приветливо:
имени Горького. Они следовали один за другим почти без передышки и в моей
памяти сейчас сливаются в какой-то общий клубок несчастья.
и нашего хозяйства, и нашего здоровья. Как логически совмещались эти
явления, я сейчас не могу обьяснить, но совмещались Обычный день в колонии
был и тогда прекрасным днем, полным труда, доверия, человеческого,
товарищеского чувства и всегда - смеха, шутки, подьема и очень хорошего,
бодрого тона. И почти не проходило недели, чтобы какая-нибудь совершенно
ни на что не похожая история не бросала нас в глубочайшую яму, в такую
тяжелую цепь событий, что мы почти теряли нормальное представление о мире
и делались больными людьми, воспринимающими мир воспаленными нервами.
было. Осенью в колонию был прислан первый еврей, потом один за другим еще
несколько. Один из них почему-то раньше работал в губрозыске, и на него
первого обрушился дикий гнев наших старожилов.
кто меньше виноват. Вновь прибывшие колонисты были антисемитами просто
потому, что нашли безобидные обьекты для своих, хулиганских инстиктов,
старшие же имели больше возможности издеваться и куражиться над еврееями.
Избивать, издеваться на каждом шагу, отнять хороший пояс или целую
обувь и дать взамен их негодное рванье, каким-нибудь хитрым способом
оставить без пищи или испортить пищу, дразнить без конца, поносить разными
словами и, самое ужасное, всегда держать в страхе и презрении - вот что
встретило в колонии не только Остромухова, но и Шнайдера, и Глейсера, и
Крайника. Бороться с этим оказалось невыносимо трудно. Все делалось в
полной тайне, очень осторожно и почти без риска, потому что евреи прежде
всего запугивались до смерти и боялись жаловаться. Только по косвенным
признакам, по убитому виду, по молчаливому и несмелому поведению можно
было строить догадки, да просачивались самыми отдаленными путями, через
дружеские беседы наиболее впечатлительных пацанов с воспитателями
неуловимые слухи.
шельмование целой группы колонистов было нельзя, и пришло время, когда
разгул антисемитизма в колонии ни для кого уже секретом не был. Установили
и список насильников. Все это были наши старые знакомые: Бурун, Митягин,
Волохов, Приходько, но самую заметную роль в этих делах играли двое:
Осадчий и Таранец.
Таранца в первые ряды колонистов, но приход более старших ребят не давал
Таранцу простора. Теперь наклонность к преобладанию нашла выход в пуганье
евреев и издевательствах над ними. Осадчий был лет шестнадцати, угрюмый,
упрямый, сильный и очень запущенный. Он гордился своим прошлым, но не
потому, что находил в нем какие-либо красоты, а просто из упрямства,
потому что это его прошлое и никому никакого дела нет до его жизни.
день не проходил без радости. К радостям он был очень неразборчив и
большей частью удовлетворялся прогулками на село Пироговку, рас-
положенное ближе к городу и населенное полукулаками-полумещанами.
Пироговка в то время блистала обилием интересных девчат и самогона; эти
предметы и составляли главную радость Осадчего. Неизменным спутником бывал
известный колонистский лодырь и обжора Галатенко.
свет божий, но, очевидно, составляла важное преимущество в борьбе за
симпатии пироговских девчат. Из-под этой холки он всегда угрюмо и,
кажется, с ненавистью поглядывал на меня во время моих попыток вмешаться в
его личную жизнь: я не позволял ему ходить на Пироговку и настойчиво
требовал, чтобы он больше интересовался колонией.
антисемитом. Но его безнаказанность и беззащитность евреев давали ему
возможность блистать в колонии первобытным остроумием и геройством.
осмотрительно: она грозила тяжелыми расправами прежде всего для евреев;
такие, как Осадчий, в крайнем случае не остановились бы и перед ножом.
Нужно было или действовать исподволь и очень осторожно, или прикончить
дело каким-нибудь взрывом#31.
Карабанов, Митягин, Приходько, Бурун относились ко мне хорошо, и я
рассчитывал на их поддержку. Но самое большое, что мне удалось - это
уговорить их не трогать евреев.
Остромухова, - все равно поймают и набьют еще хуже.
нужны.
вступить в прямую борьбу с такими, как Осадчий.
скрывают, как и от вас. При мне никого не трогают.
было ежедневно видеть в синяках, но при опросе они отказывались назвать
тех, кто избивает. Осадчий ходил по колонии гоголем и вызывающе
посматривал на меня и на воспитателей из-под своей замечательной холки.
отрицал, но всем своим видом показывал, что отрицает только из приличия, а
на самом деле ему безразлично, что я о нем думаю.
отправить из колонии. Нужно было долго хлопотать об этом в комиссии, -
представлять всякие опросы и характеристики, раз десять послать самого
Осадчего на допрос да еще разных свидетелей.
подвиги взирала вся колония, и многие относились к нему с одобрением и с
восхищением. Отправить его из колонии значило бы законсервировать эти
симпатии в виде постоянного воспоминания о пострадавшем герое Осадчем,
который ничего не боялся, никого не слушал, бил евреев, и его за это
"засадили". Да и не один Осадчий орудовал против евреев: Таранец не был
так груб, как Осадчий, но гораздо изобретательнее и тоньше. Он никогда их
не бил и на глазах у всех относился к евреям даже нежно, но по ночам
закладывал тому или другому между пальцами ног бумажки и поджигал их, а
сам укладывался в постель и представлялся спящим. Или, достав машинку,
уговаривал какого-нибудь дылду вроде Федоренко остричь Шнайдеру полголовы,
а потом имитировать, что машинка испорчена, куражиться над бедным
мальчиком, когда тот ходит за ним и просит со слезами окончить стрижку.
способом.
Остромухова и Шнайдера, обоих окровавленных, плюющих кровью, но даже не
плачущих от привычного страха.
дежурным по столовой, заставлял его переменять порцию, подавать другой
хлеб, и, наконец, за то, что Шнайдер, подавая суп, нечаянно наклонил
тарелку и коснулся пальцами супа, Осадчий вышел из-за стола и при
дежурном, и при всей колонии ударил Шнайдера по лицу. Шнайдер, пожалуй, и
промолчал бы, но дежурство оказалось не из трусливых, да у нас никогда и
не было драк при дежурном. Иван Иванович приказал Осадчему выйти из
столовой и пойти ко мне доложить. Осадчий из столовой направился к дверям,
но в дверях остановился и сказал:
беззащитным из евреев, вдруг выскочил из-за стола и бросился к
Осадчему:
Остромухова, а выходя, заметил притаившегося в сенях Шнайдера и ударил
его так сильно, что у того выскочил зуб. Ко мне Осадчий идти отказался.
грязными рукавами клифтов, но не плкаали, и, очевидно, прощались с жизнью.
Я тоже был уверен, что если сейчас не разрешу до конца все напряжение, то
евреям нужно будет немедленно спасаться бегством или приготовиться к
Земляной Андрей
Корнев Павел
Корнев Павел
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Никитин Юрий