сказал я Растиньяку, -- и память о первом браке отвращает ее от любви.
улицы Кордье надо было пройти чуть ли не весь Париж; путь казался мне
близким, а между тем было холодно. Предпринимать покорение Феодоры зимой,
суровой зимой, когда у меня не было и тридцати франков, а отделявшее нас
расстояние было так велико! Только бедный молодой человек знает, сколько
страсть требует расходов на кареты, перчатки, платье, белье и так далее.
Когда любовь слишком долго остается платонической, она становится
разорительна. Среди студентов-юристов бывают Лозены[*],
которым, право, лучше и не подступаться к страсти, обитающей в бельэтаже.
Мне ли, слабому, тщедушному, скромно одетому, бедному, изнуренному, как
бывает изнурен художник, выздоравливающий после своего нового творения, --
мне ли было бороться с молодыми красавчиками, завитыми, щеголеватыми, в
таких галстуках, при виде которых может лопнуть от зависти вся Кроатия[*], богатыми, облеченными в броню наглости и разъезжающими в
тильбюри.
ступенькам моста. -- Феодора -- это сама фортуна!
вставали у меня перед глазами; я снова видел графиню в белом платье с
прелестными широкими рукавами, и пленительную ее походку, и обольстительный
стан. Когда я очутился у себя, в холодной мансарде, неопрятной, как парик
естествоиспытателя, я был еще окружен образами роскоши. Подобный контраст --
плохой советчик: так, вероятно, зарождаются преступления. Я проклял тогда,
дрожа от ярости, мою честную, добропорядочную бедность, мою мансарду, где
явилось на свет столько плодотворных мыслей. В моей судьбе, в моем несчастье
я требовал отчета у бога, у дьявола, у социального строя, у своего отца, у
всей вселенной; я лег спать голодный, бормоча смешные проклятия, но твердо
решившись соблазнить Феодору. Это женское сердце было последним лотерейным
билетом, от которого зависела моя участь. Я избавлю тебя от описания первых
моих посещений Феодоры и сразу перейду к драме. Стараясь воздействовать на
ее душу, я вместе с тем стремился завладеть и ее умом, воздействовать на ее
самолюбие: чтобы заставить ее полюбить меня, я дал ей тысячу оснований еще
больше полюбить самое себя; никогда я не оставлял ее в состоянии
безразличия; женщины ради сильных ощущений готовы жертвовать всем, и я
расточал их ей: я готов был скорее прогневить ее, чем видеть равнодушной.
Первоначально, воодушевленный твердою волей и желанием внушить ей любовь ко
мне, я достиг некоторого преимущества над нею, но вскоре страсть моя
возросла, я уже не мог владеть собой, стал искренним и, влюбившись без
памяти, погубил себя. Я толком не знаю, что мы в поэзии и в беседах называем
любовью, но изображения чувства, вдруг развившегося в двойственной моей
натуре, я не находил нигде -- ни в риторических, тщательно отделанных фразах
Жан-Жака Руссо, жилище которого я, может быть, занимал, ни в холодных
понятиях литературы двух столетий, ни в итальянской живописи. Разве только
вид на Бриеннское озеро, иные мотивы Россини, Мадонна Мурильо, принадлежащая
маршалу Сульту, письма Лекомба[*], некоторые выражения,
встречающиеся в сборниках новелл, но особенно молитвы экстатиков и отдельные
эпизоды из наших фабльо -- вот что способно было перенести меня в
божественные страны первой моей любви. Ничто в человеческом языке, никакое
выражение мысли в красках, мраморе, словах и звуках не передали бы
напряжения, искренности, полноты, внезапности моего чувства! Да, искусство
-- это ложь. Любовь проходит через бесконечное число превращений, прежде чем
навсегда слиться с нашей жизнью и навеки окрасить ее в свой пламенный цвет.
Тайна этого неуловимого влияния ускользает от взгляда художника. Истинная
страсть выражается в воплях, во вздохах, несносных для ушей человека
холодного. Нужно искренне любить, чтобы, читая "Клариссу Гарлоу"[*], сочувствовать рычаниям Ловласа. Любовь -- наивный ручей,
что струится по камешкам, меж трав и цветов, но вот ручей становится речкой,
рекой, меняет свою природу и вид от каждого нового притока, затем впадает в
неизмеримый океан, который умам несовершенным кажется лишь однообразием, а
великие души погружает в бесконечное созерцание. Как воссоздать эти переливы
чувства, эти столь дорогие мелочи, слова, в самом звуке которых заключена
целая сокровищница речи, взгляды, более выразительные, нежели самые лучшие
стихи? При тех роковых встречах, когда мы незаметно для себя пленяемся
женщиной, разверзается пропасть, могущая поглотить всю поэзию человеческую.
В каких глоссах истолкуешь живые и таинственные волнения души, когда нам не
хватает слов, чтобы обрисовать даже видимые тайны красоты? Что за
колдовство! Сколько времени проводил я, погруженный в несказанный экстаз,
наслаждаясь тем, что вижу ee! Я был счастлив. Чем? Не знаю. В эти мгновения,
если ее лицо было залито светом, с ним что-то происходило, и оно начинало
сиять; чуть заметный пушок, золотивший ее тонкую и нежную кожу, мягко
намечал контуры ее лица, и в этом было то самое очарование, которое пленяет
нас в далеких линиях горизонта, теряющихся в солнечном свете. Казалось, что
сияние дня, сливаясь с нею, ласкает ее и что от ее лучезарных черт исходит
свет более яркий, чем свет настоящий; потом тень, проходя по милому лицу,
как будто бы окрашивала его, разнообразя выражения, меняя оттенки. Нередко
на мраморном ее челе, казалось, явственно обозначалась мысль; ее глаза
загорались, веки вздрагивали, по лицу пробегала улыбка; живой коралл ее губ
приходил в движение, то сжимаясь, то разжимаясь; какой-то особенный отлив ее
волос отбрасывал темные блики на свежую белизну висков. В этом лице говорила
каждая черточка. Каждый оттенок его красоты был новым пиршеством для моих
глаз, открывал моему сердцу еще одну неведомую прелесть. Возможность
надеяться хотелось мне прочесть в каждом изменении этого лица. Немые наши
разговоры шли от души к душе, как звук переходит в эхо, и они щедро дарили
мне мимолетные радости, оставлявшие во мне глубокое впечатление. Голос ее
порождал во мне какое-то неистовство, которое мне трудно было подавить.
Подобно лотарингскому князю -- забыл, как его зовут, -- я, вероятно, не
почувствовал бы раскаленного угля у себя на ладони, если бы она провела
щекочущими своими пальцами по моим волосам. То было уже не восхищение или
желание, то было колдовство, рок. Часто, вернувшись к себе, под крышу, я
неясно различал Феодору в ее особняке, принимал смутное участие в ее жизни;
когда она болела -- болел и я, и на другой день я говорил ей: "Вы были
больны! "
экстаза! То она возникала предо мной внезапно, как брызнувшие лучи света,
ломала мое перо, обращала в бегство науку и прилежание, принуждала меня
восхищаться ею -- принимала ту соблазнительную позу, в которой я видел ее
когда-то. То я сам шел к ней навстречу в мир призраков; я приветствовал ее,
как надежду, просил дать мне услышать ее серебристый голос; потом я
просыпался в слезах. Однажды, обещав поехать со мною в театр, она вдруг ни с
того ни с сего отказалась и попросила оставить ее одну. В отчаянии от этого
каприза, стоившего мне целого дня работы и -- признаться ли? -- моего
последнего экю, я все же отправился в театр один, мне хотелось посмотреть
пьесу, которую желала смотреть она. Едва усевшись, я почувствовал
электрический толчок в сердце. Какой-то голос сказал мне: "Она здесь".
Оборачиваюсь и вижу графиню в глубине ложи бенуара, в тени. Мой взгляд
устремился туда, мои глаза нашли ее сразу, со сказочной зоркостью, моя душа
полетела к источнику своей жизни, как насекомое к цветку. Что подало весть
моим чувствам? Бывает тайный трепет, который изумляет людей поверхностных,
но эти проявления внутренней нашей природы так же просты, как и обычные
феномены внешнего нашего зрения, -- вот почему я не был удивлен, я только
рассердился. Мои исследования душевной силы человека, столь мало изученной,
помогли мне по крайней мере найти в своей страсти явные доказательства моей
системы. Было что-то странное в таком союзе ученого и влюбленного, самого
настоящего идолопоклонства и научных исследований любви. Исследователь часто
бывал доволен тем, что приводило в отчаяние любовника, а как только любовник
начинал верить в свой триумф, он с блаженным чувством гнал исследование
прочь. Феодора увидела меня и нахмурилась, я стеснял ее. В первом же
антракте я пошел к ней в ложу; она была одна, я остался. Хотя мы никогда не
говорили о любви, на сей раз я предчувствовал объяснение, Я еще не открывал
ей своей тайны, и все же между нами существовало нечто вроде соглашения; она
делилась со мной планами развлечений, с каким-то дружеским беспокойством
спрашивала накануне, приду ли я завтра; сказав какое-нибудь острое словечко,
она бросала на меня вопросительный взгляд, словно желала нравиться только
мне; если я дулся, она становилась ласковой; если она гневалась, я имел
некоторое право расспрашивать ее; если я совершил какую-нибудь провинность,
она, прежде чем простить меня, заставляла долго себя упрашивать. Эти ссоры,
которые нам очень нравились, были полны любви: тогда она бывала так
кокетлива и мила, а я так счастлив! На этот раз в нашей близости появилась
трещина, мы весь вечер оставались чужими друг другу. Графиня была
убийственно холодна, я предчувствовал недоброе.
дождем. Карета Феодоры не могла подъехать к самому театру. Видя, что хорошо
одетой даме приходится переходить бульвар, какой-то посыльный раскрыл над
нами зонтик, и, когда мы сели в экипаж, попросил на чай. У меня не было ни
гроша; за два су я отдал бы тогда десять лет жизни. Моя мужская гордость в
многообразных ее проявлениях была раздавлена адской душевной болью. "Нет
мелочи, любезный! " -- произнес я жестким тоном из-за того, что страсть моя
была уязвлена, произнес я, брат этого человека, я, так хорошо знавший, что
такое бедность, я, когда-то с такою легкостью отдавший семьсот тысяч
франков! Лакей оттолкнул посыльного, и лошади рванулись. Дорогой Феодора
была рассеянна или делала вид, что чем-то озабочена, односложно и
презрительно отвечала на мои вопросы. Я хранил молчание. То были ужасные
минуты. Приехав к ней, мы сели у камина. Слуга зажег огонь и вышел, и тогда
графиня обратилась ко мне со странным выражением на лице и как-то
торжественно заговорила:
для многих молодых людей; я выслушивала объяснения в любви, которые могли бы
польстить моему самолюбию; я встречала и таких людей, привязанность которых
была искрения и глубока, они женились бы на мне, будь я даже совсем бедной
девушкой, какою была когда-то. Так знайте же, господин де Валантен, что я
Сертаков Виталий
Андреев Николай
Русанов Владислав
Маккэфри Энн
Бажанов Олег
Корнев Павел