– Я бы тебе и сейчас врезал, да сил нет.
– Найдутся, врежут, ты не думай.
– Я ничего, – сказал Армант, откидываясь на подушку. – Просто зря ты это…
– Наверное. Петер, я похож на сумасшедшего?
– Слегка, – сказал Петер.
– Это плохо. Сумасшедшие вызывают жалость или брезгливость, а надо другое…
– Эх, ты, – сказал Армант, глядя в потолок. – Вера им нужна. Просто вера. Заставь себе поверить – и за тобой пойдут. Юнгман и генерал пообещали победу, скорую победу и славу, саперы поверили – и вот он, мост. Придумай что-нибудь хорошее и заставь их в это поверить, убеди – они мигом продадутся тебе душой и телом, причем учти: продадутся в кредит без начального взноса. Сейчас как раз кризис, в скорую победу никто уже не верит. Попробуй. А твоя правда – это не товар. Что им от правды – теплее станет? Думай, Христиан…
– Нет, Ив, – сказал Шанур, покачав головой. – Это не выход. Это кружение в той же плоскости.
– А ты желаешь подняться над плоскостью?
– Да.
– Поднимая себя за волосы? Или взмахивая руками и громко жужжа?
– Как-нибудь.
– Хорошая программа: научиться подниматься над плоскостью, потом летать, потом научить летать саперов, построить их в клин и улететь в жаркие страны…
– Хорошая, Ив. Самое забавное, что ты почти угадал.
– От тебя несет покойником. Боже мой, как от тебя несет…
– Я жалею, что начал всю эту возню… но надо было выбирать, и почему-то выбралось это. Теперь надо продолжать… надо заканчивать.
– Их не расшевелишь, – сказал Армант.
– А вдруг? – невесело усмехнулся Шанур. – Бывают же на свете чудеса. Потом жить – и думать всю жизнь, что мог попытаться, но не попытался.
– Или не жить, – сказал Армант.
– Или не жить, – согласился Шанур. – Это тоже выход.
– Это не выход, – сказал Армант. – Я даже не знаю, что это. Просто очень жалко – лета уже не будет.
– Ну, что ты, – сказал Шанур. – Вот увидишь, все обойдется.
– Зря ты это говоришь, – сказал Армант. – Очень мало шансов.
– Мало, но есть, – сказал Шанур. – Только не сдавайся.
– Не получится, – сказал Армант. – Я уже тряпка. Эта штука сначала превращает человека в тряпку, а потом уже, обезоружив… Гадость.
– По-моему, ты неплохо держишься, – сказал Шанур. – Правда, он неплохо держится?
– Правда, – сказал Петер.
– Тоже мне, – сказал Армант. – Утешители нашлись.
– Вовсе я тебя не утешаю, – сказал Шанур. – Я говорю, что ты просто раскис заранее.
– Иди-ка ты, дружище, знаешь куда? – сказал Армант. – Раскис – не раскис… Сам-то – сопли по витрине развозишь. Туда же: не сдавайся…
– Я не говорю, что мне тяжелее, – возразил Шанур. – Мне просто по-другому.
– Я бы с тобой поменялся, – сказал Армант.
– Хитрый, – сказал Шанур. – Свое дело ты сделал – теперь хочешь мое у меня перебить?
– Твое – у тебя… Жаль, что тебя не оказалось тогда рядом. Сейчас бы лежали вместе… и сейчас, и потом…
– Жаль, – сказал Шанур. – Правда, жаль. А ты помнишь, как я учился ездить на мотоцикле?
– Помню, – сказал Армант. – У меня до сих пор этот шрам чешется. Жаль, что ты тогда ничего себе не оторвал. Мне бы сейчас спокойней было.
– Такова воля божия, – сказал Шанур, передразнивая кого-то, оба засмеялись, и тут Армант закашлялся, надрывно и долго, посинел лицом, задыхаясь, и Петер пытался отпоить его водой, а Ив не мог ее проглотить, так его скручивало кашлем, потом он все-таки перевел дыхание, и когда он откинулся на подушку, Шанура уже не было в блиндаже.
На просмотр готового фильма допущен был только генерал. Петер, естественно, управлялся с проектором и волей-неволей должен был находиться здесь же – правда, он был доверенным лицом (пардон: он был лицом, облеченным доверием; в тонкостях канцеляризмов разобраться, пожалуй, потруднее, чем в эпилектике морганизмов Шарля Вержье); разумеется, присутствовал автор. Итак, втроем, при закрытых – и охраняемых – дверях, они смотрели готовый фильм, – готовый, законченный, оставалось лишь подклеить конец его, который будет снят летом, и не здесь, а на южном фронте.
Петер смотрел фильм. Титры. Название: «Мост Ватерлоо». Фронтовая кинохроника. Инженер Юнгман со своими размышлениями, офицеры и генералы, генерал Айзенкопф и полковник Мейбагс (которые на самом деле подполковник-адъютант и настоящий генерал Айзенкопф), потом начальные кадры строительства, которыми мог бы гордиться любой бутафор-профессионал, настолько натуральны были декорации, потом трудовой энтузиазм саперов, и воздушные налеты – не такие, правда, как на самом деле, но все же взрывы пиропатронов, снятые рапидом, на экране вполне сходили за взрывы бомб, а обломки самолетов, облитые бензином и подожженные, горели так же, как горели уже один раз. Шли отлично сыгранные сцены с диверсантами, и офицер-кавалергард, один из главных героев фильма, стоял с пистолетом на фоне горящей электростанции (элементарный кинотрюк с наложением двух кадров – так называемая «блуждающая маска»); не было ни изменников, ни судов. Мост, достроенный до конца, упирался в противоположный берег, изгибался плавной дугой, и по нему шли танки, много танков, и ни у кого не могло оставаться ни малейших сомнений, что это – конец войне, победный, славный конец. Все было снято отлично, и Петер кусал губы, видя, что накладок практически нет, все правдоподобно, и полковник Мейбагс, появляющийся то тут, то там, был обаятелен, особенно в поварском колпаке, разливающий суп в солдатские котелки, – нет, господин Мархель был мастером своего дела. И, почти физически ощущая затягивающую гладкость происходящего на экране, Петер заставлял себя помнить о без малого четырех сотнях коробок с кинолентой, разбросанных среди саперов и спрятанных ими в тайничках, и о главном своем тайнике, где есть отличные вещи, которые когда-нибудь взорвут, как мины, эту добротно сработанную ложь.
– По-моему, неплохо, – сказал господин Мархель, когда Петер остановил проектор и включил свет. – Вот эта сцена у статуи Императора – это почти шедевр. Без ложной скромности.
– Хорошо, – сказал генерал. – Император будет доволен.
– Не знаю, – сказал Петер. – Чего-то не хватает. Чего-то остренького. Все слишком гладко. Перчику бы.
– М-м… – господин Мархель пожевал губами. – Как, Йо? Перчику добавим?
– Ни к чему, – сказал генерал. – Не испортить бы.
– И все-таки надо подумать, – сказал Петер. – Вечерком подумаем, Гуннар, ладно? Посидим, подумаем…
– Перчику… – сказал господин Мархель и задумался. – Остренького…
Весна началась порывами страшной силы ветра – ночью, тугими толчками, теплый и влажный, он ворвался в ущелье, расшвыривая остатки зимнего холода, распирая тесное пространство, страшно завывая в вантах моста, бросаясь на любые преграды, молодой, сильный, счастливый… К утру ветер стих, и поднявшееся солнце было уже весенним. Петер, вставший с сильной головной болью – в сочинениях «перчика» он и господин Мархель истребили немало растормаживающих воображение напитков, – не сразу понял, что именно произошло, потому что мир переменился и все вчерашнее стало именно вчерашним; такое уж действие оказывает весна на человеческие организмы, обманывая, конечно. Дверь блиндажа была открыта настежь, и в нее тек воздух, полный странных, забытых за год запахов, и Армант, сидя на своей койке, жадно ловил этот воздух и вглядывался в проем двери, и оттуда появились Камерон и Брунгильда в расстегнутых шинелях, без шапок:
– Тает, ребята, тает!
– Какая весна!
– Скорей наружу!
– Боже мой, какая весна! – И на Петера пахнуло кружащим голову теплом, и те двое повели, придерживая, Арманта, накинув на него шинель и косо надвинув на голову Петерову шапку – какая подвернулась под руку, скорее! – и сам Петер, натянув только штаны, голый по пояс, вышел и ослеп на миг не столько от света – и от света тоже, свет, голубой, белый, желтый, ослепительный и чистый, затоплял все на свете, – от света и от нахлынувшей горлом радости, первобытной радости простого бытия – и от желания жить, черт возьми, и он закричал что-то вроде: «О-го-го-го! Весна пришла!» – и подпрыгнул высоко, показывая кому-то там, в небе, крепко сжатый кулак. Потом схлынуло, вернулась головная боль – теперь это надолго, на весь день, не помогает от нее, проклятой, ничего, кроме пива, а до пива километров триста – ни шнапс, ни чай, ни аспирин. Ну, да ладно – болит и болит. Спина тоже болит и чешется, а часто ты про нее вспоминаешь? Так и здесь – отвлечешься и забудешь.
Снег уже отяжелел и там, где был примят, притоптан – чернел, много же грязи и сажи впитал он в себя за долгий свой срок… зима кажется такой опрятной… «опрятная» – не от слова ли «прятать»? Похоже. Вернувшись в блиндаж, Петер оделся, помог уложить Арманта, слабо улыбающегося и чуть порозовевшего, и отправился к господину Мархелю, потому что вчера так ничего и не решили окончательно – господин Мархель был тертый калач, но, может быть, на перчике его удастся купить и втолкнуть в фильм что-то, позволяющее сомнения относительно своей подлинности; все-таки, что касается вкуса – тут господин Мархель был небезупречен.
Уже текли ручьи, и о красное пятно Петер чуть не споткнулся – снег напитывался красным, проступающим изнутри, и красные струйки примешивались к воде ручья, растекаясь розовыми разводами, а саперы проходили мимо и не обращали внимания, пересекали это красное пятно, оставляя в нем свои следы, тут же наполняющиеся густой красной жидкостью, Петер оцепенело стоял, пока его не отодвинули – вежливо, подполковник все-таки: два десятка саперов с лопатами под командованием прыщавого обер-лейтенанта стали забрасывать пятно чистым снегом. Тогда Петер огляделся по сторонам. Пятен было много, ручьи, сливаясь, текли по дну ущелья мутным темно-розовым потоком, и везде мелькали лопаты, лопаты, лопаты… Шанура Петер увидел издали, тот шел медленно, останавливался около саперов и начинал говорить, и Петер, хоть и не слышал его и не мог слышать с такого расстояния, понимал все до последнего слова. «Земля не принимает больше нашу кровь, – говорил Шанур, – не принимает давно, она напиталась кровью и больше не хочет ее. Мать не хочет крови своих детей. Не для того она рожала, кормила и терпела нас, чтобы выпивать нашу кровь. Нет ничего позорнее, чем насилие над матерью. Вас со всего света согнали сюда, чтобы здесь убить… Вы все умрете, если останетесь здесь. Так что вас здесь держит? Только страх, что могут догнать и убить? Взятое с вас слово? Пролитый пот? Что еще? Привычка слушать и подчиняться? Какие химеры!
Уходите отсюда все! Вы не нужны здесь никому, а главное – вы не нужны здесь земле! Она сама гонит вас. Вы думаете почему-то, что это геройство – остаться под огнем и помереть за что-то. А настоящее геройство – это сохранить себя, потому что это и труднее, и нужнее, а главное – потому что придется переступить через себя, через свое рабство и страх, для этого надо хоть на миг почувствовать себя свободным – так почувствуйте же! Смотрите на меня! Я, человек, пытавшийся сохранить правду о вас, – я призываю вас к свободе, к свободе перед всем в мире, а главное – перед самим собой. Человека нельзя заставить сделать что-то против его воли, потому что у свободного человека всегда есть возможность выбрать между бесчестием и смертью, и смерть в этом выборе имеет равный вес с бесчестием. Самое маленькое из бесчестий весит столько же, сколько смерть. Вы все знаете, что это так, но привыкли и смирились с тем, что от вас ждут не выбора, а послушания; что ваша голова и совесть не нужны никому, а нужны только руки и ноги. Так прозрейте! Учитесь быть свободными! Раб мечтает о том, чтобы иметь право выбирать себе хозяина, а свободный человек – чтобы быть хозяином в любом выборе. Всю свою жизнь человек идет рука об руку со смертью – от небытия к бытию, но раб ждет, когда его позовут, а свободный все выбирает сам. Так выбирайте же жизнь! Рискнуть жизнью, чтобы сохранить ее – это куда достойней, чем рабски трястись над нею в надежде на милость судьбы. Уходите отсюда! Скрывайтесь, прячьтесь, сдавайтесь в плен – все достойно, потому что земле не нужна больше ваша кровь, потому что позорна смерть в этой войне, не нужной никому…» Шанура окружали и слушали, не выражая ни порицания, ни одобрения, слушали равнодушно, с усталым интересом, наконец спины слушающих закрыли Шанура от Петера, а когда Петер протолкался к нему, Шанура уже уводили, завернув ему руки за спину, солдаты комендантского взвода. Они все прошли мимо Петера, меся ногами красный снег, и Шанур посмотрел на Петера и кивнул ему, узнавая.
Мимо, вслед за уходящими, проскользнул Камерон с кинокамерой, бледный и решительный, и Петер сказал ему: «Не отходи от них далеко, я его выцарапаю», – Камерон кивнул, а Петер бегом, оскальзываясь на раскисшем снегу, ринулся к штабу, к квартире генерала, к резиденции господина Мархеля, прокручивая в голове комбинации, по которым освобождение Шанура исходило бы от них, но добежать не успел, потому что на дороге разорвался снаряд, потом еще и еще, Петер нырнул в кювет, стреляли откуда-то со стороны подъездной дороги, там поднялась заполошная стрельба изо всех видов оружия, непонятно было только, кто и в кого стреляет, взрывов поблизости больше не было, потом мимо Петера, обдав его грязью, промчалось несколько грузовиков – туда, в ту сторону – и за борт последнего Петер, догнав и подпрыгнув, ухватился, подтянулся и перевалился в кузов, на ящики со снарядами. Через минуту грузовик затормозил на позициях артиллеристов, Петер выпрыгнул и, пригибаясь, побежал дальше – туда, где что-то происходило. Стрельба поутихла немного, и в нее в паузах вклинивался новый звук – далекий рев многих моторов, танковых моторов, уж его-то Петер мог вычленить из любой какофонии. Кто-то метнулся ему наперерез, но тут рвануло черным слева, Петер зарылся в снег, и над ним пронеслось распластанное тело. Перед ним шагах в сорока был гребень, за которым что-то творилось, – туда, за гребень, летели трассы из-за спины, и оттуда, кажется, прилетали снаряды. Он преодолел эти сорок шагов в несколько приемов и, наконец, увидел все, как на ладони.
Танков было десятка два, и несколько задних уже горело, тяжелый жирный дым выбивался из люков, из жалюзи и стлался по земле; передний стоял поперек дороги, распустив гусеницу, и часто бил из пушки куда-то в противоположную от Петера сторону: потом он взорвался и зачадил. Это были вражеские танки, легко узнаваемые по характерным шестигранным башням и длинным тонким стволам пушек. Основная часть колонны была, кажется, в мертвой зоне, снаряды ее не доставали. Три танка обошли сбоку пылающий головной и на большой скорости рванулись вперед, один тут же вспыхнул, но не остановился, и все три пропали из виду. Остальные не двигались, потом у одного распахнулся верхний люк, и оттуда высунулся по пояс танкист, тут же схватился за голову и откинулся назад, его втащили внутрь, люк закрылся. Боковым зрением Петер уловил какое-то движение – это артиллеристы на руках катили спаренную зенитную пятидесятисемимиллиметровку, дальше – еще одну. Слева, ревя моторами и опустив стволы, шевелились зенитные самоходки. Дальше все произошло быстро: захлопали выстрелы, и взорвались еще два танка, остальные ответили вразброд, одна самоходка подпрыгнула и опрокинулась от удара, а потом разметало расчет ближней к Петеру пятидесятисемимиллиметровки, но огонь нарастал, где-то еще подтянули орудия, и танки, зажатые в лощине, вспыхивали один за другим – отсутствие камеры Петер в этот момент ощущал как отсутствие оружия, – и тут со стороны стройки появился легковой вездеходик, в котором кто-то стоял и размахивал белым флагом! Вездеходик влетел прямо под перекрестный огонь, бесстрашно лавируя между горящими машинами, стоящими и еще пытающимися ползти, но то ли его не видел никто, то ли горячка боя затянула всех, но огонь стих не сразу, и только когда пламя разрыва метнулось из-под самого вездеходика и он опрокинулся, стрельба прекратилась. Тишина навалилась сверху, страшная, страшнее канонады, потому что говорила о новом несчастье, и Петер и остальные, кто лежал и стоял на гребне, на линии огня, не трогались с места и почти не шевелились, чтобы не приблизить тот миг, когда несчастье станет понятным и потому необратимым, а пока что оставалось еще подобие надежды… ничто не шевелилось там, в лощине, танки стояли и горели молча и неподвижно, лишь дым тек, то подымаясь, то стелясь, оставляя черные разводы на серо-красном снегу… кто-то ковылял между танками, кто-то выбирался из люков, но это не меняло картины общего оцепенения. Беззвучно взлетела на огненном столбе башня одного из горящих танков, и попадали черные фигурки, и вдруг издалека, оттуда, откуда пришла колонна, донесся звук автомобильного мотора, и на побоище влетела полуторка с прицепленной полевой кухней, затормозила, и из кузова скатился человек в белом полушубке, Петер видел это уже на бегу, он мчался вниз, и кто-то еще бежал следом, а человек в белом полушубке, пожилой и усатый, тормошил лежащих на снегу танкистов, тех, кто выпрыгнул под пули и осколки, и тех, кого вытаскивали из люков разбитых машин уцелевшие, он тормошил их, заглядывая в лица, в сгоревшие лица, в выбитые глаза, полушубок его был весь в крови, а он громко и недоуменно повторял: «Ребятки… да что же это? Да как же вы? Ребятки… ребятки… А я-то гнал за вами, картошка горячая еще… и компот, как просили… и рыбки я вам достал, красной, много… ребятки, да что же это?..» Танкисты перевернули вездеходик, и на снегу остались лежать шофер генерала Айзенкопфа с разбитой головой и майор Камерон с камерой через плечо, с обломком дерева в руках, и Петер встал на колени и нагнулся к нему, и Камерон открыл глаза и сказал что-то громко и неразборчиво, изо рта его пошла кровь, Петер обтер ему лицо снегом, и Камерон, поморгав глазами, приподнялся и стал выплевывать изо рта осколки зубов и сгустки крови.
– Живой! – выдохнул Петер, и Камерон, кивая и отплевываясь, стал колотить его кулаком в плечо и показывать в направлении стройки, Петер понял его, но Камерон не мог идти, подламывалась нога, и Петер стал кричать на оглохшего танкиста, который неожиданно понял его, подогнал уцелевший танк, Петер и Камерон взобрались на броню и уцепились за скобы, и танк пошел на стройку, танкист стоял в люке, Петер наклонился к нему и показывал, куда ехать, и они остановились возле резиденции господина Мархеля. Петер влетел в помещение и столкнулся в дверях с Брунгильдой, через ее плечо он увидел лежащее на полу тело, и еще кто-то стоял, уперевшись руками в стену. «Уже увели!» – крикнула Брунгильда, и они вернулись к танку, туда, куда уводили, можно было доехать, Петер крикнул: «Скорей!» – и показал, куда, и танк, взревев, покатился, они стояли на броне и всматривались вперед, ожидая увидеть конвой, но никого не увидели. Площадка у обрыва, где расстреливали, была пуста. Петер и Брунгильда подбежали к самому краю, непонятно зачем; следов было много, старых и новых, и стреляных гильз тоже много, втоптанных в снег и лежащих на снегу. Они бросились обратно к танку, нужно было куда-то торопиться, только непонятно, куда.
– Где Мархель? – прокричал Петер, надсаживаясь, чтобы перекрыть рык танкового мотора.
– Готов! – крикнула в ответ Брунгильда.
– Нужно было взять! Живым! – крикнул Петер.
Я! Брунгильда ткнула себя в грудь. – Одна! – И Петер понял, что одной взять Мархеля было не под силу.
Танк снова остановился возле резиденции, и Петер влетел туда. На полу, лицом к стене, лежало тело, и Петер сразу понял, что это не Мархель – черт знает, как, но понял. Он перевернул труп на спину, лицо было похоже, но только похоже, не более.
– Не он, – сказал Петер побелевшей Брунгильде.
– Вижу, – одними губами ответила Брунгильда. – Не он. Удрал… Поехали трясти комендатурщиков.
Но возле танка уже стояли штабные офицеры, и танкист, сняв с головы шлем, все время пытался что-то смахнуть с лица, тер щеки руками, потом принимался обтирать руки о комбинезон, и полковник из генеральской свиты свирепо спрашивал у него что-то, а танкист смотрел на него ненормальными глазами и продолжал стирать с лица что-то невидимое, но липкое. Потом полковник повернулся и увидел Петера.
– Где ваш главный? – рявкнул он.
– Сбежал, – зло сказал Петер.
– П-проклятье, – скрипнул зубами полковник. – Давно?
– Только что, – сказала Брунгильда. – Я ошиблась, понимаете? Они там переодеваниями занялись…
– Вызывай своих по рации! – крикнул подполковник танкисту. Мимо них будет проезжать штабной «хорьх» – пусть расстреляют!
Это танкист понял сразу и рыбкой нырнул в люк.
– Не видели нашего оператора, которого арестовали? – спросил Петер.
– Нет, – сказал полковник. – Ваших, значит, тоже арестовывают? Ну-ну…
– Где генерал? – спросил Петер.
– Генерал? – удивился подполковник.
Сертаков Виталий
Маккэфри Энн
Никитин Юрий
Зыков Виталий
Сертаков Виталий
Шилова Юлия