цепляясь роскошным макинтошем из мхатовского ателье, колотя о стволы
чемоданчиком и разбивая его углами ноги...
чтобы через силу, иногда поворачивая к небесному свету циферблат любимой
"омеги". Если дорога та самая, и если идти по ней в таком темпе, то часам
к двум я смогу выйти к поселку.
лендлизовской бензинкой, затянулся - и оказался в темноте. Сначала мне
показалось, что это просто после того, как вспыхнула зажигалка, но, подняв
глаза, я понял, что тучи, быстрое движение которых угадывалось в небе,
скрыли и луну, и звезды. "Подари мне и звезды, и луну, люби меня одну..."
Наощупь, примостив его на колено, я открыл чемодан, наощупь же порылся в
нем - среди зефировых рубашек и пристежных воротничков, помазков и бритв в
стальных пеналах, зубных щеток в круглых ребристых футлярах с дырочками -
и нашел таки! Фонарь-жужжалка, гениальная штука, маленькая ручная
электростанция...
жужжания, чтобы петь под чудесный этот звук. "В этот час, волшебный час
любви, первый раз меня любимой назови... подари мне и звезды, и луну...
луну... люби меня одну!" Ту-ру-ру-ру-ру-ру-ру-ру-ра...
Та-ра-рим-та-ра-ра-ра-ра-рара...
ничего этого не будет, и они победят, чистенькие "избы", и "дачи", и
"жигули-турбо", и лабаз-менеджеры, и национальные шестирядные дороги под
номерами, и набитые едой "сверхбазары", и женщины, которых боятся мужчины,
и мужчины, умеющие только работать, улыбаться и бегать по утрам, и дети,
либо вырастающие убийцами, либо умирающие от сверхдозы, и тоска,
заливающая пространство от Урала до Пскова... Неужели не останется на этой
земле ничего, что было на ней всегда? "Услышь меня, хорошая, услышь меня,
любимая, заря моя вечерняя, любовь неугасимая... неугасимая... еще не вся
черемуха тебе в окошко брошена..." М-м-угу-угу-да-да-да...
Та-ри-ри-ри-рири-рири...
поселок, неужели никогда не будут здесь плакать от невозможности
счастливой любви, от жажды вечного счастья, не будут верить в единственное
решение раз и навсегда, не будут бросать все, что есть, ради того, что
может быть, а будут лишь следить за равенством без братства, за свободою
без любви, за тем, чтобы в каждой конторе было поровну блондинов и
брюнетов, толстых и худых, и чтобы женщины сами носили сумки, и чтобы
голубых не называли голубыми, черных черными и красных красными, и чтобы
все платили налоги, и чтобы эти налоги шли на армию, и чтобы в армии было
не меньше голубых, чем зеленых, черт бы их взял всех, и чтобы там - на
востоке, на западе, севере и юге - эта электронная, ленивая, мощная и не
умеющая побеждать армия устанавливала такой же порядок...
стороны. Здесь были не "избы", а просто избы, бревенчатые, низкие, с
выбитыми стеклами в маленьких окнах, с косо провисшими к улице щелястыми
заборами; не "дачи", а действительно дачи, построенные еще до той,
настоящей Войны, с пристройками и разномастными пристроечками, с резными
изломанными украшениями над крыльцом, с глухо заросшими участками, над
которыми только и были видны самые высокие пристройки и проржавевшие,
провалившиеся жестяные крыши; не дома в стиле "дикий барин", а истинно
диким барам принадлежавшие хоромы, с тонкими бревнышками колонн и
огромными террасами, узкими покосившимися балкончиками без перил с выходом
из мансарды, с рухнувшими круглыми беседками, полуразобранными
двухметровыми, некогда глухими заборами и гаражами со снятыми воротами,
зияющими мусорной чернотой прямо на улицу...
как улица, дорогу, по правой стороне стоял тот дом, к которому я шел.
Такой же дырявый забор, такой же гараж - но с воротами, такой же заросший
крапивой и лопухами в человеческий рост участок, и такая же ржавая, острым
углом, крыша - только не провалившаяся, и кривая калитка на одной петле...
бы закрыта изнутри, и сбросил его.
под ноги и, тут же завиляв хвостом, побежала впереди меня к крыльцу.
прошла по краю крыши, спрыгнула на перила короткой, ведущей на крыльцо
лестнички и улеглась на них, крепко прижавшись животом и повернув ко мне
притворно хмурую рожу.
доставая до двух третей его высоты, и падающий из дому свет зажег ее
волосы золотом, очертил детский ее силуэт - кажется, она была в байковых
лыжных шароварах, кажется, в них была заправлена ночная рубаха, кажется,
она стояла на крыльце в одних шерстяных носках - или, может быть, мне это
показалось, и она была рослой, темноволосой, в черном вечернем платье -
или, не исключаю, что я просто не разглядел против света, и она была
полной, немолодой, в сарафане, возможно, в широком сарафане из сурового
полотна, вышитом на лямках и по подолу яркими нитками болгарским крестом -
или, можно допустить, я просто все перепутал, и она стояла в синем
английском костюме, в белой шелковой блузке с отложенным поверх лацканов
воротником, в черных лаковых лодочках на высоком каблуке, и в
светло-голубых глазах ее отражалась луна - или, все же, я все разглядел
совершенно ясно, и волосы просвечивали золотом, и силуэт был детским, и
это была она.
сентябрьская ночь становилась все прохладнее. Синий газовый огонь метался
за печной дверцей, оранжевый шелковый абажур висел над круглым столом, в
углах, оставшихся в тени, пряталась, смущаясь, старая мебель - шкаф с
темным провалом зеркала, кресла с сильно засаленными и изодранными кошкой
в бахрому подлокотниками, неровный матрас на невысоких ножках, кое-как
перекрытый поверх постели старой, местами протертой до белой основы,
клетчатой черно-зеленой шалью... В дальнем углу, за шкафом, можно было
угадать открытую дверь, а за ней, я знал, был тесный закоулок, из которого
крутая лестница с ненадежными перилами из тонких досточек вела на второй
этаж, где были еще две комнатки, набитые таким же старьем - железными
кроватями, накрытыми ватными одеялами из лоскутков, с выглядывающими
из-под них подзорами; сломанными узкими угловыми горками, забитыми пустыми
кривогорлыми пузырьками, цветастыми чашками без ручек, неполными
комплектами мраморных слонов; бамбуковыми неустойчивыми этажерками с
пыльными старыми журналами и нелепыми книгами; ходиками без гирь, в
жестяном корпусе; рогатыми стоячими вешалками с забытой на одном из рогов
зеленой велюровой шляпой с затеками по краю ленты...
лиловые же стопки, большое фарфоровое блюдо с сильно выщербленным краем,
полное круглых, овальных, треугольных пирожков и несколько разновеликих
чашек синего с золотом фарфора...
чайником, полилась вода, а я бросил макинтош на кресло, туда же, сняв,
бросил пиджак, сильно потянув, развязал галстук, отстегнул запонки,
подтянул повыше схваченные над локтями круглыми резинками рукава
рубашки... Я был дома, оранжевый абажур приветствовал меня.
качестве подставки под горячее, в другой, поставила чайник на пол, пошла
было снова на кухню - наверное, за заваркой, но остановилась, вернулась,
приблизилась к стулу, на котором я сидел в неудобной, напряженной позе,
как сидит всякий человек, еще не отошедший от долгой усталости. Искры
золота, вылетающие из ее волос, вспыхнули и погасли в глазах, оставив там
темно-медовый глубокий блеск, она подошла ко мне вплотную, положила на
грудь слабую руку и, опустив веки, отчего лицо сразу приобрело выражение
отчаянное, томительно-горестное, пробормотала едва слышно:
"Притронуться... так хочется трогать тебя..." Я встал, склонился над ней,
прижал к себе, так что щека ее - наверное, ей было неудобно - пришлась на
пропотевшую и высохшую и оттого ставшую жесткой грудь моей рубашки. "Я
люблю тебя, - сказал я, - я тебя очень люблю, маленькая моя девочка, мой
ребенок..." "Какой же я ребенок, - сказала она, - я взрослая женщина..."
"Ты девочка, - сказал я, - ты девочка, и лучше тебе было бы не заниматься
всем этим..." "Я взялась за это дело, - сказала она, - я знала, за что
берусь..." Она посмотрела на меня снизу вверх, лицо ее показалось мне еще
более детским, чем обычно.
столу, лицо ее снова изменилось и стало серьезным, даже слегка напуганным,
как всегда, когда я ее спрашивал о деле, - в каком они состоянии и
настроении?
одиннадцати, потом решили, что задержался в городе и приедешь утром. А я
не спала просто так, совсем не сплю в последнее время... Может, ждала...
Слушай, пока они не услышали и не встали...
времени очень мало, я ничего не успеваю, вечер и так потерян.
Русанов Владислав
Суворов Виктор
Афанасьев Роман
Максимов Альберт
Шилова Юлия