минуты покоя. Вот провалиться мне, никакого покоя. Только стал палец
большой на руке подживать - и вот опять... Видел ты его?
А стал доктор Фрейзер в закутке для ламп его щупать, он как заорет... и
ругался, и клял всех, и говорит, домой везите... не желает, мол, в
больницу.
Ох, и тошно же мне... тошно мне, сыта по горло!
кисть.
до чего неосторожный! С другими ничего такого не случается. Да, конечно,
он бы рад свалить всю тяжесть на меня. Это ж надо, только нам наконец чуть
полегчало. Отложи все, Пол, не до рисованья сейчас. Поезд в котором часу?
Придется мне тащиться в Кестон. Придется бросить уборку посредине.
слышу, как он станет кричать и вопить! Да еще дорога в Тиндер-хилл... вся
как есть разбитая... пока довезут, всю душу из него вытрясут. И почему ее
никак не починят, эту дорогу никудышную, а ведь по ней людей в санитарной
карете возят. Больнице надо бы тут быть. Землю всю скупили, а несчастных
случаев сколько хочешь, господа хорошие, койки пустовать не будут. Так нет
же, пускай тащится раненый в санитарной карете за десять миль, в
Ноттингем. Стыд и срам! Ох, и как же Уолтер станет кричать и вопить! Я уж
знаю. Кто-то его повез. Баркер, наверно. Бедняга, вон куда его понесло,
уж, наверно, не рад, что влип. Но об Уолтере-то он позаботится. Да почем
знать, сколько Уолтеру теперь лежать в больнице... а ему это хуже смерти!
Но если только нога, это еще ничего.
перед баком для кипячения, подставила бидон, и в него медленно потекла
вода.
кран. У нее были очень красивые, сильные руки, неожиданные для такой
маленькой женщины.
стол.
Времени у тебя хватает.
лицо.
Кестона?
повезти? Фу-ты! Чистую рубашку... хорошо еще, что есть чистая. Надо было
мне ее получше просушить. Носки... нет, носки ему не понадобятся... и,
наверно, полотенце, и носовые платки. Ну, что еще?
в больнице.
Морел, расчесывая свои длинные, тонкие как шелк темно-каштановые волосы,
уже тронутые сединой. - До пояса-то он усердно моется, а ниже, думает,
невелика важность, все равно. Но там, наверно, такое не в диковинку.
хлеба, намазал маслом.
матери.
сын.
подумать.
пройти две с половиной мили. Руки ей оттягивала плетеная сумка,
раздувшаяся от вещей, которые она несла мужу. Пол смотрел, как она уходит
между живыми изгородями - маленькая, быстрая, и у него щемило сердце, ведь
опять она шла навстречу боли и беде. А она торопилась, ее снедала тревога,
и она чувствовала, что сын душой с нею, чувствовала, он принимает на себя
долю тяжкого бремени, даже поддерживает ее. И уже в больнице она подумала:
"До чего же он расстроится, мой мальчик, когда я расскажу ему, как худо с
отцом. Надо будет говорить поосторожней". И когда она устало побрела
домой, она чувствовала, сын все ближе и готов разделить с ней ее тяжкое
бремя.
от ее поднятого лица, от маленьких изработавшихся рук, развязывающих бант
под подбородком.
говорит, перелом тяжелейший. Понимаешь, огромный камень свалился ему на
ногу... вот сюда... кость раздробило. Торчали осколки...
может по-другому говорить. Смотрит на меня и говорит: "Конец мне,
лапушка!" Я ему - не говори глупости, какой ни плохой перелом, от
сломанной ноги не помирают. А он причитает. Не выйти мне отсюдова, в
деревянном ящике меня вынесут. Что ж, говорю, если хочешь, чтоб тебя
вынесли в сад в деревянном ящике, когда тебе станет получше, уж, наверно,
тебя вынесут. А сестра милосердия сказала: "Только если решим, что это ему
на пользу". Такая она славная, эта сестра, хоть и строгая.
Сильно ему досталось, и крови потерял много, и перелом, конечно, страшный.
Навряд ли все так уж легко срастется. Да еще жар, да если гангрена... если
дело обернется худо, его быстро не станет. Но ведь кровь у него чистая, и
заживает все в два счета, даже удивительно, так с чего бы на этот раз
обернуться к худу. Конечно, там рана...
как велика опасность для отца, и тревожная тишина повисла в доме.
сестра милосердия говорит, это из-за боли.
идти, Уолтер... поезд ведь... и дети. И он посмотрел на меня. Вроде даже
строго.
углем. Энни сидела угнетенная. А миссис Морел застыла в маленьком
кресле-качалке, которое смастерил для нее муж, когда она ждала первого
ребенка, и невесело задумалась. Горько ей было и отчаянно жалко его, ведь
он так пострадал. И однако, в сокровенном уголке души, где должна бы
гореть любовь, зияла пустота. Сейчас, когда она безмерно жалела его, когда
готова была из последних сил, не щадя себя, выхаживать его и спасать,
когда рада была бы, если б могла, взять на себя его боль, где-то внутри, в
самой глубине, таилось равнодушие к нему, к его страданиям. И эта
неспособность любить его даже тогда, когда он всколыхнул самые сильные ее
чувства, была ей всего горше. Так сидела она в невеселом раздумье. Потом
вдруг сказала:
башмаки... вы только поглядите! - То были старые коричневые башмаки Пола,
протершиеся на пальцах. - Я просто не знала, куда деваться со стыда, -
прибавила она.
домашними делами, миссис Морел опять с ним заговорила:
было! "Намучились вы с ним, наверно, пока везли?" - спрашиваю. "Уж и не
спрашивайте, хозяйка!" - отвечает. "Да уж, - говорю, - понимаю я, каково
это было". "А ему-то как лихо было, миссис Морел, ох, и лихо!" - говорит.
"Понимаю", - говорю. "Всякий раз как тряхнет, я думал, у меня сердце
выскочит, - говорит Баркер. - А уж как он кричал! Озолотите меня, хозяйка,
другой раз на такую муку не пойду". "Как не понять", - говорю. "Хуже нет,
- говорит он, - и не скоро, может, а все одно этого не миновать". "Боюсь,
что так", - говорю я. Нравится мне мистер Баркер... вправду нравится.
Настоящий мужчина.
продолжала миссис Морел. - Тамошние правила и порядки - это не по нем.
Будь на то его воля, никому не дал бы до себя дотронуться. Помню, была у
него рана на бедре и надо было четыре раза в день перевязку делать, так
разве он кого к себе подпускал? Только меня да свою мамашу, больше никого.
Нипочем. Так что намучается он с больничными сестрами милосердия. И очень
мне не хотелось от него уходить. Поцеловала я его, пошла прочь, и нехорошо
это было, стыдно.
мог понимал ее, делил тревогу и облегчал ее бремя. И под конец, сама того
не замечая, мать делилась с ним чуть ли не всем подряд.