Чтение 21–й страницы книги ~Чапаев и пустота~

виднелась платформа со стоящим на ней броневиком (надо ли говорить, как
забилось в моей груди сердце), пулеметная башня которого была повернута к
желтым волнам пшеницы. Люк башни был открыт, и над ним виднелась коротко
остриженная голова Анны. Ребристый хобот пулемета изрыгал огонь в сторону
поля, куда указывала шашка Чапаева, стоящего на платформе рядом с
броневиком. Чапаев был одет в высокую папаху и какой-то мохнатый черный
плащ, застегнутый на шее и падающий до пят; его поза, пожалуй, была
слишком театральной.

Поезд на рисунке только нескольких метров не дошел до железнодорожной
станции, большая часть которой осталась за краем листа; видно было только
ограждение платформы и табличка со словами "Станция Лозовая".

Я попытался найти на рисунке врагов, в которых строчила из своей
башенки Анна, - но увидел только множество приблизительно набросанных
силуэтов, почти по плечи скрытых высокой пшеницей. Оставалось такое
впечатление, что автор этого изображения не очень представлял себе, с кем
и почему ведутся боевые действия. Что же касалось самого этого автора, то
на его счет у меня, к сожалению, оставалось мало сомнений.

Крупными печатными буквами под рисунком было написано:

"Бой на станции Лозовая".

Рядом другой рукой было добавлено:

"Чапаев в бурке, а Петька в дурке".

Я стремительно повернулся к остальным.

- Послушайте, господа, вам не кажется, что это несколько выходит за
рамки того, что принято между порядочными людьми, а? Что, если я начну
делать то же самое? А? Что будет?

Володин и Сердюк отвели глаза. Мария сделал вид, что не слышит.
Некоторое время я смотрел на них, пытаясь понять, кто сделал эту гадость,
но ни один так и не выдал себя. Впрочем, если честно, это не особо меня
волновало, и в большой степени мое раздражение было напускным. Куда больше
меня занимал рисунок, при первом взгляде на который я испытал ощущение
какой-то незавершенности. Повернувшись к картону, я некоторое время
пытался понять, что именно меня тревожит. Кажется, это был участок между
схемой сражения и поездом, где по идее было небо - большой кусок картона
не был ничем заполнен, и из-за этого рождалось ощущение какой-то
засасывающей пустоты. Подойдя к столу, я нашарил среди валяющегося на нем
хлама огрызок сангины и почти целый угольный стержень.

Следующие полчаса ушли у меня на то, чтобы заполнить небо над
пшеничным полем черными кляксами шрапнельных разрывов. Рисовал я их
одинаково - густо-черное, закрашенное углем облачко и разлетающиеся в
разные стороны стрелы осколков, оставляющих за собой длинный сангиновый
след.

Результат оказался очень похож на известное полотно Ван-Гога,
названия которого я не помнил, где над пшеничным полем чернело множество
ворон, похожих на грубые и жирные буквы "V". Я подумал о том, насколько
безысходна судьба художника в этом мире. Эта мысль, доставившая мне сперва
какое-то горькое наслаждение, вдруг показалась невыносимо фальшивой. Дело
было не только в ее банальности, но и в какой-то ее корпоративной
подлости: все люди искусства так или иначе повторяли ее, выделяя себя в
какую-то особую экзистенциальную касту, а почему? Разве судьбы пулеметчицы
или, например, санитара имели другой исход? Или в них было меньше
мучительного абсурда? Да и разве связана неизмеримая трагедия
существования с тем, чем именно человеку приходится заниматься в жизни?

Я повернулся к своим соседям. Сердюк и Мария были поглощены бюстом
Аристотеля (Мария от напряжения даже высунул изо рта кончик языка), а
Володин внимательно смотрел на то, как меняется рисунок на моем картоне.
Поймав на себе мой взгляд, он вопросительно улыбнулся.

- Володин, - заговорил я, - позволите задать вам один вопрос?

- Сделайте одолжение.

- Кто вы по профессии?

- Я предприниматель, - сказал Володин. - Как сейчас говорят, новый
русский. Во всяком случае, был. А отчего вы спрашиваете?

- Я знаете о чем подумал... Вот говорят - трагедия художника,
трагедия художника. А почему именно художника? Как-то нечестно. Понимаете,
в чем дело, - художники все-таки заметные фигуры, и поэтому происходящие с
ними беды делаются известными и попадают на всеобщее обозрение. А разве
вспомнят о каком-нибудь... Нет, о предпринимателе могут... Ну скажем, о
машинисте поезда? Как бы трагична ни была его жизнь?

- Вы, Петр, вообще не с того бока заходите, - сказал Володин.

- Как это?

- Вы понятия путаете. Трагедия происходит не с художником и не с
машинистом поезда, а в уме художника или машиниста поезда.

- Простите?

- Прощаю, прощаю, - промурлыкал Володин и склонился над своим
планшетом.

Несколько секунд слова Володина не доходили до меня, а потом я понял,
что он хотел сказать. Но из-за умственной вялости, вызванной уколом, они
не вызвали во мне никакого отклика.

Вернувшись к своему картону, я изобразил над полем несколько столбов
густого черного дыма, на которые у меня ушел весь уголь. Вместе с пятнами
шрапнельных разрывов в небе они придали картине какую-то грозную
безнадежность. Мне стало не по себе, и я принялся старательно покрывать
горизонт маленькими фигурками всадников, несущихся сквозь пшеницу
наперерез атакующим.

- В вас пропадает баталист, - заметил Володин, который время от
времени отрывался от своего планшета, чтобы бросить взгляд на мой картон.

- Кто бы говорил, - ответил я. - Это ведь вы постоянно рисуете взрыв
в костре?

- Взрыв в костре?

Я показал на стену, где висели рисунки.

- Если вы находите, что это похоже на взрыв в костре, то сказать мне
нечего, - ответил Володин. - Просто нечего.

Мне показалось, что он обиделся.

- А что же это?

- Это нисхождение небесного света, - ответил он. - Разве не видно,
что он приходит именно сверху? Там же специально подрисовано.

В моей голове пронеслось несколько последовательных умозаключений.

- Как я понимаю, с этим небесным светом вы тут и лежите?

- Правильно понимаете, - сказал Володин.

- Неудивительно, - вежливо сказал я. - Я сразу почувствовал, что вы
человек необычный. А что именно вам инкриминируют? То, что вы этот свет
видели? Или то, что пытались рассказать о нем другим?

- То, что я им являюсь, - сказал Володин. - Как обычно в таких
случаях.

- Ну, это вы, я полагаю, шутите, - сказал я. - А если серьезно?

Володин пожал плечами.

- Было у меня два ассистента, - сказал он, - вашего примерно
возраста. Такие, знаете, ассенизаторы реальности. Сейчас без этого в
бизнесе нельзя. Кстати, они тут и нарисованы - видите, вот эти две тени?
Да. И, короче, взял я себе за правило с ними о высоких материях говорить.
И вот один раз так получилось, что поехали мы в лес, и показал я им... Не
знаю даже, как объяснить... Все как есть. Да и не показывал даже - сами
все увидели. Короче, тут этот момент и нарисован. И так это на них
подействовало, что через неделю доносить побежали. Причем какие идиоты -
на каждом по десять жмуриков, а все равно решили, что по сравнению с тем,
о чем они доложат, это ерунда. Подлые у нынешнего человека инстинкты,
скажу я вам.

- Вы правы, - ответил я, вдруг задумавшись о своем.

На обед Барболин привел нас в маленькую столовую, чем-то похожую на
комнату с ванными, - только вместо них там были одинаковые пластиковые
столы и окошко раздачи. Накрыт был только один из столов. За едой мы почти
не говорили. Когда я доел суп и принялся за кашу, я вдруг заметил, что
Володин, отодвинув свою тарелку, пристально на меня смотрит. Сначала я
пытался не обращать на это внимания, а потом не выдержал, поднял взгляд и
вызывающе уставился ему в глаза. Он миролюбиво улыбнулся - в том смысле,
что его взгляд не означал ничего дурного - и сказал:

- Знаете, Петр, у меня такое чувство, что мы с вами виделись при
очень важных для меня обстоятельствах.

Я пожал плечами.

- У вас случайно нет такого знакомого с красным лицом, тремя глазами
и ожерельем из черепов? - спросил он. - Который между костров танцует? А?
Еще высокий такой? И кривыми саблями машет?

- Может быть и есть, - сказал я вежливо, - но не могу понять, о ком
именно вы говорите. Знаете, очень общие черты. Кто угодно может оказаться.

- Понятно, - сказал Володин и склонился над своей тарелкой.

Я протянул руку к чайнику, чтобы налить чаю в стакан, но Мария
покачал головой.

- Не советую, - сказал он тихо. - Бром. Пропадет естественная
сексуальность.

Впрочем, Володин с Сердюком пили этот чай как ни в чем не бывало.

После обеда мы вернулись в палату, и Барболин сразу куда-то ушел.
Трое моих соседей, видимо, привыкшие к здешнему режиму, уснули почти сразу
после того, как легли в свои кровати. Я растянулся на спине и долгое время
глядел в потолок, наслаждаясь редким для себя состоянием полного безмыслия
- оно, возможно, было последним следствием утреннего укола.

Собственно, не вполне верно было называть его безмыслием хотя бы по
той простой причине, что мое сознание, полностью освободясь от мыслей,
продолжало реагировать на внешние раздражители, никак не рефлексируя по их
поводу. А когда я замечал полное отсутствие мыслей в своей голове, это