из зала. Прежде всего я направился к строгой метрдотельше, которая на
электрическом калькуляторе проверяла кипу накладных, а потом перепроверяла
при помощи деревянных конторских счетов. Я виновато сообщил ей, что оставил
бумажник в другом пиджаке, что деньги занесу днями, и снял с руки часы. Она
посмотрела на меня уничижающе, молча выдвинула ящик стола и небрежно
швырнула мои "командирские" в груду самых разнообразных часов, где были даже
карманные "Буре" начала века и золотые женские часы-кулончик. Потом я
спустился в туалетную комнату и устроился у писсуара с урологической
гримасой на лице. Через минуту рядом со мной вырос критик Закусонский. Он
сердечно боднул меня в плечо, повинился, что не понял с самого начала, с кем
имеет дело, и предложил упомянуть о Витьке в большой обзорной статье
"Горизонты молодой литературы". Я обещал подумать. Место ушедшего
Закусонского занял Свиридонов-старший, сообщивший, что скоро у его дочери
день рождения и они были бы рады видеть у себя в гостях меня вместе с моим
симпатичным гением... Следующим был Чурменяев. С вежливым презрением он
сказал, что обедающий с ним мистер Кеннди, ответственный секретарь комитета
по Бейкеровским премиям, интересуется, в каком жанре работает странный
молодой человек, сидящий за моим столом.
определился, к какому жанру прикомандировать моего Витька.
работающего врачом-гинекологом!
старушка Кипяткова, она ревниво разглядывала фотографии недавнего
творческого вечера поэтессы Эллы Рахматуллиной, вывешенные на специальном
стенде.
зарозовели. -- Это повесть?
воспитанника определилась.
обедать. Завтра. И роман с собой обязательно приносите! А я вам почитаю
что-нибудь из мемуаров...
плававшая еще в доднепрогэсовских водах, клюнула! Возвращаясь в ресторан, я
увидел Витька возле входа на мойку. Он разговаривал с Надюхой, нервно
вытиравшей мыльные руки о грязный передник.
убежала к своим грязным тарелкам.
сообщила, что кто-то хочет поговорить со мной по телефону. Я подошел к
конторке и взял трубку.
новый друг накорябал?
лучше рано. Сергей Леонидович был майором КГБ и курировал Союз писателей...
10. ВРАНЬЕ БЕЗ РОМАНА
впечатлений, завалился спать, а я целенаправленно хватил пятьдесят граммов
"амораловки" и сел за историю Кировской районной пионерской организации:
аванс я уже проел, но под расчет, кроме денег, мне пообещали еще и
бесплатную путевку в хороший санаторий. Работа шла быстро: и если порядочный
современный прозаик черпает основную информацию из двухтомника "Мифы и
легенды народов мира", то я извлекал оную из выданных мне заказчиками копий
отчетов о проделанной работе. Сухие цифры о среднем привесе пионеров за
летне-оздоровительный период и списки идейно-воспитательных мероприятий я
расцвечивал своими личными воспоминаниями о незабвенном пионерском детстве,
проведенном в лагере "Дружба", принадлежавшем макаронной фабрике и
располагавшемся неподалеку от железнодорожной станции Востряково, на
берегу речки со странным названием Рожайка. Единственное, что мне не удалось
использовать в этом почти художественном тексте, так это мои сладкие
воспоминания о случившемся именно в позднепионерский период жизни первом,
внезапном всплеске моего подросткового либидо... А это как всплеск
испуганного гадкого утенка, с шумом взлетевшего с озерной глади и еще не
осознавшего своего превращения в большого похотливого белого лебедя.
(Заковыристо, но запомнить!) Я в ту пору уже писал стихи, чем и покорил
вожатую Таю, которая была старше меня на космогоническое количество лет --
пять или шесть. Мне -- четырнадцать, ей -- под двадцать. Я помню, как мы
после отбоя сидели в зарослях золотых шаров, только что распустившихся и
возвестивших таким головокружительным образом о неминуемой осени. Я читал ей
свои свежие, сочиненные под казенным пионерским одеялом стихи:
умудрился поцеловать вожатую Таю в крепко сжатые, пахнущие ароматическим
вазелином губы. После этого она заплакала и сказала мне, что я очень хороший
и талантливый мальчик, но она любит другого -- физрука Сашу, накачанного
прыщавого парня, щедро раздававшего подзатыльники зазевавшимся пионерам. Я
навел справки у осведомленных товарищей по палате и выяснил: после первой же
вожатской вечеринки негодяй лишил Таю невинности, которая, вероятно, уже
тяготила бедную девушку. Об этом он с удовольствием рассказывал всем, даже
старшим пионерам. Узнав об этом, я быстро охладел к Тае, подобно тому, как
романисты прошлого века непременно охладевали к своим героиням, если те
утрачивали целомудрие до обязательной свадьбы, да еще не в объятиях главного
героя, а какого-нибудь эпизодического проходимца...
и охотно в течение нескольких лет читал при каждом удобном случае, будучи
уже студентом и тусуясь в компаниях таких же молодых поэтов. Это
продолжалось до тех пор, пока однажды на одной из таких тусовок не появился
начинающий критик Любин-Любченко -- длинноволосый юноша с масленой улыбкой.
И он, странно приобняв меня, заявил, что покуда еще не встречал в поэзии
более точного и свежего описания орального секса. Я взглянул на свой шедевр
осознанным взором и с тех пор никогда его больше на людях не читал.