Чтение 21–й страницы книги ~Русские на Мариенплац, Рождественский роман в 26 частях~

- Если считать и второго дедушку - то четырнадцать человек, - говорит Нартай.

Этот бундесверовский генерал, или кто он там есть, чуть в обморок не упал! Но, мужик крепкий, с трудом справился с собой, даже сострить попытался:

- Что же... Наверное, бундестагу придется сильно сократить расходы на вооружение.

На что Нартай ему тут же отвечает:

- Это было бы самое лучшее. Тогда я смог бы захватить и этого дедушку. Он, правда, уже один раз был в Германии, но это было очень давно...

На этот раз, когда провожали Нартая, все были трезвые, как стеклышко. Конечно, выпили по рюмке-другой, но на нормальную поддачу не было ни времени, ни, честно сказать, желания.

Уж слишком все это было обставлено по-государственному, слишком официально, рассчитано по минутам с военной четкостью. Без панической спешки, но в таком ритме, что не оставалось времени ни вздохнуть, ни оглядеться. И это было самое грустное.

Мы - Наташа, Петер, Нартайчик и я, вообще, пришли в себя, когда танк уже стоял на железнодорожной платформе, когда катки его были раскреплены, гусеницы заблокированы, а сам он укутан плотными, непромокаемыми тентами.

Мы сидели в салоне штабного вагона, прицепленного к платформе с танком, и маневровый локомотив тоскливо мотал нас взад и вперед, выбираясь из лабиринта рельс и путей военно-грузового отделения Мюнхенской железной дороги.

Когда же, наконец, нас прицепили к короткому пассажирскому составу, в вагоне появились еще три человека - Леша-переводчик из нашего консульства и те два мужика из отдела по борьбе с терроризмом и организованной преступностью. Которые приезжали к нам тогда в "Китцингер-хоф".

Выяснилось, что они все трое будут сопровождать Нартайчика до Бреста, а там произойдет официальная передача танка представителям нового Российского военного командования.

Там же, в Бресте, Нартайчика будет ждать самолет Президента Казахстана, который завтра уже прилетит туда вместе с матерью и отцом Нартая. И в их присутствии будет организована торжественная встреча и митинг по случаю "возвращения прапорщика Н.Сапаргалиева из длительной зарубежной командировки".

- Вот митинга только не надо, ладно?! - с унылой злобой говорит Нартай. - Папа, мама и я. И все! Имел я в виду ваши торжественные встречи...

Потом показывает на меня, Наташу и Петера и говорит:

- А нельзя, чтобы и они со мной до Бреста поехали? Я вижу, у вас тут места - хоть отбавляй...

Но все трое восприняли это, как шутку, рассмеялись, а старший немец говорит Петеру:

- Вот видите, герр Китцингер, как хорошо, что мы тогда не очень поверили в вашу легенду о покупке танка в Эрфурте! Вот и наш русский коллега вам это подтвердит. Да, Алексей?

Тут наш Леша так смутился, пожал плечами, а мы с Нартаем только переглянулись и ничего не сказали.

Кто бы мог подумать, что Леша - их коллега?! Ай, да Леша, ай, да молодец!.. А с виду такой милый паренек, по-немецки чешет, как Бог...

Бедная Наташа так плакала, что ей даже с сердцем нехорошо стало. Проглотила пару таблеток - у нее всегда с собой целая аптека для Петера,

- полегчало.

Тут нам и пришло время выметаться из вагона.

Нартай бросился на стариков, целует их, висит на Петере, тоже плачет и только одно твердит:

- Я приеду, тетя Наташа... я приеду, дядя Петя... я приеду...

Наташа ревет в голос, Петер сопит, матюгается, а у меня комок в глотке - молчу, как задавленный, слова не могу вымолвить...

Выползли на станционную платформу, стоим, поддерживаем друг друга.

Нартайчик, в ледерхозах с лямочками, в жилетке, в шляпке с перышком - висит на вагонных поручнях, смотрит на нас заплаканными глазами и уже ничего не говорит.

И поезд уходит...

На следующий день мы с Петером посадили Наташу в машину, и Петер повез ее к врачу. Так ей было плохо всю ночь. Особенно, после того, как мы посмотрели последние известия нашей Баварской программы по телевизору, где увидели и себя, и танк, и Нартайчика. И отъезд они, оказывается, снимали, а мы тогда на платформе этого и не заметили!..

Вот после всего этого старуха и вовсе поплохела - давление, сердцебиение, дышать нечем... всю ночь с ней провозились.

Здесь не как в России. Здесь врача на дом не вызывают. Едут к врачу, даже если у вас температура за сорок! Конечно, если вы совсем загибаетесь, то тогда к вам приедет "Нотартц" - вроде нашей "Скорой помощи", и отвезет вас в больницу. А так, извольте сами ехать к доктору...

Вот Петер и повез Наташу в наш районный центр. К доктору Ляйтелю - они всегда у него лечатся.

Перед отъездом Петер сунул мне в карман трубку своего ненаглядного радиотелефона и сказал:

- Обязательно позавтракай. Булочки еще совсем теплые... Животных я уже всех накормил, а ты, если у тебя до репетиции останется время, погоняй лошадь на корде по кругу. Пока не пропотеет. Совсем застоялась... А потом я привезу Наташу домой, и мы с тобой вместе приготовим обед. А она пусть отдыхает. О'кей?

- О'кей! - говорю. - Все сделаю. Не волнуйся. Сейчас главное - Наташа. Не думай больше ни о чем.

- Не могу не думать, - говорит Петер без всякого русского мата, и я, оказывается, его очень хорошо понимаю!

Может, были на одну волну настроены?..

- Здоровье моей Наташи очень связано с тем, о чем я теперь все время думаю, - говорит Петер. - Я знаю, что вся жизнь состоит из приобретений и потерь. Но наступает старость, когда приобретать уже ничего не надо - поздно. Но и терять нельзя ни за что! Особенно страшно, когда потери вдруг начинают быстро идти одна за другой. Сначала - Катя, вчера - Нартай... Наступит время - и ты уйдешь. И жизнь кончится.

- О, черт тебя подери, Петер! - кричу я ему. - Да поезжай ты к доктору Ляйтелю! Наташа ведь в машине ждет!..

Они уезжают, а я иду на конюшню.

Накинул уздечку на теплую лошадиную морду, защелкнул на уздечке карабин длинной корды, вывел конягу на свежий воздух.

Гоняю кобылку по кругу, и все мне кажется, что сейчас вот-вот из сарая выйдет перемазанный Нартайчик с разводным ключом или отверткой в руке, так скептически посмотрит на меня и нахально заявит:

- Ну кто так гоняет лошадей, Эдька?! Ты же понятия не имеешь, как это делается! Чему тебя только в цирке твоем учили? Вот когда копыта коней моих предков...

А в это время, со стороны дома, покажется Катька и скажет ему со своей ироничной улыбочкой:

- Нартайчик, солнце мое, не морочь Эдику голову и, пожалуйста, направь копыта коней своих предков в мою комнату. На гитаре опять разболтался басовый колок - совсем струну не держит. Сделай что-нибудь, Кулибин ты наш казахский... Только на тебя и надежда - армейский ты наш Томас-Альва Эдиссон! Ты же - тормоз Вестингауза... Помоги бедной еврейской девочке из местечка "Китцингер-хоф".

...Бежит кобылка по кругу, всхрапывает, что-то у нее под брюхом екает, и ее короткая шерстка пошла уже темными потными пятнами. И стою я один в центре взрыхленного круга, словно на цирковом манеже, намотал на руку конец сыромятной корды, а вокруг меня бегает лошадка...

И нет никакой Катьки, и Нартая нет...

Наверное, уже к Варшаве подъезжает.

Тут у меня в кармане телефонная трубка зазуммерила. Не останавливая лошадь, вынул я трубочку, нажал на кнопку.

- Я-а, битте! - говорю.

- Грюссготт, герр Китцингер!.. - слышу.

- Ентшульдиген зи битте, - говорю. - Герр Китцингер ист нихт цу хаузе.

Дескать, "извините, господина Китцингера нет дома..."

А из трубки по-русски:

- Эдуард Александрович?

- Да, - говорю, а сам кручусь за лошадью на одном месте с кордой в руке.

- Здравствуйте, Эдуард Александрович. Это Федор Николаевич Грибов - Генеральный консул России в Мюнхене.

- Здравствуйте, Федор Николаевич, - говорю. - Секундочку! Извините, я только лошадь остановлю, а то она меня совсем замотала.

- Что-о-о?! - удивляется консул.

- Я говорю - лошадь остановлю! Я ее по кругу гоняю, а то застоялась, бедняга... Тпр-р-ру!!! Стоять, кому говорят, холера!

А кобыла развеселилась, прыгает дурища. Еле-еле утихомирил. Подошла ко мне и давай меня за воротник куртки зубами прихватывать! Всю шею мне обслюнила.

- Иди отсюда! - говорю. - Извините, Федор Николаевич... Разыгралась, дура такая!

- Ничего, ничего, - говорит Федор Николаевич. - Я подожду.

Наконец, отогнал я лошадь, говорю в трубку:

- Слушаю вас, Федор Николаевич.

- Эдуард Александрович, я еще вчера кое-что хотел вам сказать, но время, если помните, было так уплотнено...

- Уж и не знаю, чего было так торопиться! - разозлился я. - К чему нужна была такая спешка?! Просто до неприличия!..

- Верно, - вздыхает Федор Николаевич. - Верно, Эдуард Александрович. Но тут мы уже не могли ничего поделать. Это была прерогатива военных - и наших, и немецкой стороны, и они по своим соображениям составили такой плотный график.

- Черт бы побрал их график! - говорю.

- Но звоню я вам, Эдуард Александрович, совсем по другому поводу. Я примерно представляю схему вашего пребывания в Германии. Частный вызов, просьба об убежище, ауслендербехерде... И так далее. Так?

- Что-то в этом роде, - осторожно говорю я.

- Так вот, я еще вчера хотел вам сказать - если вы надумаете вернуться в Москву, - милости просим. Поможем во всех направлениях. Тем более, вы - заслуженный артист РСФСР, лауреат многих международных конкурсов артистов цирка, воевали в Афганистане... А за границу сможете ездить с цирком и из России. Санкций к вам никаких не будет - это я вам гарантирую. Подумайте... Сегодня и Солженицын, и Ростропович, и даже ваш тезка Эдуард Лимонов собираются вернуться на Родину. Так что, подумайте, Эдуард Александрович. И звоните мне в любое время. Хорошо?

Хотел я было сказать этому симпатичному мужику: "Хорошо, Федор Николаевич. Обязательно подумаю и позвоню...", а потом вдруг понял, что раз он ко мне с открытой душой, то и я не должен вилять хвостом и вешать ему лапшу на уши!

Вот уж, как в кино - сразу и Афган вспомнился, и тот узбечонок с вывернутыми на землю кишками, и Юлька, и все, все, все...

- Спасибо вам, Федор Николаевич, - говорю. - Очень я вам благодарен за этот звонок. Только, наверное, в Москву я уже не вернусь. Нет у меня там никого. А здесь - два старых, не очень здоровых человека, которым я могу понадобиться в любую минуту. Они теперь совсем одни остались...

На том и распрощались.

А я снова погнал кобылу по кругу...

Часть Двадцать Шестая,

рассказанная Автором,- о том, как однажды рождественским вечером...

Очевидно, прежде, чем я доберусь до того, что же произошло однажды рождественским вечером, мне придется рассказать со слов Эдика, что этому вечеру предшествовало.

Наташа проболела шесть дней.

Доктор Ляйтель прописал ей полный покой и постельный режим, и Петер с Эдиком, с утра и до позднего вечера, колготились по "Китцингер-хофу", разрываясь между приготовлением обеда, кормлением свиней и оленей, чисткой овечьего загона, уходом за развеселой лошадью и утренними поездками к станции за теплыми булочками.

Справедливости ради нужно заметить, что и Петер, и Эдик все эти дни пребывали в искреннем изумлении - как это старая, толстенькая Наташа обычно умудрялась делать все то же самое гораздо быстрее, аккуратней и лучше?!

На седьмой день Наташа проснулась в шесть утра, сделала зарядку, приняла душ, завела "форд" и сама поехала за теплыми булочками. И жизнь в "Китцингер-хофе" вошла в свою постоянную, привычную колею.

Ассистировать Эдику теперь было некому, и он раз за разом прогонял свой номер, меняя очередность трюков и комбинаций так, чтобы можно было снова выйти на Мариенплац, но уже без ассистента.

Репетировал он в сарае, на том месте, где еще совсем недавно по-хозяйски стоял танк Нартая и отчего огромный сарай казался тесным и неприспособленным ни для чего другого, кроме танкового жилья.

Теперь не было ни Нартая, ни танка. И сарай снова стал большим и просторным...

Как только Наташа встала на ноги, Эдик на следующий же день внимательно посмотрел на себя в зеркало, убедился в том, что его верхняя губа вернулась в свои первоначальные размеры, погрузил в "фольксваген" чудо-столик и сумку с костюмом для выступления и поехал в Мюнхен.

У него были две действующие лицензии на эту неделю, и, несмотря на "нетуристскую" погоду, он все-таки рассчитывал кое-что заработать.

Народу на Мариенплац и Кауфингерштрассе было мало - всех отпугнул то и дело возникавший мелкий осенний дождь и холодный ветер.

Лучшее место для работы уличного артиста - под двумя деревьями между сексшопом и интераптекой - к счастью, было свободно, и Эдик с удовольствием его занял.

Переоделся он еще в машине и теперь расставлял свой столик и подсовывал под ножки небольшие деревянные клинышки, добиваясь абсолютно горизонтальной столешницы.

Потом вставил в отверстия стола трости с кубиками, выложил прямо на каменные плиты пластмассовый голубой подносик для денег, приветливо улыбнулся трем-четырем остановившимся зевакам и положил кисти рук на кубики, которые теперь были намного выше его головы.

И медленно, только за счет силы рук, его тело начало всплывать наверх, так же медленно переворачиваться в стойку на двух руках, а потом плавно уходить вправо, переводя Эдика в стойку на одной руке.

Номер начался.

Когда он закончил первую комбинацию и встал на столик ногами, чтобы сменить две трости на одну с вертушкой, раздались аплодисменты. Эдик благодарно поклонился. Вокруг него уже стояло человек тридцать, а в голубой пластмассовый подносик с глухим стуком стали падать первые монетки.

К концу второй комбинации в толпе было уже человек шестьдесят.

Когда же, после третьей, самой тяжелой комбинации, номер закончился - голубой подносик был почти покрыт монетками самых разных достоинств. Эдик сделал задний сальто-мортале со стола на плиты Кауфингерштрассе, раскланялся и стал ссыпать монеты с подносика в сумку.

"Совсем неплохо... Марок восемьдесят. Лишь бы дождь опять не начался. Тогда успею еще пару раз отработать..." - подумал он.

- Хелло! - услышал он над своей головой.

Эдик поднял глаза и увидел седого элегантного человека лет пятидесяти, в длинной, чуть выше колен кожаной осенней куртке и ярком, пижонском шелковом шарфике на шее.

- Хелло, - ответил ему Эдик и выпрямился.

- Герр Эдвард Петров? - улыбнулся седой.

- Да... - машинально по-русски ответил Эдик и на всякий случай вынул из сумки лицензию. Мало ли, кто-то еще, кроме полиции, хочет проверить у него разрешение на сегодняшнюю работу.

- Нет, нет! Мне это не нужно, - рассмеялся седой. - Вы говорите по-немецки?

- Немного...

- И вы не узнаете меня?

- Нет, - смутился Эдик. - Извините...

- Что было в Брюсселе в восемьдесят четвертом году и в Париже в восемьдесят седьмом? - спросил седой, глядя Эдику прямо в глаза.

- В восемьдесят четвертом в Брюсселе - фестиваль цирков Европы, а в восемьдесят седьмом в Париже - международный конкурс артистов эстрады и цирка, - сразу ответил Эдик.

- Правильно! - обрадовался седой человек в ярком легкомысленном шарфике. - Абсолютно верно!.. Теперь вы меня узнаете?

На какое-то мгновение Эдику показалось, что он знает этого человека, и уж точно где-то видел его! Но сколько ни вглядывался в моложавое, чуть жестковатое, улыбающееся лицо седого - память ему отказывала...

- Нет... Простите меня, пожалуйста!

- О'кей, о'кей... ничего страшного! Судя по тому, что вы сейчас работаете на Мариенплац, в вашей жизни за последнее время, наверное, было много событий, - сказал седой и протянул Эдику руку. - Я - Рихард Краузе. В Брюсселе я был одним из организаторов фестиваля, а в Париже - председателем жюри конкурса! Теперь вспомнили?

Вот теперь Эдик вспомнил этого седого! На всех конкурсных просмотрах в Париже этот Краузе сидел в белом смокинге в центре стола, предназначенного для жюри, и его боялись, как огня. В семидесятых годах Рихард Краузе был лучшим жонглером мира, и о его технике жонглирования и резкости суждений ходили легенды.

Это он, Рихард Краузе, в своем неизменном белом смокинге потом вручал в Париже русскому эквилибристу Эдуарду Петрову Главный приз по разряду "акробаты-эквилибристы" и что-то долго, дольше, чем кому бы то ни было из награжденных, говорил Эдику со своей жесткой улыбкой, внимательно глядя на него холодными голубыми глазами...

- Вы были тогда в белом смокинге, - сказал Эдик и пожал руку Рихарду Краузе.

- Ну, наконец-то! - радостно воскликнул Краузе.

Это произошло первого декабря.

Все остальное - в порядке хронологии.

Третьего декабря рано утром из Алма-Аты в "Китцингер-хоф" позвонил Нартай.

- Эдька! - кричал он истошно. - Ты знаешь, откуда я звоню?! Из приемной Президента! Это мне его помощник устроил - Равиль Мухамеджанов, а так - хрен бы я дозвонился!.. Мы с ним когда-то в техникуме учились, только он был на два курса старше... И моя мама здесь! Она с тетей Наташей поговорить хочет... Дай ей трубочку! А потом дашь мне дядю Петю, я с ним по-немецки поговорю, а то Равиль, гад ползучий, не верит, что я немецкий знаю!.. Я после Нового года на подготовительные курсы в авто-дорожный институт иду!.. Как ты там, Эдик?!

По второй телефонной трубке Эдик с Петером слышали, как плакала мама Нартая в Алма-Ате и все время говорила Наташе только одно:

- Спасибо... спасибо... спасибо...

А Наташа плакала в "Китцингер-хофе" и отвечала ей тоже только одним русским словом:

- Спасибо... спасибо... спасибо!..

- Содержательный разговорчик, да?! - орал Нартай.

- Не вопи, - сказал ему Эдик. - Мы тебя очень хорошо слышим.

- Я вас тоже, - тихо сказал Нартай. - Это я кричу на нервной почве... Дай дядю Петю!

И Нартай долго болтал на своем ужасающем немецком языке с Петером, явно демонстрируя маме и помощнику Президента свое знание немецкого, а потом неожиданно скис и дрогнувшим голосом негромко сказал по-русски:

- Все... Больше не могу... - и всхлипнул.

Подбородок у Петера затрясся, он громко откашлялся и закричал из "Китцингер-хофа" в Алма-Ату:

- Приезжай, малыш!!! Мы ждем тебя!..

Седьмого декабря господин Эдуард Петров получил по почте официальное приглашение из цирка "Кроне".

Приглашение было напечатано на роскошном бланке с большой золотой короной, сквозь которую выглядывали морды льва, слона, лошади и тигра. Наверху короны было написано "Circus Krone", а внизу по короне шла надпись "Eure Gunst unser Streben". Под золотой короной, через весь бланк вилась голубая лента с впечатанными в нее золотыми буквами:

DER CIRCUS DEN DIE "KRONE"

GANZE WELT KENNT

Причем слово "Кроне" было выдавлено на бумаге большими рельефными буквами.

В письме господин Эдуард Петров приглашался на работу в цирк "Кроне" с оплатой в пятьсот марок за каждое выступление при гарантированных двадцати шести выходах на манеж в месяц. Выплата - каждую пятницу. Реквизит и костюмы за счет артиста, проживание на гастролях - в цирковых вагончиках со всеми удобствами, оборудованных по последнему слову техники.

Если условия устраивают господина Эдуарда Петрова, то дирекция цирка приглашает его на дальнейшие переговоры и подписание контракта по адресу

- Циркус-Кронештрассе, 1-6, Мюнхен, телефон... И так далее.

В конце письма сообщалось, что обычное приглашение артиста в цирк "Кроне" происходит иначе - артист должен представить фотографии и видеозапись своего номера или пройти предварительный просмотр перед специальной комиссией.

Господину Петрову ничего этого делать не надо по двум причинам: во-первых, он достаточно известен в цирковом мире как один из лучших эквилибристов последних лет, а во-вторых, Генеральный директор Управления всеми цирками Баварии господин Рихард Краузе уже имел честь просмотреть номер господина Петрова и дал этому номеру самые высокие аттестации.

Десятого декабря, когда я еще болтался по Москве в ожидании разрешения на командировку в Германию, здесь, в Мюнхене, между цирком "Кроне" и артистом в жанре "эквилибр" Эдуардом Петровым был заключен контракт с таким длинным перечнем прав и обязанностей, как "цирка", так и "артиста", что, не дочитав и до середины, Эдик плюнул на оставшуюся часть и расписался повсюду, где было проставлено - "унтершрифт". "Подпись", по-нашему...

Открытие зимнего сезона цирка "Кроне" совпадало с началом Рождественских праздников, и до премьеры у Эдика оставалось не так много времени - всего две недели.

А нужно было срепетировать номер с оркестром, расставить музыкальные акценты в началах и концах комбинаций, вместе с дирижером подумать, какие трюки потребуют оркестровых пауз, что давать на первый выход Эдика в манеж, какая музыка пойдет на финальный уход с манежа, и многое другое...

Кроме оркестра, номер нужно было увязать с коверными клоунами, поискать вместе с ними симпатичные и не отвлекающие от основного номера репризы в коротких перерывах между комбинациями. Чтобы репризы эти не выглядели самодовлеющими и в то же время давали бы Эдику возможность передохнуть.

Срочно пришлось заказать цирковым реквизиторам твердый пол - полтора метра на полтора - для столика, чтобы его тоненькие ножки не увязали бы в мягком ковре покрывающих манеж опилок. И это обошлось Эдику в такую сумму, что он только охнул и с нежностью вспомнил Пал Петровича - союзгосцирковского умельца, изобретателя, творца и запойного бессребреника.

Нужно было многократно прогнать номер с униформистами - чтобы вынос и унос реквизита происходил в хорошем темпе, четко и слаженно.

Прорепетировать со шпрехшталмейстром финальные поклоны, или, как говорят в цирке, "комплименты".