синяк; глаз так заплыл, что его и не видно почти. Под носом и на
подбородке - следы запекшейся крови. Не так давно купленная теплая куртка
изгваздана была какой-то гадостью, в коридоре сразу завоняло то ли
помойкой, то ли моргом; молнию кто-то с мясом вырвал до середины, и теперь
она сама по себе болталась между разошедшимися полами.
Так они и стояли некоторое время: они смотрели на него, он на них. Потом
низким, напряженным, перепуганным и виноватым голосом он спросил:
выгреб оттуда, кажется, но-шпу и еще что-то плоское. Протянул ей на
раскрытой грязной ладони.
дернулся. И тоже обнял отца одной рукой - в другой были таблетки.
поосторожней... они мне, наверное, ребро сломали...
заблеванные...
положи ты, ради Бога, эти таблетки, не держи. Снимай все это.
такой, что, казалось, вот-вот лопнет. Но рассказывал Бобка как бы ни в чем
не бывало. Мужчина. - Я говорю, дайте хоть предупрежу, что живой, у матери
инфаркт ведь будет - а они говорят: ну да, ты позвонишь, а через полчаса
она уж тут, концерты нам начнет закатывать! Я говорю: меня в аптеку
послали, мама заболела, она меня ждет, она ведь дома одна! А они
говорят... они говорят... - он растерянно зашлепал распухшими губами, а
потом, прикрыв от Ирки рот ладонью, беззвучно проговорил в сторону
Малянова: "не пизди".
выдержал - хихикнул истерически.
дому уже почти подходил, а тут навстречу - трое бухих каких-то, лет по
двадцать, матные слова орут, плюются... И только мы с ними поравнялись -
"воронок" подкатывает и всех хвать! Я ору: я-то при чем, я не с ними, а
менты здоровенные такие, сразу бздынь по морде: разберемся! И главное,
понимаете, этих всех спать уложили, они сразу хр-р-р, хр-р-р - а мне все
бумажку какую-то подсовывали, чтоб я подписал, дескать, я в пьяном виде,
оскорбляющем общественную нравственность, приставал к прохожим... Я не
подписываю, а тогда они говорят: ну, посиди. И еще по ребрам...
Бобик... Мойся... Душ - или ванну примешь? Я сейчас напущу. Тебе раздеться
помочь? Врача - надо?
носом воздух от боли, он принялся осторожно стаскивать с себя искалеченную
одежду.
машины не видать ни черта. А потом, когда они меня отпустить решили, так
тоже сначала в машину сунули и минут двадцать возили какими-то
кренделями... не специально, а заодно, они потом еще куда-то покатили, а
меня выпихнули посреди улицы, и все. Около Стамески. Оттуда я пехом
чалил... Конечно, если бы я все легавки в городе в лицо знал, я бы ее
нашел. Пробел в образовании, - он улыбнулся Малянову. - А ты говоришь,
книжки... Мам, ты лечись давай, - стоя в одних трусах, он опять протянул
ей таблетки на ладони. - Я их специально берег все время, чтобы не
испач..."
жить теперь мы больше уже ни за что не будем? Ведь это невозможно - так
жить. Все, что угодно, только не это. А, Малянов?
перед собой. Это немножко стыдно сначала, а потом начинаешь понимать, как
много времени ты потратил зря...
не потратил.
долго придется объяснять. И вряд ли тебе многие поверят. Большинство
скажет: зря. Даже Ирка так скажет. Потому что выглядит старше своих лет.
Этого женщина не простит, даже если ты в конце концов принесешь ей луну с
неба. Но луной, я так понимаю, и не пахнет. А как ты думаешь, что скажет
твой лучший друг Вечеровский, перед которым ты всегда так преклонялся? Ах
да, я забыл. Он ведь уже сказал. А ты всегда считал, что верный друг - он,
а я - барахло...
что это - неправда...
сейчас говорим не об этом.
только об этом - хотя, если быть до конца честными перед собой, и об этом
тоже. Потому что это тоже существенно: кто из нас каким стать хотел и кто
из нас каким стал.
не позволит. Глухов мог бы, он один. Но у него не столь грандиозные
запросы.
только не хочу стать инквизитором, как Фил, и проверять всех на святость,
сам будучи уже не творцом, а ходячей плахой. В том числе и собственной. Я
завидую тебе. Да, ты прав, перед Филом я всегда преклонялся - а тебе
всегда завидовал. И сейчас - завидую особенно. Но я ничего не могу с собой
поделать. Ради Ирки, ради Бобки - рад бы. Но не могу. Если я буду
подогревать себя лишь мечтами о яхтах и островах, и деньгах, по чем там ты
еще говорил... об инфаркте у конкурента... я хоть до посинения буду сидеть
за письменным столом, но не выдумаю ни ревертазу, ни М-полости - ничего. Я
так не умею. Наверное, я действительно отравлен. Мне нужно впереди
что-то... что ты обозвал коммунизмом в шутку. Тогда голова начинает
работать.
Они слишком дорого обходятся тем, кто грезит, - не говоря уже обо всех
остальных. И в первую очередь - тем, кто рядом с теми, кто грезит. Чем
прекраснее греза - тем больше крови. Сколько можно! Может, ты и прав, и
нас действительно поколение за поколением, век за веком вбивают в животное
царство, из которого мы все пытаемся выбраться, не можем мы в нем
полноценно жить - но лучше жить неполноценно, чем не жить вовсе, пойми ты
уже! Цели, цели! Да чем тебя, в конце концов, не устраивают простые цели?
Ты не любишь моря? Не хочешь ходить под парусом? Врешь!
раскочегарить мысли в башке, мне нужно слышать совсем иной зов. Я должен
знать - хотя бы пока работаю, должен знать: то, что я сделаю, кому-то
поможет. Не брюху чьему-то - душе чьей-то поможет! Ну я не знаю, почему!!
Ну что мне делать!!
зова. Вообще без всякого. В конце концов, чем уж ты такой особенный?
Многие, очень многие в молодости мечтают слышать какой-нибудь не животный
зов. Штурмовать сияющие вершины. Шагать к высоким целям. Испытывать лишь
любовь, благодарность к друзьям и подругам, бескорыстную жажду знаний,
гордое и смиренное желание помогать и прощать. Но быстро ломаются. Все. Из
века в век, из поколение в поколение. Не было никого, кто бы не сломался.
Никого.
Всю жизнь я спорю и с самим собой, и с другими людьми. Но я устал именно
сейчас, и именно о целях я не хочу спорить...
в голову не пришло, да почему же я это Филу не сказал?.. И сразу
сообразил, что, как и открытый им Бог, он и сам нуждался в овеществляющем
созданную информацию разговоре, чтобы идти дальше - значит, все-таки
снова, как и прежде, спасибо Филу. От одной этой мысли мир сразу перестал
быть серым - ожесточенность растворилась, затеплилась благодарность.
людьми божественное право выбирать чувства и цели не только из доступного
протоплазме набора. И оставил такой след, такой знак, который перевесил
миллион миллионов сломанных. Самоломанных.
и быстро, и то, что показалось бы еще секунду назад свалкой разрозненных
фактов, посторонних и друг другу, и уж подавно самому Малянову с его
заморочками, схлопнулось в густо замешанное единство, а потом полыхнуло
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия
Глуховский Дмитрий