Чтение 21–й страницы книги ~Это трава~

Мэми, наверно, не меньше. Мэми, чувствуя, что сама растет в глазах
присутствующих, подтверждала, что это сущая правда.

Однако, когда я ближе узнал Гулливера, я понял, что был несправедлив к
нему. При всей его манерности и напыщенности в нем жила подлинная любовь к
хорошей музыке. Занятия музыкой были необходимы ему по двум причинам:
во-первых, они удовлетворяли его детское тщеславие, во-вторых, давали
возможность выразить свое преклонение перед классической музыкой, с
отдельными произведениями которой он стал знакомить и меня.

Некоторые композиторы, чьи произведения он исполнял, так и не рождали в
моей душе отклика. Впрочем, я отдавал себе отчет, что повинен в этом я, а не
они. Меня глубоко волновал Шопен, но я не мог понять Баха и по-настоящему
оценить Бетховена. Чем значительнее композитор, тем больше требований он
предъявляет к слушателю, а я еще не был готов к пониманию величайших
музыкальных произведений.

Я любил баллады и часто просил Стюарта Моллисона спеть мне ту или
другую. Он делал это с удовольствием.

Слушая музыку или пение, я всегда представлял себе людей. Баллады
навевали мне видения - я видел несметное множество людей, изливавших в
песнях свои стремления, свои надежды, свое отчаяние, бросающих вызов судьбе;
баллады приводили меня в восторг. Пусть слова их были сентиментальны, а
музыка невыразительна - я относился к ним с уважением и горячо защищал их от
нападок мистера Гулливера, не скрывавшего своего презрения и считавшего, что
только опера может удовлетворить его музыкальные запросы.

Я же хотел большего, чем могла дать опера. Я так и сказал мистеру
Гулливеру, потрясенному подобным святотатством. Оперная музыка и пение
прекрасны, говорил я, но ведь герои опер любят, страдают и умирают - чаще
всего от руки убийцы, - только чтоб прославить музыку, породившую их, а
великие, с моей точки зрения, идеи не трогают их. Для меня это не настоящие,
живые люди, а персонажи, специально созданные композитором, чтобы, выражая
нужные ему чувства, заставить вдохновенно звучать музыку: меня они не
вдохновляют. Помимо замечательной музыки, великолепных голосов и благородных
чувств, дайте мне еще и жизненный сюжет, тогда и я буду воспринимать оперу
так же, как вы. Так говорил я мистеру Гулливеру, внимавшему моим
рассуждениям с презрительной усмешкой.

- Чепуха, - возражал он. - Тебе еще надо многому учиться. Опера испокон
веков строится на условности. А ты хотел бы превратить ее в средство
навязывать людям свои идеи. Где у тебя душа?

Я не знал, где у меня душа, не знал, прав ли я или заблуждаюсь. Думаю,
что, защищая народную музыку и баллады от презрительного к ним отношения, я
на самом деле защищал своего отца. Да и не только отца, всех простых людей:
мужчин и женщин, которые черпали мужество, силу и утешение в песнях,
рождавшихся в ответ на призыв бесчисленного множества сердец.

Отец мой любил музыку, хотя за всю жизнь не слышал ни одного оркестра и
не видел ни одной оперы. Музыка не сделала его бесплодным мечтателем, она
вдохновляла его на служение другим. Я наблюдал за ним, когда он слушал
певца, исполнявшего песню о Томе Боулинге. На глазах его были слезы.

Хранил всегда он верность слову,

Он добрым другом людям был,

Наш Том свою красотку Полли

Всем сердцем пламенным любил.

И вспоминаем мы доселе,

Как пел он о краях родных.

Но заменила грусть веселье, -

Ведь Тома больше нет в живых.

Для отца Том Боулинг был образцом настоящего человека. Когда у нас дома
кто-либо из гостей запевал песню "Буйный парень из колоний", отец вскидывал
голову, как боевой конь, услышавший шум битвы. Народные песни пробуждали у
него желание действовать, вступиться за кого-то, помочь. Такие чувства
свойственны только настоящим людям.

Как-то я принес ему из зарослей сук дерева. Я отломал его от чахлого
деревца, которое выросло на красной песчаной земле, сумело выжить в борьбе с
засухой и жгучими ветрами, стало твердым и несгибаемым, как страна, в
которой оно появилось на свет.

Отец любил дерево, любил держать его в руках, любил все, что связано с
лесом. Он вырезал из этого сука рукоятку для кнута, стругал ее перочинным
ножиком, пока она не сделалась гладкой и блестящей, и украсил резьбой
толстый конец.

- Хорошая рукоятка, - сказал я отцу, с удовольствием беря ее в руку.

- Пока еще нет, - возразил отец. - И не скоро станет. Вот когда ты
пустишь ее в дело, и все твои приятели пустят, и не один раз, а тысячу, и
когда она пропитается потом ваших рук, отшлифуется и станет гладкой, - вот
тогда это будет хорошая рукоятка для кнута. Тогда она что-нибудь да будет
значить, - а сейчас нет.

С такой же меркой он подходил к балладам и народным песням. Надо, чтобы
их пропели много-много людей, чтобы их пели не год и не два, - только тогда
эти песни впитают частицу человеческих чаяний. Пусть многие из этих баллад
грубоваты и сентиментальны. Они возбуждали в моем отце - да и не только в
нем - чувства, не менее достойные и возвышенные, чем те, что вызывали
оперные арии у людей интеллигентных.

Я решил про себя, что настанет день, когда и я сумею попять и оценить
произведения классиков, - и не сомневался, что, открыв для себя их величие,
я обязательно обнаружу в чувствах и мыслях, владевших композитором,
отголоски дум и стремлений народов всего мира.

ГЛАВА 5

Поняв, что я не принадлежу к их кругу и не могу стать им конкурентом,
обитатели нашего пансиона стали делиться со мной своими огорчениями и
заботами. Они понимали, что для них нет ничего унизительного рассказывать о
своих маленьких слабостях человеку, у которого у самого столько неприкрытых
слабостей.

- У меня ячмень, - говорил мне мистер Гулливер. - Как, по-твоему,
поможет, если потереть вокруг глаза обручальным кольцом? Нужно, чтобы к
субботе все прошло, - я иду в гости.

- Когда вас приглашают петь в частном доме, - делился со мной своими
соображениями Стюарт Моллисон, - хозяева обязаны познакомить вас с гостями и
обращаться с вами как с гостем. Я считаю, что это только справедливо, и так
и поставлю вопрос.

- В Австралии совсем не ценят таланты, - говорила мне Мэми Фультон. -
Иногда мне хочется бросить учение и поискать более легких способов
зарабатывать деньги. Жаль, что я не стала парикмахершей.

Эти добрые и внимательные люди всячески старались услужить мне -
пододвигали стул, отступали в сторону, когда я шел через гостиную. Они
готовы были принести мне стакан воды, книгу, чтобы избавить меня от
необходимости лишний раз подняться с места, сделать лишнее движение.

Они считали, что костыли - это нечто "ужасное", и выражали мне свое
сочувствие. Не раз они повторяли, что "надо что-нибудь придумать", и
выражали желание раздобыть адреса массажистов, которые - кто знает - может,
и принесли бы мне пользу. Мистер Бурмейстер вспомнил, что когда в молодости
он растянул себе мышцу, массажист его вылечил, причем стоило это, в конечном
счете, пустяки.

- Надо как-то облегчить твое положение, - говорили они и все сходились
на том, что только люди, сами испытавшие, что такое ходить на костылях,
могут понять, до какой степени мне трудно. Никому из них не пришлось это
испытать, но все они были знакомы с такого рода калеками и слышали от них,
что хождение на костылях портит сердце.

И потом, ведь надо взбираться по лестницам, и влезать в трамваи, и как
опасно поскользнуться на дороге, когда мокро. Трудности подстерегают на
каждом шагу...

Ну, и, разумеется, люди. Ведь они так невнимательны к другим. Мистер
Гулливер сам видел, как в трамвае старики стояли, а молодые, здоровые люди
преспокойно продолжали сидеть, а Мэми не раз видела, как слепые просили
перевести их через дорогу, и "хоть бы кто остановился".

Конечно, быть слепым - это худшее, что может случиться с человеком;
впрочем, мистер Гулливер этого не сказал бы. Быть глухим - полагал он -
хуже. Никогда не слышать музыки - об этом даже страшно подумать!

Миссис Бэрдсворт считала, что, как бы то ни было, я еще могу
благодарить судьбу... "У тебя такой веселый нрав, никому и в голову не
придет назвать тебя калекой", - говорила она.

Все присоединились к ее словам.

- Посмотреть на тебя, когда ты сидишь за столом и веселишься, ни за что
не поверишь, - сказала Мэми.

А Стюарт Моллисон, подводя итог дискуссии, даже сделал мне комплимент:

- Как бы то ни было, Алан, ты славный парень и всегда можешь
рассчитывать на наше участие.

Аудитория откликнулась на это заявление одобрительным шепотом, что
потребовало с моей стороны несколько скромных благодарственных слов.

То, что мои соседи по пансиону принимали за участие, было на самом деле
лишь проявлением сентиментальной жалости, помогавшей им легче переносить
зрелище чужих страданий, - жалости, которая нисколько не подбадривала, а
наоборот, ослабляла, подрывала волю к борьбе, убивала всякую надежду,
желание чего-то добиваться.

Душевное волнение, которое они испытывали при виде калеки, было им
неприятно, пробуждало у них первобытный страх перед возможным физическим
разрушением, и они пытались отделаться от этого чувства, произнося слова
сострадания.

Это было сострадание с позиции силы; выражая сочувствие к ближнему,