встречаю и глаза вылупила: откуда, думаю, взялась тут моя знакомая? Ведь
знаю же человека, знаю, а откуда, кто - не найду. А потом: господи, да ведь
не дале как вчера познакомились, ты приводил, а у меня без ума-то все в
голове перемешалось. И так ей обрадовалась - будто родной. А ночевали мы,
помню, в амбаре. Ты так захотел - ну, там и постелили. Мне поначалу чудно
показалось, но амбар был чистый, опрятный - тот, маленький, крайний ко
двору. Только без окошка темно-темно. И так же вот нары - куда они потом
делись, эти нары, кто их снял? Да ты же, однако, и снял. Правильно, ты:
сусек там понадобилось делать. А жалко: такие были аккуратные нары. Темно -
как под землей, а пахнет деревом, стружками, там отец до того столярничал,
что ли. И от тебя тоже пахнет стружками - как сейчас помню. Ты спрашиваешь:
не страшно? Нет, говорю, с тобой не страшно. А тут петух за стенкой на
насесте будто подслушал и захотел проверить - как закричит дурноматом! Я как
вскинусь! - Настена засмеялась: негромко, ласково-бережно пролился ее смех и
затих. Она легко вздохнула. - А утром я едва дверь нашарила. Не могу найти,
в какой она стороне, да и только. Ты до обеда валялся и про жену свою
молодую забыл. Я сходила на Ангару, посмотрела огороды - и тот, и другой. За
стол без тебя не сажусь, жду. Мать не вытерпела, подняла тебя. Все вместе,
помню, пили чай с калачиками - отец, мать, ты, я. Ты еще втихомолку
приставал ко мне, дурачился, будто меня всю ночь где-то не было. Попили - ты
говоришь: собирайся. Куда? На кудыкину, говоришь, гору. И правда, потащил
меня в гору, на елань, показал поля, пустоши - все кругом показал,
рассказал, до самого вечера ходили. А воротились - сидят твои дружки:
выставляй, говорят, тарасун, раз женился. И Витя опять там был, и Максим
Вологжин. Витю убили - знаешь, поди? Знаешь, я писала. А что у Надьки уж без
него девчонка родилась - не помню, писала, нет ли. Теперь их у нее трое,
мается она, ой, мается. А куда денешься?
не показывая себя даже дыханием, и она, спохватившись, пожалела, что
упомянула о Вите. С Витей они были товарищи. Но торопиться перебивать этот
разговор чем-нибудь другим Настена не хотела. Она и не смогла бы, наверное,
это сделать. Воспоминание все еще стояло перед ней в свою полную живую силу,
радостно и тревожно подрагивая перед глазами, умоляя не оставлять его,
продолжать дальше. То, на чем остановилась Настена, наплывало совсем близко,
словно пытаясь подхватить ее к себе, наполнить собой и направить вперед. Так
действительно хорошо там было, так счастливо и отрадно, сколько там было
обещано! И все-таки Настена уняла это воспоминание: достаточно. Наполняясь
уже новым видением и новым настроением, она, улыбаясь, спросила:
счетоводов. У него было шесть классов, все-таки грамота, поэтому его
отговорили от трактористов, куда он было нацелился, и направили в счетоводы.
Тоже уважаемая, заметная работа, хотя и не такая, как на тракторе, зато
постоянно дома, на одном месте, а свяжись с МТС, месяцами будешь пропадать
на чужих полях да в чужих людях. Это и остановило Андрея, когда пришлось
выбирать.
снарядилась к нему Настена. Ехать до райцентра надо было семьдесят верст, с
ночевкой по дороге. Собрались в одной кошевке Иннокентий Иванович, Василиса
Премудрая, которой приспичило зачем-то в больницу, и Настена. Иннокентий
Иванович с Настеной, коротая дорогу, бормотали о чем придется. Иннокентий
Иванович любил поговорить, а у Василисы Премудрой слово - что золото, зря не
выронит. Ко второму вечеру добрались, договорились справить дела за день и
разошлись в разные стороны. У Настены и дел-то было - Андрея повидать, а на
это хоть сколько дней заказывай, все равно мало.
устья в Ангару. Старуха-хозяйка не обрадовалась Настене, а еще больше не
обрадовался ей товарищ Андрея по комнате, пожилой уже, угрюмый мужик с
корявым оспяным лицом и в очках с разными - одно много темней другого, -
похожими на шоры, стеклами. Он как лежал на кровати с книжкой, так и не
поднялся, не сказал ни одного привечающего слова. Андрей посуетился,
посуетился и повел Настену ночевать в Дом колхозника.
которую она и сама, боясь вспугнуть ее, заглядывала только тайком. А уж
Андрею ее она бы ни за что не выдала. Ей возомнилось, что если она не умеет
забеременеть дома, то, быть может, удастся это сделать здесь. Дома они
привыкли, притерпелись друг к другу, а здесь все будет внове, и это вполне
может; сказаться.
только того и ждут, чтоб о них забыли, и тогда-то вот они: привет от папы! А
у Настены все было бы по чести, по любви, с одной лишь поправкой: далеко от
дома и, значит, от неудачи. Она не верила, что от этой ее надуми что-нибудь
получится, но чем больше не верила, тем больше подталкивала себя к ней и
ждала проверить.
тобой отправились в чайную - тут же, через дорогу. Там еще стоял на столе
прямо огромадный самовар, я такого никогда больше и не видывала. А в кранике
он прохудился и бежал, и сильно бежал, под него специально глубокую тарелку
подставляли. Чего уж они не могли его запаять, не знаю. И вот она, тетка,
что чай разливала, в стакан тебе из той тарелки - р-раз! Ты заметил. "Нет, -
говоришь, - давайте из самовара". Она заспорила: мол, это и так из самовара.
"Нет, это накапало, - ты говоришь, - это уж не чай, а ополоски". - "Никакие
не ополоски". - "Ополоски". Она все ж таки уступила, дала из самовара.
Помню, ты еще купил мне конфеток в бумажках, и я вприкуску их с чаем
хрумкала заместо сахару. Медовые, что ли, были конфетки: запашистые,
протяжные - съешь, а вкус-то долго держится, не пропадает.
причмокнула языком и облизнула губы.
Турсука твоего, который в разномастных очках, нет, а старуха дома. Ей на
счетовода не учиться - сидит, зырит на нас, что мы станем делать. Вредная
старуха: видит, что мы ждем, чтоб она ушла, и нарочно не идет. Тогда ты
придумал, как отослать ее: дал денег, чтоб она сходила в магазин за
четушкой. А она, ты потом сказывал, любила сама их брать и никому эту работу
не доверяла. Старуха наша засобиралась. "Вот за четушкой, - говорит, - так и
быть, сбегаю, а больше никуда бы с места не стронулась". - "Бегом-то, - ты
ей говоришь, - не беги, успеешь". - "Я-то, - она говорит, - успею, а вот ты,
касатик, все-таки крючок на дверь накинь, чтоб мне по-культурному в свой дом
прийти".
маленькое аккуратное колесо прошлось по воде и удалилось.
- опустив опять до шепота голос и растягивая слова, продолжала она. - Ты от
меня никуда, и даже радый был, что вместе, я же видела, что радый. А уж
я-то, я-то до чего была радая! Зимой, в мороз, прямо вся грелась от радости.
Иду и слышу, как изнутри лицо горит, как руки дрожат. Я ведь поначалу
боялась, что спросишь: зачем приехала? И правда, зачем? На словах разве
объяснишь? У меня и заделья никакого к тебе не было - приехала, и все тут.
Нагрянула - куда тебе с добром! И пошла гулять-разгуливать, мужика от учебы
отрывать. Кино смотрели! - вдруг воскликнула, почти выкрикнула она. -
Помнишь? Кино смотрели! Ишь что из памяти чуть было не выскочило. Совсем
закоулочная какая-то сделалась память: главное не держит. Я на другой день,
как обратно поехали, стала в санях кино пересказывать - так даже Василиса
Премудрая разговорилась. А сидели мы с тобой на самом заднем ряду под
окошечком, откуда киношный свет идет. Под конец ты ко мне привалился и
шепчешь: "Может, не поедешь завтра, может, еще на денек останешься?" Я
головой мотаю, а слезы так и катятся, так и катятся: сам позвал остаться,
сам. Сердце выскочить хочет...
проводить меня в этот Дом колхозника, зашли сызнова к тебе. Знаем, что
старуха теперь добрее. Пришли - она говорит: "Давай еще, касатик, на
четушку, да и оставайтесь здесь, в моей кухоньке, а я, - говорит, - у
подружки своей заночую, мы с ней возле четушечки вместе погреемся". Ты дал -
отчего не уважить старуху? Она пропала, а вскорости, мы еще подумать не
успели, чтоб ложиться, она обратно. "Магазин, - говорит, - закрыли, а без
магазина к подружке идти незачем". Ты тогда сам побежал, где-то раздобыл -
спровадил старуху. А потом оказалось, что и турсук твой надутый тоже не
пришел, где-то пристал на стороне. И мы с тобой всю-то ноченьку одни
барствовали. Ох, Андре-е-ей! А ты говоришь: хорошо ли мне было с тобой? Что
же ты говоришь?! Господи! Сам подумай. Что мне еще надо?
воспоминаниями Настены, он испытывал сладкую и щемящую боль, все сильнее и
сильнее подступавшую к сердцу, - боль оттого, что все это действительно
когда-то было, он тоже помнил все это, но как-то сухо, смутно, бедно и
торопливо, словно это было и не с ним, а с кем-то до него, с кем-то, кто
отдал ему свою память. Что теперь делать с ней, он не знал. Она, живая и
пытливая, ничего, кроме страданий, доставить ему не могла: с его собственной
памятью она не уживалась. Они отказывались понимать друг друга; в одной
посудине они умудрялись занимать совсем разные места, не мешаясь и не
переступая установленную границу. Но его собственная память была злей и
сильней, она, когда хотела, брала верх.
отвечая, слушал, то поспевая за ней, то не поспевая, задерживаясь на своих
подробностях; он хоть и шел вслед за Настеной по проложенной, проторенной
дорожке, а все равно часто и мучительно спотыкался, оглядываясь и боясь,
куда она его заведет. И когда настигло его собственное воспоминание, он не
удивился - так и должно было случиться, он словно поджидал его, надеясь
скорей отмучиться, испытать, что положено, и снова вернуться к Настене.
паутинки, которую он неосторожно перекинул вперед и которой оказалось
Лукьяненко Сергей
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Сертаков Виталий
Орлов Алекс
Херберт Фрэнк