- А-а, ниче не жалко стало...
- Жалко-то, поди, как не жалко... - начал Афанасий и умолк: сказать
было нечего.
- Ой, старые вы пустохваты, пропаду на вас нету,- отстав от Андрея,
вдруг вцепилась в разговор Клавка, будто ожгли ее.- Нашли над чем плакать! И
плачут, и плачут... Да она вся назьмом провоняла, Матера ваша! Дыхнуть
нечем. Какую радость вы тут нашли?! Кругом давно новая жисть настала, а вы
все, как жуки навозные, за старую хватаетесь, все какую-то сладость в ей
роете. Сами себя только обманываете. Давно пора сковырнуть вашу Матеру и по
Ангаре отправить.
Афанасий же первый и ответил, задумчиво поджав голос, словно и не
Клавке отвечал, а себе, своим сомнениям:
- Хошь по-старому, хошь по-новому, а все без хлеба не прожить.
- Без хлеба, че ли, сидим? Вон свиней уж на чистый хлеб посадили.
- Покеда не сидим...
- Ну горлодерка ты, Клавка! - вступила, опомнившись, Дарья.- Ну
горлодерка! Откуль ты такая и взялась, у нас в Матере таких раньче не было.
- Раньче не было, теперь есть.
- Дак вижу, что есть, не ослепла. Вы как с Петрухой-то вот с
Катерининым не смыкнулись? Ты, Катерина, не слушай, я не тебе говорю. Как
это вы нарозь по сю пору живете? Он такой же. Два сапога - пара.
- Нужон он мне как собаке пятая нога,- дернулась Клавка.
- А ты ему дак прямо сильно нужна,- обиделась, в свою очередь,
Катерина.
- Вам че тут жалеть, об чем плакать? - наступала Дарья. Она одна, как
за председательским местом, сидела за столом и, спрашивая, от обиды и
волнения дергалась головой вперед, точно клевала, синенький выцветший платок
сползал на лоб.- У вас давно уж ноги пляшут: куды кинуться? Вам что Матера,
что холера... Тут не приросли и нигде не прирастете, ниче вам не жалко
будет. Такие уж вы есть... обсевки.
Клавка, взбудоражив стариков, и спорить стала легко, с улыбочкой:
- Тетка Дарья, да это вы такие есть. Сами на ладан дышите и житье по
себе выбираете. По Сеньке шапка. А жисть-то идет... почему вы ниче не
видите? Мне вот уже тошно в вашей занюханной Матере, мне поселок на том
берегу подходит, а Андрейке вашему, он помоложе меня, ему и поселка мало.
Ему город подавай. Так, нет, Андрейка? Скажи, да нешто жалко тебе эту
деревню?
Андрей замялся.
- Говори, говори, не отлынивай,- настаивала Клавка.
- Жалко,- сказал Андрей.
- За что тебе ее жалко-то?
- Я тут восемнадцать лет прожил. Родился тут. Пускай бы стояла.
- Вот ребеночек! Че тебе детство, если ты из него вышел? Вырос ты из
него. Вон какой лоб вымахал! И из Матеры вырос. Заставь-ка тебя здесь
остаться - как же! Это ты говоришь - бабку боишься. Бабку тебе жалко, а не
Матеру.
- Почему...
- Потому. Меня не проведешь. А бабке твоей себя жалко. Ей помоложе-то
не сделаться, она и злится, боится туда, где живым пахнет. Ты не обижайся,
тетка Дарья, я тебе всю правду... Ты тоже не любишь ее прятать.
Но Дарья и не собиралась обижаться.
- Я, девка, и об етим думала,- призналась она, чуть кивая головой,
подтверждая, что да, думала, и налила себе чаю.- Надумь другой раз возьмет,
дак все переберешь. Ну ладно, думаю, пущай я такая... А вы-то какие? Вы-то
пошто так делаете? Эта земля-то рази вам однем принадлежит? Эта земля-то
всем принадлежит - кто до нас был и кто после нас придет. Мы тут в самой
малой доле на ей. Дак пошто ты ее, как туе кобылу, что на семерых братов
пахала... ты, один брат, уздечку накинул и цыгану за рупь двадцать отвел.
Она не твоя. Так и нам Матеру на подержание только дали... чтоб обихаживали
мы ее с пользой и от ее кормились. А вы че с ей сотворили? Вам ее старшие
поручили, чтобы вы жисть прожили и младшим передали. Оне ить с вас спросют.
Старших не боитесь - младшие споосют. Вы детишек-то нашто рожаете? Только
начни этак фуговать - поглянется. Мы-то однова живем, да мы-то кто?
- Человек - царь природы,- подсказал Андрей.
- Вот-вот, царь. Поцарюет, поцарюет да загорюет.
И замолчали. Обвальный дождь затихал, и вместе с последними, как
стряхиваемыми, крупными каплями сыпал мелкий, гнилой. Темь, которая перед
тем пала, как под самую ночь, будто опустили сверху над Матерой крышку,
теперь рассосалась,- было серо и размыто, и так же серо и размыто было в
небе, где глаза ничего не различали, кроме водянистой глубины. И серо,
мглисто было в избе, где все они на минуту замерли в молчании, точно камни.
- Фу-ты ну-ты, лапти гнуты,- приговоркой прервал его, очнувшись,
Афанасий и поднялся.- Налей-ка мне, Дарья, чаю. Работенка наша седни уплыла,
будем чаи гонять.
Пришла Тунгуска. Где сходился народ, туда обязательно тащилась и она,
молча пристраивалась, молча вынимала из-за пазухи трубку и, причмокивая,
принималась сосать ее. И не трогай ее, не скажет за весь день ни слова, а
может, и не слышит даже, о чем говорят, находясь в какой-то постоянной
глубокой и сонной задумчивости.
Была она в Матере не своя, но теперь уже и не чужая, потому что
доживала здесь второе лето. Иногда, впрочем, расшевелившись и заговорив,
Тунгуска толковала - не столько словами, сколько жестами, что это ее земля,
что в далекую старину сюда заходили тунгусы,- и так оно, наверно, и было.
Теперь же старуха прикочевала сюда по другой причине. Совхоз собрался
заводить звероферму, но пока завел только заведующего - это и была
Тунгускина дочь, немолодая безмужняя женщина. Прошлой весной, когда они
приехали, домики в новом поселке только еще достраивались, квартир не
хватало, и дочь по чьей-то подсказке привезла свою старуху в Матеру, где
появились свободные избы. Так и застряла здесь Тунгуска. Сядет на берегу и
полными днями сидит, смотрит, уставив глаза куда-то в низовья, на север. С
огородишком она почти не возилась - так, грядку, две, да и те запускала до
крайности - или не умела, или не хотела, не привыкла. Чем она пробавлялась,
никто не знал: дочь к ней наведывалась из поселка не часто. На людях за чай,
когда усаживали, садилась, но не помнили, чтобы хоть раз взяла она корку
хлеба. Но тем не менее жила, не пропадала и как-то чуяла, где собирался
народ, туда сразу и правила.
Сегодня она еще задержалась, обычно появлялась раньше. Тунгуска прошла
в передний угол и устроилась возле Катерининых ног на полу. К этому тоже
привыкли - что усаживалась на пол, и хоть силой подымай ее на сиденье - не
встанет. Старики в Матере тоже, бывало, примащивались курить на пол - вот
она откуда, выходит, привычка эта,- еще от древних тунгусских кровей.
-- Пришла? - отрываясь от чая, спросил Афанасий.
Тунгуска кивнула.
- Вот тоже для чего-то человек живет,- философски заметил Афанасий.- А
живет.
- Она добрая, пускай живет,- с улыбкой сказала Вера Косарева.
- Да пуша-ай. Ты в совхоз-то поедешь? - громко, как глухой, крикнул он
Тунгуске.
Она, не успев сомлеть, опять кивнула - на этот раз уже с трубкой в
зубах.
- Ишь ты, собирается. Ей-то там, однако, совсем не шибко будет.
- Дался вам этот совхоз,- задираясь, опять начала Клавка.- Прямо как
бельмо на глазу. А начни вас завтра сгонять с совхоза - опомнитесь, не то
запоете. До чего капризный народ: че забирают - жалко, хоть самим не надо, в
сто раз лучше дают - дак нет, ерепенятся: то не так, это не растак. Че дают,
то и берите, плохого не дадут. Другие вон радуются. Чем не житье там? Тетка
Дарья ладно,- сделала она отмашку в сторону Дарьи,- с нее спрос, как с
летошного снега. А вам-то че ешо надо?
Вера Носарева, необычно присмиревшая, уставшая и растерянная без
работы, сбитая с толку разговором, тяжело вздохнула:
- Дали б только корову держать... Косить бы дали... А там-то че? Другая
жисть, непривычная, дак привыкнем. Школа там, до десятого классу, говорят,
школа будет. А тут с четырехлеткой мученье ребятишкам. Куда бы я нонче Ирку
отправляла? А там она на месте, со мной. От дому отрывать не надо.- Вера
украдкой и виновато взглянула на Дарью и в мечте, не один раз, наверно,
представленной, захотелось свести...- Этот поселок да в Матеру бы к нам...
- Ишь, чего захотела! Нет уж, я несогласная,- закричала Клавка.- Это
опять посередь Ангары, у дьявола на рогах! Ни сходить никуды, ни съездить...
Как в тюрьме.
- Привыкнем,- откуда-то издалека, со дна, достал свое, своей думой
решенное слово Афанасий.- Конешно, привыкнем. Через год, через два... тут
Клавка в кои-то веки правду обронила... Через год, два доведись перебираться
куда, жалко будет и поселок. Труды положим, дак што... Нас с землей-то
первым делом оне, труды, роднят. Тебе, Клавка, не жалко отсюда уезжать - дак
ты не шибко и упиралась тута. Не подскакивай, не подскакивай,- остановил он
ее,- мы-то знаем. Покеда мать живая была, дак она твоих ребятишек подымала.
А ты по магазинам да по избам-читалкам мышковала...
- У меня грамота...
- Я про твою грамоту ништо не говорю. Я про землю. А там трудов - у-у!
- много трудов, чтоб землю добыть. За што и браться... Найти бы тую
комиссию, што место выбирала, и носом, носом... Эх, мать вашу растак...
- Тебя, может, нарочно туда загнали, чтоб ты больше трудов положил да
покрепче привык.
- Может, и так. Где наша не пропадала. Вырулим. Обтерпимся, исхитримся.
Где поддадимся маленько, где назад воротим свое. Были бы силы да не мешали
бы мужику - он из любой заразы вылезет. Так, нет я Павел, говорю? Што
молчишь?
Павел курил, слушал и все больше, не понимая и ненавидя себя, терялся:
говорила мать - он соглашался с ней, сказал сейчас Афанасий - он и с ним
согласился, не найдя, чем можно возразить. "Что же это такое? - спрашивал
Орлов Алекс
Флинт Эрик
Прозоров Александр
Грабб Джеф
Посняков Андрей
Фазиль Искандер