонический стих превращался у него в
архаическую силлабику Кантемира.
Но зато его картины были написаны не чахлой акварелью, а густым рембрандтовским
маслом.
Колченогий брал самый грубый, антипоэтический материал, причем вовсе не старался
его опоэтизировать. Наоборот. Он его еще более огрублял. Эстетика его творчества
состояла именно в полном отрицании эстетики. Это сближало колченогого с
Бодлером, взявшим, например, как материал для своего стихотворения падаль.
На нас произвели ошеломляющее впечатление стихи, которые впервые прочитал нам
колченогий своим запинающимся, совсем не поэтическим голосом из только что
вышедшей книжки с программным названием "Плоть".
В этом стихотворении, называющемся "Предпасхальное", детально описывалось, как
перед пасхой "в сарае, рыхлой шкурой мха покрытом", закалывают кабана и режут
индюков к праздничному столу. Были блестяще описаны и кабан, и индюки, и
предстоящее пасхальное пиршество хозяина-помещика.
Там были такие строки, по-моему пророческие:
"...и кабану, уж вялому от сала, забронированному тяжко им, ужель весна хоть
смутно подсказала, что ждет его холодный нож и дым?.. Молчите, твари! И меня
прикончит, по рукоять вогнав клинок, тоска, и будет выть и рыскать сукой гончей
душа моя, ребенка-старичка"...
колченогого, предчувствие его неизбежного конца.
виноградиной-наростом застрянет там, где позвонок торчит... А дальше что?.. И
вновь, теперь уже как падаль,- вновь распотрошенного и с липкой течкой
бруснично-бурой сукровицы, бровь задравшего разорванной уздечкой, швырнут
меня... Обиду стерла кровь, и ты, ты думаешь, по нем вздыхая, что я приставлю
дуло (я!) к виску?.. О, безвозвратная! О, дорогая! Часы спешат, диктуя жизнь:
"ку-ку". А пальцы, корчась, тянутся к виску"...
головой с шишкой над дворянской бородавкой на его длинной щеке.
Я не буду цитировать еще более ужасных его стихотворений, способных довести до
сумасшествия.
черном пепле сгоревших крыл. Он был мелкопоместный демон, отверженный богом
революции. Но его душа тяготела к этому богу. Он хотел и не мог искупить какой-
то свой тайный грех, за который его уже один раз покарали отсечением руки, но он
чувствовал, что рано или поздно за этой карой последует другая, еще более
страшная, последняя.
Недаром же он писал:
вышиб под самым куполом стекло. Как будто выхватив проворно остроконечную звезду
- метавший ледяные зерна, гудевший в небе па лету. Овсы лохматы и корявы, а
рожью крытые поля: здесь пересечены суставы, коленца каждого стебля. Христос! Я
знаю, ты из храма сурово смотришь на Илью: как смел пустить он градом в раму и
тронуть скинию твою? Но мне - прости меня, я болен, я богохульствую, я лгу -
твоя раздробленная голень на каждом чудится шагу".
только я один.
голода мы настолько сблизились с колченогим, что часто проводили с ним ночи
напролет, пили вино, читая другу другу стихи,- ключик, дружочек и я, еще не
отдавая себе отчета, чем все это может кончиться.
переулке и смотрю па стычку королевича и мулата. Королевич во хмелю, мулат трезв
и взбешен. А сын водопроводчика их разнимает и уговаривает: ну что вы,
товарищи...
Испуганная секретарша, спасая свои бумаги и прижимая их к груди, не знала, куда
ей бежать: прямо на улицу или укрыться в крошечной каморке кабинета редактора
Воронского, который сидел, согнувшись над своим шведским бюро, черный,
маленький, носатый, в очках, сам похожий на ворону, и делал вид, что ничего не
замечает, хотя "выясняли отношения" два знаменитых поэта страны.
Королевич совсем по-деревенски одной рукой держал интеллигентного мулата за
грудки, а другой пытался дать ему в ухо, в то время как мулат - по ходячему
выражению тех лет, похожий одновременно и на араба и на его лошадь,- с пылающим
лицом, в развевающемся пиджаке с оторванными пуговицами с интеллигентной
неумелостью ловчился ткнуть королевича кулаком в скулу, что ему никак не
удавалось.
Что между ними произошло?
Так я до сих пор и не знаю. В своих воспоминаниях мулат, кажется, упомянул о
своих отношениях с королевичем и сказал, что эти отношения были крайне
неровными: то они дружески сближались, то вдруг ненавидели друг друга, доходя до
драки.
По-видимому, я попал как раз на взрыв взаимной ненависти.
Не знаю, как мулат, но королевич всегда ненавидел мулата и никогда с ним не
сближался, по крайней мере при мне. А я дружил и с тем и с другим, хотя с
королевичем встречался гораздо чаще, почти ежедневно. Королевич всегда брезгливо
улыбался при упоминании имени мулата, не признавал его поэзии и говорил мне:
- Ну подумай, какой он, к черту, поэт? Не понимаю, что ты в нем находишь?
Я отмалчивался, потому что весь был во власти поэзии мулата, а объяснить ее
магическую силу не умел; да если бы и умел, то королевич все равно бы ее не
принял: слишком они были разные.
Поединок мулата с королевичем кончился вничью; общими усилиями их разняли, и,
закрутив вокруг горла кашне и нахлобучив кепку, которые имели на нем какой-то
заграничный вид, оскорбленный мулат покинул редакцию, а королевич, из которого
еще не вполне выветрился хмель, загнал меня в угол и вдруг неожиданно стал
просить помирить его с Командором.
- Послушай, друг,- говорил он умоляющим, нежным, почти ребячьим голосом.-Ну что
тебе стоит? Ты же с ним хорошо знаком. Он тебя печатает в своем "Лефе". Подлецы
нас поссорили. А я его, богом клянусь, люблю и считаю знаменитым русским поэтом,
и, если хочешь знать, он меня тоже любит, только не хочет признаться там у себя,
в Водопьяном переулке, стесняется своих футуристов, лефов или как их там -
комфутов, пропади они пропадом. Вот те крест святой! Ты меня только поведи к
нему на Водопьяный, а уж мы с ним договоримся. Не может быть того, чтобы два
знаменитых русских поэта не договорились. Окажи дружбу!
Я был смущен и стал объяснять, что я вовсе не в таких близких отношениях с
Командором, чтобы приводить в Водопьяный переулок незваных гостей, что меня там
самого недолюбливают и еще, чего доброго, дадут по шее и что я вовсе не уверен,
будто Командор действительно втайне любит его.
Но королевич не отставал.
- Пойми, какая это будет силища: я и он! Да у нас вся русская поэзия окажется в
шапке.
Но я решительно отказался, отлично понимая, чем все это может кончиться.
- Тогда ладно,- сказал королевич,- не хочешь вести меня к Командору, так веди
меня к его соратнику, а уж он меня наверняка подружит с самим. Соратник у него
первый друг. А соратник тебя любит, я знаю, ты с ним дружишь, он считает тебя
хорошим поэтом.
Королевич льстиво и в то же время издевательски заглядывал мне в лицо своими все
еще хмельными глазами и поцеловал меня в губы.
Мы были с соратником действительно в самых дружеских отношениях, и я сказал
королевичу:
- Ну что ж, к соратнику я тебя, пожалуй, как-нибудь сведу.
Но надо было знать характер королевича.
- Веди меня сейчас же. Я знаю, это отсюда два шага. Ты дал мне слово.
- Лучше как-нибудь на днях.
- Веди сейчас же, а то на всю жизнь поссоримся!
Королевич поправил и сколько возможно привел в порядок свой скрученный жгутом
парижский галстук, и мы поднялись по железной лестнице черного хода на седьмой
этаж, где жил соратник. В дверях появилась русская белокурая красавица несколько
харьковского типа, настоящая Лада, почти сказочный персонаж не то из
"Снегурочки", не то из "Садко".
Сначала она испугалась, отшатнулась, но потом, рассмотрев нас в сумерках черной
лестницы, любезно улыбнулась и впустила в комнату.
Это было временное жилище недавно вернувшегося в Москву с Дальнего Востока
соратника. Комната выходила прямо на железную лестницу черного хода и другого
выхода не имела, так что, как обходились хозяева, неизвестно. Но все в этой
единственной просторной комнате приятно поражало чистотой и порядком. Всюду
чувствовалась женская рука. На пюпитре бехштейновского рояля с поднятой крышкой,
что делало его похожим на черного, лакированного, с поднятым крылом Пегаса (на
котором несомненно ездил хозяин-поэт), белела распахнутая тетрадь произведений
Рахманинова. Обеденный стол был накрыт крахмальной скатертью и приготовлен для
вечернего чая - поповские чашки, корзинка с бисквитами, лимон, торт, золоченые
вилочки, тарелочки. Стопка белья, видимо только что принесенная из прачечной,
источала свежий запах резеды - аромат кружевных наволочек и ажурных носовых
платочков. На диване лежала небрежно брошенная русская шаль - алые розы на
черном фоне.
Вазы с яблочной пастилой и сдобными крендельками так и бросались в глаза.
Ну и, конечно, по моде того времени над столом большая лампа в шелковом абажуре
цвета танго.
- Какими судьбами! - воскликнула хозяйка и назвала королевича уменьшительным
Перумов Ник
Андреев Николай
Соломатина Татьяна
Конан-Дойль Артур
Доценко Виктор
Куликов Роман