Чтение 21–й страницы книги ~Заповедник для академиков~

который обожает много есть, любить женщин и работать - все с удовольствием.
Матя уже начал полнеть, но он - крупный мужчина, растолстеет как следует
только лет через десять.

Из прохода на кухню вышла Полина.

Полина передала Мате стакан с водой, но не ушла, а что-то стала ему
говорить, Матя пожал плечами, он был недоволен, но Полина продолжала
говорить.

Матя отрицательно покачал головой и пошел к Лиде.

- Пейте, - сказал он, - вы о чем-то задумались?

- Спасибо.- Пить совсем не хотелось.- О чем вы разговаривали с
подавальщицей?

- Вы подглядывали, моя фея?

- Не лишайте меня благосклонности. Я не питаю к вам зла.

- А я знаю, - сказал Матя. - Я всегда чувствую - нравлюсь или нет. Вот
та женщина - подавальщица, как вы ее называете,- меня не любит...

- За что?

Глазенап завел фокстрот, и они снова танцевали, но Матя был занят
своими тревогами. В гостиной стало меньше людей - многие разошлись по
комнатам.

- Она напомнила мне об одном эпизоде из моей жизни, - сказал Матя. - Я
был тогда совсем мальчишкой и постарался потом изгнать из памяти все, что со
мной тогда произошло. У меня такое впечатление, будто это было не со мной.

Лида не стала расспрашивать. Захочет - сам расскажет. Ему хотелось
рассказать, но он не решался.

Это было понятно - двадцать лет назад ты мог поделиться тайной даже со
случайным попутчиком, если чувствовал к нему расположение. Твой собеседник
был волен выслушать или не выслушивать... но ведь не для доноса!

С каждой секундой настроение Мати портилось.

Он оставил Лиду посреди комнаты и пошел прочь, как будто забыл о том,
что с ней танцует. Лида растерянно поставила пустой стакан на столик рядом с
Глазенапом.

- Спасибо, - сказал старик.

Лида пошла из гостиной и догнала Матю в дверях. Как раз в этот момент
он обернулся.

- Лида, - сказал он, - не уходите, я не хотел вас обидеть.

Они стояли в прихожей - медведь с подносом в лапах скалился и косил
стеклянным глазом.

- На самом деле,- сказал Матя,- я совершил дурной поступок. Но я тогда
даже не догадывался, что это дурной поступок. Все так себя вели... это была
гражданская война, и я был на одной стороне, а те люди были на другой...
Простите, Лида, я говорю совершенно лишнее...

- Я ничего не слышала,- сказала Лида и повернулась, чтобы уйти.

- Нет, Лида, погодите, - сказал Матя. - В такие минуты нужен человек,
которому ты веришь. Я знаю, что в наши дни уже нельзя верить никому, но если
в обществе никто не верит никому, значит, оно погибает. Ведь верит же Ягода
своей жене?

- Может быть, пойдем погуляем? - спросила Лида.

- Вы хотите сказать, что здесь у стен есть уши?

Лида пожала плечами.

- Не думаю, - сказал Матя, - хороший маленький микрофон - дело
серьезное. Его еще надо из Германии провезти, валютные расходы оправдать.
Нет, здесь их ставить не стали.

- Вы правы, - сказала Лида, - только не из-за валюты, а потому что нет
смысла выслеживать - когда надо, нас заберут!

- Наша с вами задача, Лидочка, чтобы в отличие от других нас с вами не
взяли - ни сейчас, ни завтра. А тут как назло лезут с угрозами!

Матя очень расстроился - он был из тех людей, кто не умеет и не желает
скрывать своих расстройств.

- Вы никому не расскажете? - спросил он.

- Нет, - сказала Лидочка.

Не было у него никаких оснований доверять ей, но Матя был игроком и к
тому же верил в свою способность приручать людей.

- Я был мальчишкой, гимназистом. Шел девятнадцатый год, Я был в охране
поезда.

Матя поднял руку, останавливая возражение Лиды, затем продолжил:

- Честно сказать, я рисковал жизнью куда меньше, чем мои сверстники в
окопах. В двадцать лет я демобилизовался по ранению, кончил университет и
забыл обо всем. В конце концов я выполнил свой долг, мне не в чем
раскаиваться. Вы верите?

- Я не знаю, - сказала Лидочка, потому что по всему виду Мати было
ясно, что у него в шкафу стоит скелет, и Полина неосторожно, а может,
сознательно этот шкаф приоткрыла.

- Это все пахнет пылью, - сказал Матя, словно угадал мысли Лиды.

Кто-то прошел к лестнице, музыка прекратилась, поднялись шумом голоса и
потом сразу стихли - танцоры стали расходиться.

- Ага, вот вы где скрываетесь! - к ним из гостиной шел Алмазов.

Лидочка могла поклясться, что во время танцев его в гостиной не было.
Он мог скрываться в буфетной и тогда слышал все, что говорилось Матей и
подавальщицей... А мог спуститься по задней лестнице...

Матя пошел навстречу Алмазову, преграждая тому путь к Лидочке.

- Что вам от меня нужно, Ян Янович? - спросил он. - Я к вашим услугам.

- Ну и отлично, - сказал Алмазов. - Надеюсь, что вы не секретничали с
Иваницкой?

- Мы говорили о любви и о погоде.

- Отлично. И больше ни о чем?

- Спокойной ночи, - сказала Лида.

- Ну почему вы нас так рано покидаете, - сказал Алмазов, даже не
стараясь казаться искренним. Он взял Матю под руку и повел в сторону -
толкнул дверь в биллиардную - там было темно. Не отпуская руки физика, зажег
там свет, затем обернулся и сказал Лидочке, широко улыбаясь:

- Спать, спать, пошла спать!

Подходя к лестнице, Лидочка обернулась - Алмазов усаживал Матю на
диван, на котором скончался философ Соловьев, - с дивана Алмазову было
удобно смотреть на дверь. А то, что сам факт такого вечернего разговора мог
кого-то удивить, Алмазова, видно, уже не беспокоил.

Марты в номере не было. Но это еще ничего не значило - Марта могла
появиться не одна. Лидочка пыталась увидеть в этом забавную сторону, но
настроение не располагало к юмору.

Лидочка посмотрела на фосфоресцирующий циферблат часов. Одиннадцатый
час. Почему же не бьет гонг? Он должен бить в десять. Потом она зажгла
лампу. Тусклая лампа висела под самым потолком, и от этого комната
становилась казенной и недружелюбной.

Как палата в бедной больнице.

Переодевшись в халатик, Лидочка отправилась в умывальню - надо бы
помыть голову, но, наверное в душе опять нет горячей воды, завтра возьму на
кухне - в кастрюле... ах уж эта кастрюля, скорей бы Полина приходила за ней.

Как только Лидочка закрыла за собой дверь, дверца в душевую кабинку
открылась и оттуда выскользнула Полина.

- Ой, - сказала она, - я уж и не чаяла, что вы придете.

- Я сейчас отдам, - сказала Лидочка, стараясь ее показать, как напугана
неожиданным появлением Полины.

- Спасибо, что сберегла, - сказала Полина. _ Ведь теперь мало кто
захочет помочь. Не спеши - завтра отдашь... Если со мной что случится,
оставь себе пользуйся.

- Спасибо, мне ничего не нужно.

- Это ценность большая.

- Возьмите кастрюлю, спрячьте где-нибудь в парке - парк громадный, в
нем не то что кастрюлю, человека можно спрятать.

- Нельзя мне, - сказала Полина, - они увидят, как я в парк пойду. Они
следят за мной.

- А сейчас?

- А сейчас как следить? С улицы не увидать, а если кто войдет, мы с
гобой сразу увидим. Слушай, а как звать тебя?

- Полина, зачем вы притворяетесь крестьянкой? Это же не ваш язык, не
ваша манеры.

- Какой был мой язык и мои манеры - забыто. Об этом и разговор...

Полина отошла к окну, замазанному до половины белой краской, как в
вокзальном туалете, и привстала на цыпочки, вглядываясь в темноту.

- Сколько лет прошло, а он здесь, живой и сытый - других уже давно
постреляли, а он живет. Ты говоришь, почему у меня чужая речь - а она моя. Я
отвыкла от другой.

И она продолжала говорить, не оборачиваясь, словно обращалась к кому-то
снаружи:

- Вы меня осуждаете? Я кажусь вам недостаточно благородной? Допускаю.
Но у меня нет иного выхода. Мне не выбраться кз этой страны, я обложена, как
дикий зверь, и мне не от кого ждать милости. Почему я должна быть милостивой
к нему? Он пожалел меня, девчонку? Я не прошу чрезмерной платы за мое
молчание. Нет, не прощение, прощение он может вымолить только у Господа. Но
молчание могу подарить и я.

Полина отвернулась от окна. В тени надбровий ее глаза казались
бездонными ямами.

- Я не знаю, о ком вы говорите, - сказала Лидочка.

- В девятнадцатом Добровольческая армия отступала, нас эвакуировали из
Киева - Петроградский Елизаветинский институт. Кем мы были? Курятник
голодных, обносившихся, постоянно перепуганных, но уже привыкших к такой
жизни цыплят, не забывших, что есть иная жизнь, и молящих Бога о возвращении
в прошлое, чтобы не было хуже. Наше путешествие началось еще зимой
восемнадцатого года, когда детям враждебных элементов не давали пайков. Тех,
у кого были родственники, разобрали по домам, а сиротам, на казенном коште,
нищим эксплуататорам трудового народа ничего не оставалось, как бежать из