Чтение 21–й страницы книги ~Последняя любовь в Константинополе~

грецкие орехи, которых в том году уродилось столько, что под их
тяжестью ломались ветки и в волны сыпались и листья, и плоды.
На берегу реки им предстал огромный, полусгнивший постоялый
двор, похожий на паука, висящего на струйке дыма из красной
печной трубы, собравшиеся перед ним люди палили из ружей по
чему-то, что находилось в воде.

-- Не давай ему, не давай, не да-давай перебраться! --
кричал, заикаясь, один.

-- Эх, чтоб ему, вон он, уже пристает! -- сокрушался
другой, заряжая ружье.

Софроний Опуич решил, что они чем-то забавляются, и вошел
в постоялый двор узнать, есть ли свободные комнаты.

-- Осталась только одна, -- сказала хозяйка и провела
Ерисену и Софрония на второй этаж, вокруг которого шел
выложенный камнем балкон. Через камни проросла трава, комната
когда-то, видно, была выкрашена в зеленый цвет. В комнате была
печь, из тех, что топят брикетами навоза с рубленой соломой, на
плите грелась вода.

-- Лучшая наша комната, -- сказал сопровождавший их слуга,
почему-то глядя при этом в сторону, будто ему хотелось плюнуть.

-- Я вижу, вы здесь упражняетесь в стрельбе, -- сказал за
ужином Софроний тому человеку, который днем больше всех кричал
на берегу реки.

-- Ты, господин, ничего не п-п-понимаешь, -- пробурчал
тот, -- завтра, когда немножко разберешься в том, что здесь
происходит, сам начнешь стрелять. С-с-скажи-ка, в какой вас
комнате п-поселили?

-- Случайно не в зеленой? -- вступил в разговор другой
постоялец. -- Если в зеленой, будьте осторожны, когда вам ночью
начнет что-то сниться.

-- Это почему же, прошу прощения? -- ответил Опуич со
смехом.

-- Все мы, кто ждет здесь разрешения пересечь границу,
прошли через эту комнату. И все после первой же ночи требовали,
чтобы нас переселили в другую. Всем, кто ночевал в той комнате,
снился один и тот же сон.

-- Какой, если не секрет? -- продолжал веселиться
Софроний.

-- Что ты за человек такой! -- вмешался, не выдержав,
третий, сидевший с ними за столом. -- Всем нам, брат, снился в
точности один и тот же человек, от которого пахло грецкими
орехами. У него были длинные волосы, схваченные на затылке
пряжкой в виде перламутровой бабочки. Одет он был в мундир и
хотел убить каждого, кто в этой комнате видел его во сне. Меня
он пытался зарубить саблей, но я вовремя проснулся. Однако это
удалось не всем.

-- И что с ними теперь?

-- Они стали з-з-заикаться, -- ответил тот, которого
Софроний заметил на берегу. -- П-поэтому мы и стреляем.

-- А в кого вы стреляете? -- спросила Ерисена, тоже
посмеиваясь.

-- Да в ореховые скорлупки. На них по воде из Турции
нечистая сила сюда переправляется. Потому что просто по воде
она не может. Вот и ищет скорлупки от орехов, чтобы ими
воспользоваться. Вчера один тут спал в зеленой комнате, он тоже
видел во сне того, который всем снится. И узнал его. Говорит,
что это хозяин колокольной мастерской в Земуне.

-- Глупости, в ореховых скорлупках по воде плавают только
ведьмы, а вы хотите остановить колдуна. Напрасно стараетесь!
Они переправляются через реку в скорлупе от яиц, -- насмешливо
пояснила всем Ерисена, но наутро и она проснулась бледной.

В ту ночь она с молодым Опуичем рано отправилась спать.
Она лежала навзничь в зеленоватом лунном свете и чувствовала,
как речные запахи наслаиваются один на другой, более легкие
поверх тяжелых: внизу запахи дегтя, воды и ила, над ними запах
дыма, и, наконец, на поверхности облаками плавал аромат липы. И
у самого лунного света было несколько запахов, и в тот вечер в
нем смешивались все фазы луны. Через окна в комнату проникала
речная свежесть, и где-то здесь же, на постоялом дворе, кто-то
заиграл на кларнете. Играли, очень тихо, их песню "Воспоминанья
-- это пот души", и Софроний Опуич взял в рот прядь волос
Ерисены. Он лежал на животе, дивился звучавшей в таком месте
музыке и чувствовал, как стареет и он сам, и постоянно томившее
его страшное желание. Ночь всегда возвращала его куда-то в
прошлое, а дни тянули в противоположном направлении, и теперь
будущее показалось ему мраком, который отступает при каждом
шаге. Он волновался за Ерисену без какой бы то ни было видимой
причины, ощущал вкус пыли, скопившейся под кроватью, и запах
гнили от стен постоялого двора. Он слышал, как в лунном свете
раки выползают на берег реки, и его нюх проникал все глубже,
натыкаясь под землей на запахи влажного серебра и обожженного
камня. Он чувствовал, как подземные газы гонят по расселинам
земной утробы реки нефти, как там, в глубине, смешиваются
запахи истлевших растений, серы и горячей железистой воды. А на
заре его разбудил крик Ерисены, лежавшей рядом:

-- Здесь все не слава богу! Мне он тоже приснился, --
сказала она.

-- А как ты узнала, что это он?

-- У него в волосах была та самая перламутровая бабочка...
А за поясом заткнута какая-то книга, мне показалось, что
стихи...

-- А он не напал на тебя?

-- Нет. Наоборот, увидев меня, он смертельно испугался.

В этот момент снаружи снова раздался ружейный выстрел.
Опуич встал, вышел на балкон и окаменел. Постояльцы, с которыми
он вчера ужинал, целились прямо в его отца. Ерисена крикнула:

-- Это он! Я его узнала! Вон у него и бабочка
перламутровая в волосах!

Софроний прервал ее:

-- Замолчи! Это мой отец, а эти болваны хотят его убить.

И схватился за ружье.

Но капитану Харлампию Опуичу помощь была не нужна. Его
кавалеристы в мгновение ока разоружили нападавших, влепили
затрещину тому заике, который выстрелил в капитана, после чего
он перестал заикаться, и к постоялому двору подъехала роскошная
коляска французского посланника. Она была покрыта слоем
позолоты толщиной в палец и грязью толщиной в два пальца. Когда
открыли дверцу коляски и спустили ступеньку, сначала появился
фиолетовый сапог, а затем выпрыгнул молодой человек в голубом
мундире, перепоясанный шелковым шарфом. О нем шепотом было
сообщено, что это посланник его императорского величества
Наполеона и что едет он к месту своего назначения, в
Константинополь.

Девятнадцатый ключ. Солнце

-- Вы красивы и счастливы, и я желаю вам всего, что с вами
уже случилось, -- сказал капитан Харлампий Опуич, когда сын
познакомил его с Ерисеной.

Опуич-старший сидел в корчме постоялого двора с
окровавленными шпорами на сапогах, которые в то утро спасли ему
жизнь, чуть было не оборванную неожиданным выстрелом, и курил
зеленую трубку. Он все еще был крепок, как изразцовая печь,
хотя и старел скачками -- то десять лет без перемен, а потом
вдруг на десять лет за ночь. Он мог бы на плечах осла через
реку перенести, как сам о себе говорил в шутку. Постояльцы,
ждавшие разрешения перейти границу, со страхом поглядывали на
перламутровую бабочку, украшавшую его завязанные хвостом
длинные волосы, принюхивались к запаху грецких орехов, который
распространялся вокруг него, а Ерисене стало не по себе, когда
она заметила сборник стихов Горация, заткнутый у капитана за
поясом. Он тем временем весело заказывал ужин для всех, кто
находился на постоялом дворе, в том числе и для посланника,
который намеревался ужинать у себя в комнате.

Французский посланник включил в свою свиту, сопровождавшую
его по дороге в Константинополь, секретаря, а капитан --
пятерых кавалеристов в красных сапогах, как будто они ехали на
свадьбу, и одного в желтых турецких туфлях. Они могли и догнать
кого угодно, и ускакать, и в самом страшном бою выстоять. С
капитаном Опуичем ехала также девушка с необычной сединой в
волосах цвета воронова крыла, такая грудастая, что могла бы
сама себя за грудь укусить. Ее звали Дуня. Увидев Ерисену и
молодого Опуича, она посмеялась над третьей туфлей, висевшей на
шее у Ерисены, а Софрония спросила, как его рана. Так Ерисена
поняла, что девушка из свиты капитана -- это одна из тех
знахарок, которых отец посылал к сыну через три линии обороны,
кроме того, в волосах Дуни она узнала ту прядь, что росла на
плече у ее Софрония. Она была усыпана такими же звездочками
седины.

-- Помнишь, как мы ужинали вместе с Евдокией? -- спросила