вот-вот может родить.
Машина трогается с места. Куда-то в сторону уносится голос свекрови.
Анна слышит еще чьи-то голоса...
Грузовик мчится. То тише, то быстрее. Почти не трясет. Кудрявцев
старается.
Тетя Груша сидят на краешке матраса с каменным лицом. Она обижена, ее
искусством пренебрегли. Ей и полагается быть обиженной. Агрономша! Ей,
конечно, врача надо! Но сквозь каменное выражение лица пробивается бабье
участие. Агрономша-то она агрономша, а мужик у нее - никуда. Готов свою бабу
за бутыль водки сменять. А баба - золото. И на людях, и дома. Вся на виду.
Тетя Груша наклоняется к Анне.
- Андреевна, худо тебе?
- Нет, ничего...
Довезли ее как раз к сроку. Успели ввести, раздеть...
Поспелов просит вызвать врача.
- Не Раису Семеновну, а главного. Евгения Яковлевича.
- Евгень Яклич занят.
- Скажите: председатель колхоза "Рассвет" просит.
Появляется "Евгень Яклич".
- Здрасьте, Евгений Яковлевич. Мы нашу агрономшу рожать привезли, -
обращается к нему Поспелов. - Прошу вас. От имени колхоза. Вы уж
постарайтесь.
"Евгень Яклич" улыбается.
- Стараться ей придется, а не мне...
- Вы уж там в случае чего...
- Ничего, - снисходительно говорит "Евгень Яклич". - Все будет хорошо.
Поспелов уходит.
- Ах да! - вспоминает вдруг врач. - Мы просили сена продать для
больницы. Вы вот отказали...
- Продадим, продадим, - поспешно произносит Поспелов. - Самим в обрез,
но продадим.
- И потом нам бы тысячи три яиц, - оживляется Евгений Яковлевич. - С
фондами туговато...
Но тут их беседу прерывает медсестра, совсем молоденькая, должно быть
только со школьной скамьи.
- Евгень Яклич, а где отец?
- Чей отец?
- Да ну... этой... Которую привезли!
- А что?
- Сын! Сын у нее!
- Ох ты! - говорит Поспелов. - Найдем яйца, доктор, найдем!..
А сама Анна лежала в родильной палате, истомленная после перенесенной
муки, и думала - что, мол, как хорошо, как вовремя отсеялась, и теперь вот
сын, и еще подумала, что в этом году колхоз обязательно будет с урожаем.
XXI
Лето выдалось жаркое, сделаешь туда-сюда километров пятнадцать и
запаришься. Анна все время на поле. В Мазилове, в Кузовлеве. Да еще домой
надо забежать, покормить Колю.
В Кузовлеве она бывала чаще, чем в Мазилове, надо вытягивать Челушкина.
Но безрукий этот Челушкин одной рукой выжимал больше, чем другие двумя. К
осени его бригада собрала пшеницы по одиннадцати центнеров с гектара. Не так
уж много, но для района это небывалый урожай.
Осенью Анна сполна получила и задолженность по зарплате, и премию. Куда
Алексею до нее! Искала у Алексея поддержки, выходя замуж, а теперь сама
может поддержать.
Но все-таки хорошо, что у нее есть муж, отец ее детей, хозяин. Они
выбрали погожий октябрьский день, вдвоем собрались в Сурож за покупками.
Вернулись из города под вечер, Алексей слегка под хмельком, но
довольный и ласковый.
Анна развязала свертки, нарядила дочерей в новые платья, отдала им
кулек с конфетами, повесила мужнин костюм на распялку под простыню, сыну
вложила в руки погремушку, подала свекрови отрез - выбирала материю на свой
вкус, фланель, потеплей и помягче, коричневую в белый горошек - и для
пожилой, и веселая.
- Вот, мама, не обижайтесь.
- Себе-то небось шерсти взяла? - пытливо спросила свекровь.
- Шерсти, мама, - подтвердила Анна.
Ей не хотелось хвастаться перед свекровью своим платьем. Она отложила
сверток с платьем в сторону, не стала доставать из сумочки шарф.
Пошла обратно к сыну, повертела перед ним погремушкой, погугукала.
Свекровь собирала ужин.
- Лексей-то в порядке? - осведомилась она.
Но тут Алексей сам вошел в избу.
- Давайте, - деловито сказал он, входя. - Пожрать да и спать. Как
костюм?
- Повесила, - ответила Анна.
- Да нет, я не про то, - сказал он. - Как - ничего?
- Ничего, - сказала Анна.
- Небось под тышшу? - завистливо спросила свекровь. - Аль больше?
- Тысячу? - самодовольно сказал Алексей. - Подымай выше!
Они поужинали, легли, потушили свет. Свекровь долго что-то ворошилась у
себя на постели, охала, вздыхала, должно быть, завидовала и невестке и сыну.
Алексею хотелось спать, его развезло от выпитой водки, но он чувствовал
себя в долгу перед женой, как-никак это она купила костюм. Он обнял Анну,
чмокнул в щеку.
- Спи, - сказала она. - Спи, отдыхай.
Он послушно подвинулся к стене. Свекровь все еще возилась за печкой, а
Алексей уже захрапел. Было темно. Постукивали ходики.
"Почему это у всех ходики, во всех избах ходики, - подумала Анна, - и
почему только ночью замечаешь, как они постукивают?"
Стучат, стучат, не дают заснуть...
Анне не спалось. Она мысленно перебирала покупки. Всем купили, никого
не забыли. Алексею давно уже нужен костюм. И матери нечего обижаться...
Богатство не ахти какое, но так богата Анна никогда еще не была.
Игрушки, конфеты, костюм мужу, платье себе. Не ситцевое платьице, не
гимнастерка... И все, что было куплено сегодня, заработано ею самой.
Господи, сколько пройдено: школа, техникум, Толя, Женечка, война. Потом
эта безрадостная Кубань, неприветливая, неуютная, и степ - не степь, а степ,
и люди там такие же недоверчивые и жесткие, как ихний пустой и безлюдный
степ.
Вот вернулась на родину. Домой, к родимой картошке. Если когда-то в
юности казалось, что без Толи ей не прожить, теперь она понимает, что можно
прожить и без мамы, и без Толи, и без Алексея. Только без родимой картошки
невозможно прожить. И нет такой силы, которая могла бы согнать ее с родной
земли, и есть сила, которой она держится...
Анна долго не засыпала. Петухи кукарекали, когда она заснула, а
проснулась, уже рассвело, дома не было ни Алексея, ни Жени, только свекровь
возилась у печки, да нежно, по-голубиному, ворковал в колыбельке Коля и
неслышно играла Ниночка на разостланном на полу одеяле.
Анна умылась, надела новое платье, натянула капроновые чулки, надела
лаковые туфли, причесалась, достала из сумочки купленный вместе с платьем
шарфик из воздушного шелка, тоже голубой, разрисованный зелеными листьями и
желтыми цветами, накинула на голову, посмотрелась в зеркало - понравилась
даже сама себе.
Взяла с этажерки тетрадь, в которой делала записи о состоянии посевов,
вырвала аккуратно листок, взяла свою самописку, написала несколько слов,
задумалась, потом решительно написала все, что задумала, сложила листок,
сунула в сумочку и пошла.
- Если кто будет спрашивать, мама, - сказала она в дверях, - скажите,
пошла к Жестеву.
XXII
День сухой, теплый. Листья почти облетели с деревьев. Коричневые ветки,
как какие-то вымыслы из проволоки, покачиваются возле домов. Небо - без
облачка, сплошное синее полотно, и сама Анна в синем платье и голубом
шарфике прямо просится сейчас на картину, хотя никому это невдомек.
Однако не заметить Анну нельзя, уж очень, она нарядна. У дома Губаревых
Маша Тюрина и Милочка Губарева, обе в новых пальто - день-то совсем теплый,
вышли специально, чтобы пофасонить.
- Ух ты! - восхищенно сказала Маша. - Вот это платье!
- Дура, не ори, - ответила Милочка. - Опять небось муж обидел, вот и
бежит...
В деревне уже приметили манеру Анны уходить из дома, когда Алексей
Ильич возвращался пьяным.
На этот раз девушки ошиблись, но разговор их донесся до ушей Анны.
Удивительно, что она все видит и все слышит, хотя занята своими мыслями.
Вот и дом Жестевых. За изгородью из поломанных серых жердей топорщились
обглоданные чужими козами смородиновые кусты. Зато у самого дома красовались
две такие великолепные рябины, что Анна невольно запрокинула голову. Тяжелые
гроздья оранжевых ягод до того празднично пламенели над окнами старей избы,
что изба и все вокруг, казалось, пропитано солнцем. В этих обглоданных
смородиновых кустах и пышных рябинах выражался весь характер Егора
Трифоновича Жестева. Смородина на кустах не вызревала, скот не щадил ее,
зато ни один мальчишка в деревне не позволил бы себе сорвать с рябин ягоды,
хотя известно - Егор Трифонович не промолвит ни слова, оборви у него
Сертаков Виталий
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Пехов Алексей
Херберт Фрэнк