Чтение 21–й страницы книги ~Раз в год в Скиролавках~

фамилией соседствовало несколько клеток, закрашенных красным цветом, на лице
капитана Шледзика появлялось выражение задумчивости. Если клетки были
желтыми, капитан тихо вздыхал, если голубыми - посвистывал тихонько, а когда
попадались клетки зеленые, он вопросительно поглядывал на доктора, как бы
требуя от него ответа.
- Не забывайте, доктор, - повторял он время от времени, - что около
двадцати одного часа жертва сидела перед магазином на лавочке. А через
полтора часа она была задушена в двухстах метрах от вашего дома, на лесной
поляне. Другими словами, она должна была в обществе убийцы пройти почти
через всю деревню, мимо усадьбы своей матери, мимо вашего дома. Возможно ли,
чтобы никто не заметил, с кем она отошла, что никто не видел, как она шла с
убийцей? Как мы знаем, а вы это подтверждаете, девочка не была склонна к
завязыванию знакомств с чужими людьми, значит, надо исключить, что в дорогу
к смерти ее повел человек нездешний. Это был кто-то, кого она знала и кому
доверяла. Список из девяноста пяти мужчин охватывает все такие особы. На
этом листе находится и убийца. Ни одна фамилия на этой бумажной простыне не
была для доктора чужой. Он знал этих людей с виду, разговаривал с каждым из
них в самых разных ситуациях и о самых разных делах, не одного даже
осматривал без белья и слушал, как бьется его сердце, как дышат его легкие.
Когда-то доктору казалось, что он сумел заглянуть этим людям под твердую
крышку черепа, в дремучую чащобу души, в мрачный лабиринт мыслей и чувств.
Но после той ночи он бессильно смотрел на корешки книг в своем кабинете, на
золоченые фамилии людей, перед которыми всегда преклонялся и у которых
черпал веру в человеческий разум.
Указательный палец капитана задержался на строчке "Ян Крыстьян
Неглович". Маленькие клеточки мелькали разными цветами, потому что у доктора
не было алиби на ту ночь, но он не проявлял склонности к агрессивности, не
злоупотреблял алкоголем, никогда не был под судом, не имел сексуальных
проблем, не обнаруживал склонности к несовершеннолетним девочкам или к
молодым парням, не издевался над животными.
Капитан Шледзик смущенно кашлянул и передвинул свой палец на одну
фамилию вниз, но доктор его остановил. Он вынул из кармана авторучку и возле
своего имени и фамилии неожиданно нарисовал маленький кружок.
- Что он означает? - отозвался майор Куна, который до сих пор,
казалось, дремал на своем стуле возле стола. И тогда доктор сказал:
- В ту ночь, как я уже много разговорил, я спал один при открытом окне,
и два раза меня разбудил бешеный лай моих собак. Два раза я выходил на
крыльцо, потому что есть в этой околице такие, кто Думает, что у меня много
золота и драгоценностей, хотя в действительности единственный ценный
предмет, которым я владею - маленький перстенек с бриллиантом, который
принадлежал моей жене. Я был усталыми, слыша лай собак, почти спал стоя,
оперевшись на столбик крыльца. Собаки рвались к калитке, но я позвал их
домой и лег спать. А тем временем в двухстах шагах от моего дома... Боже
милостивый, если бы я тогда выпустил за калитку своих собак... - и доктор
замолчал, как будто у него горло перехватило.
- Понимаю вас, доктор, - кивнул головой Шледзик. - Но этот кружок
ничего нам не говорит.
- Ну да, - ответил доктор. - У того человека угрызения совести. А они
мучают иногда больше всего.
- Знаю, что вы имеете в виду, - вежливо поддакнул капитан Шледзик. -
Вы, значит, решили начать следствие собственными силами и боитесь, что у нас
могут быть из-за этого кое-какие трудности. Я согласен с вами, доктор. Но
еще больше, чем угрызения совести, гнетет кого-то мука неудовлетворенной
страсти. Безнаказанность первого преступления становится вызовом, брошенным
следующему. Я боюсь настоящих сложностей, доктор, и дорого дал бы за то,
чтобы и возле чьей-нибудь другой фамилии вы помогли начертить маленький
кружок.
К сожалению, доктор не смог этого сделать, и капитан почувствовал, как
сильно он измучен дорогой.
- В комнате наверху уже тепло, - напомнил доктор. - Вы найдете там два
топчана с чистой постелью и умывальник. Но за теплой водой вам нужно будет
сойти вниз, в ванную.
Два стража порядка заснули сразу и крепко, потому что комната наверху
соседствовала с чердаком, где сушились целебные травы, и запах их, казалось,
проникал через деревянные стены. Но доктор не лег спать. Сначала он вышел на
крыльцо и позвал в салон своих двух псов, которые тут же развалились на
ковре и громко захрапели. Доктор же начал долгое и трудное путешествие
вокруг стола, старательно обходя тела спящих псов. Шел он так и шел под
аккомпанемент мягкого тикания больших стоячих часов с золотым маятником. Шел
и шел вперед, хоть и было это путешествие только вокруг квадратного стола, и
приводило оно всегда на то же самое место. Но разве все на этом свете, даже
месяц, солнце и звезды, не совершают такого же бесполезного путешествия?
Перед рассветом в саду доктора появился Клобук, чтобы снова опередить
соек в ожидании хлеба от Макуховой, и увидел доктора, как тот с однообразием
ходиков минует окно, которое бросает на снег в саду желтое пятно света.
Клобук знал, кто привел на поляну молоденькую девушку, кто содрал с нее
юбочку, свитерок и белье, затянул лифчик на шее, придавил коленями живот,
так, что лопнула селезенка, а потом сунул палец во влагалище и с ненавистью
разорвал ее девственную плеву. Но Клобуки не придают значения таким делам,
так как родятся из закопанных возле порога недоношенных младенцев, которые
напрасно просят о святом кресте, и поэтому должны принять образ птицы.
Из сада доктора, неуверенно качаясь на хилых ножках, пошел Клобук через
замерзший заливчик до самого дома Юстыны. Через щель для кур он протиснулся
в хлев и, хлопая крыльями, взлетел на балку, подпирающую крышу.
В хлеву было тепло, тихо, на чердачке с сеном шмыгали мыши, шелестели
сухими стеблями травы и тихонько попискивали, да черная корова влажными
ноздрями дышала в пустую кормушку и поворачивала голову к отягощающему, ее
большому, как дыня, вымени. Вместе с рассветом и все более громким гомоном
кур в проволочной клетке в хлев входила Юстына в коричневом кожухе,
наброшенном на ночную рубашку, с пустым ведерком в руке. Это ведро она
сначала отставляла на цементную лавку под окном, потом становилась
нараскоряку, раздвигала полы кожуха и, задрав рубаху, с любопытством
смотрела, как между ее белыми бедрами летит вниз струя дымящейся урины.
Потом отыскивала треногий стульчик под кормушкой, брала ведерко с лавки и
усаживалась возле круглого вымени. От нежных прикосновений ее пальцев
желтоватые и липкие соски громко и сильно брызгали молоком в ведро. И тогда
Юстына поглядывала вверх, высматривая на балке петуха с красным, как кровь,
гребнем. Набухшие соски брызгали молоком, послушные каждому прикосновению
пальцев, а ее охватывало все большее желание, чтобы эта птица с балки вдруг
слетела вниз и бросилась на нее с шумом крыльев, брызгая белым семенем и
наполняя ее так же, как наполнялось ведро, которое она держала между
коленями.

О превосходстве художественной правды над всеми другими правдами
и о том,
как писатель Любиньски искал полнокровную женщину

Непомуцен Мария Любиньски - не без оснований называемый писателем, так
как его фамилия стояла на обложках уже шестнадцати повестей - когда был
очень маленьким мальчиком, врал несколько больше, чем другие дети в его
возрасте. "Мне кажется, что у него большая художественная фантазия", -
осторожно заметил его отец, обычный профессор французской филологии одного
из университетов. Мать маленького Непомуцена, преподавательница французского
языка того же университета, в основном, соглашалась с мнением, которое имел
о единственном сыне муж, однако ее немного раздражал тот факт, что Непомуцен
к каждому совершенному проступку тут же приделывает огромный сценарий из
фактов, которые как-то оправдывают его поступок, не совпадающий с
пожеланиями родителей. "Он попросту интеллигентно врет", - иногда говорила
она со злостью. Но для маленького Непомуцена шло в счет исключительно мнение
отца, человека умного и всеми уважаемого, а значит, ложь в его глазах стала
чем-то достойным восхищения. С тех пор он все чаще врал вполне осознанно и
продуманно, потому что с малых лет хотел быть человеком, вызывающим
восхищение. Потом взгляды Непомуцена Марии Любиньского на ложь становились
все более широкими И глубокими. По мере того, как он приобретал жизненный
опыт, он убеждался, что не только он, но и другие люди позволяют себе
меньший или больший обман. Так, например, вероятно, все его одноклассники в
лицее занимались онанизмом, но все же в этом не признавались, и даже горячо
отрицали это, если даже возле застежки брюк у них были белые пятна от
спермы. Ложь защищала молодого человека от ярлыка "грязный онанист", который
щедро навешивали в товарищеских ссорах. Значит, обман мог уберечь человека
от презрения со стороны других людей, таких же обманщиков мог защитить от
наказания или неприятных замечаний со стороны родителей, и кроме этого,
обеспечивало человеческому существу роскошь небольшой личной свободы.
Достаточно было, например, сказать. родителям: "Я сегодня в плохом
психическом состоянии", и тут же ты получал возможность валяться на диване,
читать интересную книжку. Какая-либо попытка говорить правду, неудобную для
окружения, встречала - а в этом Непомуцен убеждался неоднократно -
непонимание и даже враждебность. Сказать учителю правду, что ты не сделал
уроки, потому как попросту не хотелось, - это грозило репутацией наглеца и
влекло за собой суровые последствия. Зато вранье, хоть какое, давало
возможность уберечься от последствий лени. Вранье изысканное,
интеллигентное, вмонтированное в соответствующий сценарий, могло даже
придать врущему блеску. "Я не сделал вчера задания по математике, -
объяснялся однажды в школе маленький Любиньски, потому что весь вчерашний
вечер и почти всю ночь у меня были мысли о самоубийстве". Следующие три дня