все слышал. Закричит человек у калитки - выходит встречать. А сейчас, хоть
убей тебя, ничего не слышит. А может, не помнит, зачем кричат. Раньше
здесь Бондарь жил. Мамаша Ванькина, значит, дом у него купила. Не слышать
стал Ванька. Ты ведь к нему? Так живет, вишь, какая над ним береза?
Срубить надо. Сырость от дерева, крыша гниет. Видишь, мхи по краю? Какой
дом без крыши?
чего? Крикни погромче!
палец.
другой смолчит, вот и гармония.
рыхлые плечи Ивана Лигуши.
сразу возвысился и над Шуриком, и над улицей. В темных, бобриком, волосах
звездочками посверкивали чешуйки русской рыбы, в глазах застыло
равнодушие:
пошевелив толстыми губами. Решка выпадет - к драке, вспомнил Шурик. Орел -
сам Бог судил...
плечах, странно приземист, как мамонт из детской книжки. И голова у него
тоже была как у мамонта - огромная, шишковатая, впрочем, без бивней.
Последнее было бы слишком, даже для бывшего бульдозериста.
наступающие дневные заботы, ни грядущее вечернее пиво никак его пока не
трогали.
забившей двор, Лигуша, сопя, провел Шурика на высокое деревянное крыльцо,
оттуда в сени, из сеней в кухню.
выцвела, почти потеряла цвет, но все равно оставалась опрятной. Солнечный
свет падал в распахнутое настежь окно, рассеивался, ложился на стены, на
потолок. Клеенку, покрывавшую деревянный стол, испещряли пятна, но и они
были замыты, по-своему опрятны, не вызывали раздражения или брезгливости.
Правда, сковорода, покрытая металлической крышкой, стояла не на подставке,
а на толстом зеленом томе. Шурик даже имя автора рассмотрел: Лукреций
Кар... А, может, Карр... Последние буквы буквы стерлись. И на всем,
несмотря на опрятность, лежал странный налет высохшей рыбьей чешуи.
Похоже, рыбу Лигуша жарил каждый день.
ноет.
еще и подчеркнул, демонстративно занявшись сковородой. Отвернувшись от
Шурика, поставил ее в печь, похлопал испачканную сажей книгу о колено,
бросил обратно на стол. При этом рожа у Лигуши была мерзкая. Дескать,
знаем, зачем ты тут! Чувствовал что-то в Шурике.
вообще промолчит, но бывший бульдозерист чванливо просипел:
дошло, и он решил поставить бывшего бульдозериста на место:
волка. Они стали совсем как две переспелые крыжовины.
что при одновременном перенесении на рыльце цветка пыльцы двух различных
видов только один вид производит оплодотворение, это что, тоже верно
только для своего времени?
как отступник в науке. Опять же, в свое время. То, что Лигуша мог
сослаться на какого-то Менделя или вообще на что-то, лежащее вне
определенного круга познаний, почему-то болезненно ошеломило Шурика.
Смирись, сказал он себе. Ты работаешь на этого человека. Кем бы он ни был,
ты на него работаешь.
обстоятельствах?.. Вот тут-то Шурик и ввернул бы мягко: вас защищал,
следил, не допускал враждебных выходов. Вот, от Роальда, значит. Надо и
познакомиться... Но Лигуша, противно пожевав толстыми губами, чванливо
бросил:
самодовольными глазами. Ни за что не поверишь, что он только что цитировал
Менделя. Впрочем, говорят, Иван Владимирович Мичурин тоже походил на
старого куркуля.
Лигуша, не торопясь, прошелся по просторной кухне. Громадные руки он
прятал в карманы брюк, босые ступни звучно шлепали по крашенным половицам.
Шурика. Желтые, по волчьи внимательные, омерзительно пустые глаза, хотя в
пустоте этой, как в глухом ночном небе, угадывалось что-то, угадывалось...
Беспрерывно совершая быстрые глотательные движения, как, скажем, рыба из
вепревых, выброшенная на сушу, бывший бульдозерист просипел:
цитировать Менделя.
выдавал. И посмотрел на Шурика с глубоким, с невыразимым, с наглым
чувством превосходства. - Разную рыбу ешь. Часто.
себе, вышел в сени.
легонько толкнул дверь, ведущую в комнату.
пошедшем пузырями полу... Сухая известка со стен осыпалась... Паутину в
углах воздухом шевелит... Ни стола, ни стула, только под окном какие-то
обрезки... И осиные гнезда под потолком... Вот они, гнезда!.. Громадные,
матовые, как новогодние фонари...
было, чем занимается Шурик. Его проценты интересовали.
Двадцать процентов!
спать.
скрывал этого. - Двадцать процентов в кафе отдашь.