Чтение 21–й страницы книги ~Бухенвальдский набат~

командиров бригад: "каменной" - подполковника Назирова, "деревянной" -
майора Рыкова. Мне поручили создать "малую" бригаду - подобрать надежного
командира, вместе с ним отыскать командиров батальонов. Центр рекомендовал
привлечь к работе в карантинном лагере старого подпольщика Бухенвальда
Сергея Семеновича Пайковского. Я немного знал этого человека (он захаживал
на наш блок) и догадывался, что он связан с подпольем.

Говорили, что несколько месяцев назад его едва спасли от смерти. За
какую-то провинность комендант лагеря наказал его сорока пятью плетьми.
Наказание происходило в воскресенье перед лицом всего лагеря, на
аппельплаце. Там всегда стоит несложное приспособление - козел для порки.
Пайковский принял пятнадцать плетей и потерял сознание. Но эти пятнадцать
ударов принял без единого стона. Его отпустили до следующего воскресенья -
эсэсовцам не хотелось, чтобы он умер сразу. Неделю он мучился - ни встать,
ни сесть, ни лечь. Чувствовал, что вторую порцию плетей не выдержит. В
субботу в барак явился немец Карл и отвел его в больницу. Немецкие
коммунисты долго держали его как больного до тех пор, пока эсэсовцы не
забыли о нем.

А еще говорят, что настоящая его фамилия Швецов и родом он из города
Тейково Ивановской области и там остались его жена и двое детей, и еще, что
был он в армии политруком батареи.

Оставалось нерешенным еще одно важное обстоятельство: существовать ли
параллельно двум организациям - политической и военной. Как я уже говорил,
практические действия убедили меня, что Василий Азаров был прав: организация
должна быть единой. Теперь я за то, чтобы политическле руководители подполья
стали комиссарами и политруками бригад, батальонов, рот.

В этом есть одна опасность: некоторое нарушение конспирации, но зато мы
добьемся единства а это ускорит нашу работу. Мы будем сообща бить в одну
точку по пословице: "ум хорошо, а два лучше".

После некоторых споров Центр принял решение - назначить комиссаров
бригад: "каменной" - Василия Азарова, "деревянной" - Георгия Давыдова,
"малой" - Степана Бердникова. Все это - люди весьма достойные и уважаемые
среди заключенных. Есть у них авторитет, значит - доверие обеспечено.

В заключение заседания Центр поручил мне возглавить всю подпольную
военную организацию русских. Это было объявлено так просто, буднично,
видимо, вопрос был согласован заранее. Никто не возражал против моего имени,
никто не поздравлял, но я был очень взволнован. Жизнь моя снова обретала
смысл...

Два с половиной года уже я военнопленный. Что может быть горше для
солдата? Тягостны не только голод, унижения, отсутствие элементарных условий
человеческой жизни, побои, бесправие - тягостна своя собственная ненужность.

Когда-то я с трудом привыкал к военной службе. Было время, когда не
хотел думать, что всю жизнь буду в армии. Да, было и так...

Я - крестьянский сын из деревни Маслово Халбужской волости
Кологривского уезда Костромской губернии. Из глухого лесного края, из
большой семьи - было нас три брата и две сестры. Старший, Николай, убит в
империалистическую, сестры повыданы замуж, младший брат остался в деревне, а
я ушел учиться: сначала в учительскую школу в село Георгиевское. Школу
окончил, а должность получить не смог. Не верили крестьянскому сыну, все
равно не интеллигенция. Тогда я решил пробиваться на другом поприще и
семнадцати лет добровольно пошел в царскую армию. Думал офицером стать. Но и
тут осечка: отправили солдатом на империалистическую, на западный фронт,
потом в Румынию. Тут мне и вправили мозги: вот твое место, крестьянский сын
Иван Смирнов, - вшивые окопы. И все-таки я хотел учиться, стать учителем.
Попался мне товарищ хорошийАлексеев, из студентов. Прямо на фронте он стал
меня готовить в педагогический институт. Но тут ранение, госпиталь... А по
стране уже шла февральская революция. Больше в окопы я не попал. Комиссия по
демобилизации послала меня в Ярославский юридический лицей. И стать бы мне
судьей или адвокатом, но республике Советов нужны были красные командиры. И
потому в 1919 году я оказался в Нижнем Новгороде на курсах пехотных
командиров. Сначала просто и думать было некогда о какой-то другой службе -
дрались против Колчака в Восточной Сибири, а потом и хотелось пойти учиться,
да командование решало иначе. Так и остался в армии. Сначала привык к
службе, потом полюбил ее. Комвзвода, комроты, а в 1922 году уже комбат.
Ходил на север против остатков колчаковских банд, стоял с полком в Иркутске,
Чите, Сретенске и снова в Чите. Службу нес исправно, серьезных взысканий не
имел. И однажды получил предложение: подготовиться самостоятельно и сдать
экзамены на командира полковой батареи. Ну что же, был молод, образование
среднее - сдал экзамены, стал артиллеристом.

Во время событий на КВЖД я командовал отдельным забайкальским
дивизионом бронепоездов, а в 1936 году уехал служить в Монголию начальником
штаба артиллерии дивизии.

Конечно, служба у меня не могла идти совсем ровно: слишком колючий
характер имею, но и на службу жаловаться не могу.

Воевать воевал, уважение подчиненных и товарищей видел, знаю, что такое
доверие командования, награды принимал своими руками, умел чувствовать себя
неразрывной частичкой с армией, с партией. Много всякого повидал... Видел,
как предавали шкурники и трусы. Был у меня, к примеру, в Монголии знакомый,
вроде бы честный и уважаемый командир, но как начались аресты в 1937 году,
он сразу за границу удрал: то ли нос был в пуху, то ли просто испугался.
Видел я на фронте, как командир дивизии бросил свою часть, а комиссар принял
командование и организовал оборону. Видел я, как шли остатки наших
разгромленных полков - несколько обессиленных, пришедших в отчаяние
красноармейцев без командиров, и видел я, как дрались артиллеристы. На
некоторых участках уже совсем не было пехоты, и артиллеристы одни держали
оборону, прорывались с боями, выходили с орудиями и снова вступали в бой.

Нет, не только отчаяние и неразбериху видел я в первые дни войны.
Бывало и такое. Отходили. Артиллерия дивизии была передана полкам. Пехота в
полках сильно потрепана, материальная часть артиллеристов - тоже, но дух
боевой. На рассвете артдивизион заметил большую мотоколонну фашистов.
Гитлеровцы шли деловито, без опаски, уверенные, что здесь им ничто не
грозит. Командир дивизиона спешно развернул свои орудия и разбил в пыль всю
колонну прямой наводкой с открытой позиции. Когда я с командиром дивизии
приехал к тому месту, там было все разгромлено: дорогу загромождали
искореженные, сгоревшие машины, пушки, сплющенные денежные ящики и повсюду
трупы, трупы...

А у артиллеристов никаких потерь.

И среди них я знал свое место, и все это давало смысл моему
существованию до самого того дня, когда я открыл глаза и увидел над собой
холодное солнце, до того самого дня - 25 августа 1941 года.

И только теперь я снова возвращаюсь к жизни...

Человеку, не посвященному в планы подполья, может быть, казалось, что
ничего в Бухенвальде не происходит. Но те, кто был занят подпольной работой,
видели, чувствовали, что повеяло новыми надеждами, исчезала с лиц голодная
покорность, энергичнее становились взгляды. В некоторых батальонах и ротах
была объявлена борьба за чистоту и воинскую подтянутость. Умываться при
любой температуре, каждый день мыть ноги перед сном, бриться через день при
любом самочувствии и настроении. А разве это само по себе не действовало на
самочувствие и настроение?! Люди съедали те же мизерные пайки хлеба, те же
порции пустой, жидкой баланды, они были так же худы и слабы, но их боевой
дух, их сопротивляемость и воля к жизни неизмеримо возросли.

Для того, чтобы поднять всю эту работу в условиях глубочайшего подполья
Бухенвальда, нужна была не только осторожность и хитрость, но неиссякаемая
энергия и вера в начатое дело. И наши командиры обладали этой верой,
энергией и силой.

Пришла весна 1944 года. Я вижу из окна своего блока, как, перепрыгивая
через Лужи, по лагерю снует Валентин Логунов. Он теперь старший штубендист
на 44-м блоке. В куртке и суконных брюках, в кожаных ботинках - подарок
блокового Альфреда Бунцоля - он как-то весь помолодел, посветлел. Глаза
запавшие, но живые. Так и кажется, что он сейчас озорно выкрикнет: "Мы еще
вам покажем!"

У него на блоке образцовый порядок, люди подтянуты, аккуратны. Около
пятисот человек считают себя бойцами подпольного фронта. Наш ударный
батальон! Группы по 5-6 человек объединены старшим. Старшие не знают друг
друга, но хорошо знают вышестоящего командира. Дисциплина железная!

Чтобы убедиться в этом, решаем провести смотр батальона. Да, да, смотр!
Но это был совсем особый смотр...

На пасху, в нерабочий день, когда эсэсовцы, перепившись, не заглядывали
в лагерь, а весеннее солнце игриво плескалось в лужах и лужицах, толпы
заключенных ходили по улицам лагеря. Здесь в толпе затерялись и члены
политического Центра, принимающие смотр, А бойцы ударного батальона стояли
группами вместе со своими командирами. Каждая рота на определенной улице. -
Условились, что Валентин Логунов как бы между прочим, гуляючи, обойдет
улицы. Командир роты, увидя его, проследует впереди, на почтительном
расстоянии. И по мере того, как они будут обходить свои подразделения,
старший группы снимет головной убор и вытрет голову. Все! Кому надо, тот
увидит, кому не надо - ничего не заметит.

Смотр начинается после завтрака. Толпа переливается из улицы в улицу,
доносится разноплеменный говор, выкрики. Тут и там стоят группами - люди -
друзья, земляки, товарищи. Все готово. И тут излишнее усердие или
беспечность и удальство едва не привели нас к провалу.

Логунов и Сергей Котов идут по улице, идут не торопясь, ведут свой
разговор, как будто заняты только друг другом. Поравнялись с одной группой.
И вдруг... что это?

Все люди, как по команде, опускают руки по стойке "смирно". Вторая
группа - то же самое. У меня сердце остановилось. Похоже, что и Логунов в
смятении, но продолжает идти по улице. И группа за группой рапортует ему
стойкой "смирно". Я ничего не могу сделать, только думаю в отчаянии: "Вот
стервец! А я так на него полагался! Мальчишка! Щенок! И я хорош! Затеял
такое рисковое дело. Будет мне теперь от членов пятерки! И поделом!"

Так и прошествовал Логунов по всей улице, потом по другой, потом по