считай меня чудовищем. При других обстоятельствах я сам отправился бы в те
неведомые края, где птицы говорят по-человечески, а цветы не похожи на
наши. Но не уничтожать же талантливое произведение, не объявлять же его
сказкой только из-за того, что нежданно-негаданно вернулся числившийся
погибшим морской бродяга? Начавший к тому же каяться в прежних грехах? Ты
должен утешать себя тем, что поневоле послужил высокому искусству поэзии.
Не знаю, обеспечено ли моему труду бессмертие, но долгая жизнь ему
безусловно уготована. А вместе с ним и тебе, весьма и весьма мелкой
личности, если откровенно. Так что будь мне только благодарен. Прощай.
было смотреть в спину пожилому человеку в дурно сидящей одежде, шаркающими
старческими шагами плетущемуся к двери.
подлости, - сказал Майон. - Я все прекрасно понимаю и не решаюсь вас
осуждать, не имею права. Но вы достигли как раз обратного: заставляли нас
верить, что подлость была героизмом, лишили возможности самостоятельно
оценить прошлое, подсунув красивые, лживые картинки. Я совсем не против
того, чтобы учиться на опыте старших, но в данном случае примеры, на
которых нас воспитывали, оказались фальшивыми. А меж тем существовала
подлинная история жизни Геракла - нетускнеющий пример для подражания. Ты
был причастен ко многим его свершениям, царь, почему же ты отступил?
себе сил занять место Геракла. И не смог завершить его дела. Все
дальнейшие разговоры бесплодны, Майон, можно говорить до бесконечности, ни
к чему не придя. Я прошу, оставь меня. Очень прошу. Я устал. - И, когда за
Майоном затворилась дверь, попросил: - Гилл, может быть, и ты?
закрыл глаза. Гилл едва удержал рвущиеся с языка, как стрелы с туго
натянутой тетивы, слова изумления и жалости. Тезей постарел рывком, вдруг,
за сегодняшнюю ночь, проведенную над рукописью Архилоха, в беседах с
Майоном и Гиллом, - седина в волосах, придававшая ему раньше зрелую
мужественность, теперь была символом разрушения и старости, вены на руках
набухли, голос стал надтреснутым и прерывистым.
ваша безмятежность и юность. И мои силы. Кажется, с летом уходит и моя
жизнь - я надеюсь, только моя...
Эвимантом причинили немало вреда, но я смог восстановить всю картину.
Заговор шире и разветвленное, чем мне казалось, но я знаю почти все, и это
дает огромные преимущества. Если мы нанесем удар немедленно, мы их
опередим. Верных войск достаточно, мои люди готовы, но я не справлюсь
только своими силами. Ты должен немедленно - слышишь, немедленно! -
собрать военачальников и приближенных, которым можно доверять. Стянуть
войска, подавить очаги пожара. Пойми, как только они узнают, что Анакреон
сидит под замком, они выступят. А узнают они это очень скоро. Тезей!
- Ты не понял. Для меня поздно. Я достиг своего предела, меня больше нет,
и ничего больше нет - ни воли, ни решимости, ни силы. Это предел. Даже
если я соберу волю в кулак и мы их раздавим - что дальше? Масло выгорело,
и светильник пуст. Останется усталый старик, который будет доживать век в
огромном дворце. Так стоит ли цепляться за трон?
тишине солнечного осеннего утра. Слезы навернулись на глаза, все плыло.
Гилл, рыча, потряс сжатыми кулаками:
схватил Тезея за плечи и затряс, крича в лицо:
подумал, какой ты счастливый, - ты и представить себе не можешь, что
чувствует человек, достигший своего предела... Знаешь, в памяти почему-то
остаются только имена: Ариадна, Елена, мой Геракл, Архилох. О боги, как мы
были молоды, как мы мечтали и пытались перевернуть мир, как тонули в
женских глазах, как сверкали мечи и ржали лошади...
вот-вот лопнет, что ее распирают изнутри колючие шары, и он сжал виски
ладонями. Отрывистый и решительный приказ сделал бы его
яростно-счастливым, сметающим любые преграды, но он понимал уже, что
приказа не будет. Никогда.
не должны. Хватит и того, что было...
бесстрастный. Как прикосновение раскаленного железа, спиной чувствовал
злорадно-презрительные взгляды царедворцев, тех, кто значился в списке
заговорщиков, и тех, кто палец о палец не ударил для свержения Тезея, но
уже приготовил парадные одежды, чтобы чествовать преемника; и тех, кто по
тупости своей понятия не имел о надвигающейся грозе, но несомненно будет
ползать перед новым хозяином. Кое-кто открыто ухмылялся в лицо - очевидно,
с живым мертвецом уже не стоило соблюдать видимости вежливости.
"Гарпии" подожгли несколько принадлежавших чужеземцам лавок, дрались с
полицией и ораторствовали на улицах, особенно, впрочем, не распаляясь.
Менестей, торжественно объявивший себя главой мятежа, собрал толпу у храма
Афины и обрушился на Тезея со старыми обвинениями, доведенными до абсурда.
Кто-то распускал слухи, что к городу приближаются дорийские отряды, с
помощью которых Тезей якобы хочет расправиться с афинянами за непокорность
и бунтарство. Один из полков, расквартированных под Афинами, объявил, что
считает Тезея низложенным и больше ему не подчиняется, но из казармы не
вышел. В другом кипела схватка: деловито, без лишней суеты убивали тех,
кто оставался верным Тезею.
на нем значки. Полиция, не получая от него указаний, попросту разбежалась
и попряталась после тщетных попыток на свой страх и риск восстановить
порядок. Военачальники и сановники не прислали к нему ни одного гонца.
Должно быть, никто уже не считал его обладающим реальной силой, все в
первую очередь бросались к Тезею - и уходили ни с чем.
Все больше войсковых начальников, очевидно разуверившихся в Тезее,
переходили на сторону Менестея. Гилл убедился, что кажущимся хаосом
управляет опытная рука - беспорядки планомерно распространялись с северной
окраины Афин к югу - ко дворцу, к порту. И рука безусловно принадлежала не
Менестею, действовал более умный человек. Мотавшимся по городу сыщикам
Гилла не препятствовали, в нескольких местах некие неизвестные,
обладавшие, судя по всему, влиянием, даже помогли им отвязаться от
"гарпий". Эти издевательски-вежливые знаки внимания тем более никак не
могли быть измышлением недалекого Менестея - надо думать, Нестор был
уверен в своей силе и любезно помогал Гиллу уяснить размах и положение
дел.
что все рушится, что ничего нельзя сделать - его люди были каплей в море,
а приказы войскам могли исходить лишь от Тезея. И воздействовать на толпу,
состязаясь с Менестеем в ораторском искусстве, мог лишь Тезей. А Тезей не
делал ничего. Оставалось сидеть над картой и наносить новые, никому уже, в
том числе и самому Гиллу, не нужные значки и выслушивать доклады, пугая
запыхавшихся, взвинченных сыщиков бесстрастным лицом, он был опустошен и
мертв, в сознании пульсировала одна-единственная жилка: нельзя отдавать
Нестору стрелы Геракла.
неотложными делами по устройству собственных дел, только Пандарей
невозмутимо сортировал бумаги в своем углу да сыщик Эпсилон прохаживался
по коридору. Гилл подумал, не сжечь ли бумаги, но тут же горько усмехнулся
- кому они нужны?
полотняном хитоне, украшенном лишь незамысловатой бронзовой фибулой.
Один-одинешенек - в распахнутую за его спиной дверь просматривалась
большая часть коридора, и он был пуст: ни воинов с мечами наготове, ни тех
так и не увиденных Гиллом хватких ночных убийц, никого, даже сыщика
Эпсилона не было. И этот поторопился устраиваться при новой власти, горько
отметил Гилл.
обстоятельные...
подследственными либо вызванными по делу свидетелями, не имеют права
находиться в помещении для хранения тайных служебных бумаг.
Пилоса. - И вашего царя, и вашего начальства, и самой вашей службы? Что
там в правилах на этот счет, милейший?
Мурич Виктор
Курылев Олег
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Соломатина Татьяна