пользуется необычайной популярностью. Перед ним расступались, на него
показывали глазами и даже пальцами, с ним здоровались, его спрашивали: "Ну
как там, Леонид Андреевич?" - И за его спиной вполголоса произносили его
фамилию, названия звезд и планет, с которыми он имел дело, а также
названия кораблей, которыми он командовал. Горбовский, давно уже отвыкший
от такой популярности, раскланивался, делал рукой салют, улыбался,
отвечал: "Да пока все в порядке", - и думал: "Пусть теперь мне кто-нибудь
скажет, что широкие массы больше не интересуются звездоплаванием".
Одновременно он почти физически ощущал страшное нервное напряжение,
царившее на площади. Это было чем-то похоже на последние минуты перед
очень трудным и ответственным экзаменом. Напряжение это передалось и ему.
Улыбаясь и отшучиваясь, он пытался определить настроение и коллективную
мысль этой толпы и гадал, что они скажут, когда он объявит свое решение.
Верю в вас, настойчиво думал он. Верю, верю во что бы то ни стало. Верю в
вас, испуганные, настороженные, разочарованные, фанатики. Люди.
для шахтных работ.
Буквально одну одну минуточку.
любезности... Куда же оно запропастилось?.. Не думаю, чтобы это вас очень
затруднило. Ага, вот оно... - он вынул сложенный вдвое конверт. - Адрес
тут есть, печатными буквами... Не откажитесь переслать.
спешке... - Он помолчал, затем протянул руку. - Счастливого пути! Заранее
спасибо вам.
обдумывая первую фразу своего обращения к Совету. Фраза никак не
получалась. Он не успел подняться на второй этаж, когда увидел, что члены
Совета спускаются ему навстречу. Впереди, ведя пальцем по перилам, легко
ступал Ламондуа, совершенно спокойный и даже какой-то рассеянный. При виде
Горбовского он улыбнулся странной, растерянной улыбкой и сейчас же отвел
глаза. Горбовский посторонился. За Ламондуа шел директор, багровый и
свирепый. Он буркнул: "Ты готов?" - и, не дожидаясь ответа, прошел мимо.
Следом прошли остальные члены Совета, которых Горбовский не знал. Они
громко и оживленно обсуждали вопрос об устройстве входа в подземное
убежище, и в громкости этой и в их оживлении отчетливо чувствовалось
фальшь, и было видно, что мысли их заняты совсем другим. А последним - на
некотором расстоянии от всех - спускался Станислав Пишта, такой же
широкий, дочерна загорелый и пышноволосый, как двадцать пять лет назад,
когда он командовал "Подсолнечником" и вместе с Горбовским штурмовал
Слепое Пятно.
здесь заведует детской колонией?
площади. Когда начнется свара. Уверяю тебя, это будет совершенно
непедагогичное зрелище.
начинай погрузку детей на "Тариэль". Там тебя ждут Марк и Перси. Ясли мы
уже погрузили. Ступай быстро.
вышел вслед за ним. Он увидел сотни лиц, обращенных к нему, и услышал
грохочущий голос Матвея, говорившего в мегафон:
для человечества и для нас, как части человечества. Первым будет говорить
заведующий детской колонией товарищ Станислав Пишта.
судорожно стиснутые толстые пальцы Матвея. Директор отдал мегафон не
сразу.
планета, колонизированная наукой и предназначенная для проведения
физических экспериментов. Результата этих экспериментов ждет все
человечество. Каждый, кто приезжает на Радугу и живет здесь, знает, куда
он приехал и где он живет. - Ламондуа говорил резко и уверенно, он был
очень хорош сейчас - бледный, прямой, напряженный как струна. - Мы все
солдаты науки. Мы отдали науке всю свою жизнь. Мы отдали ей всю нашу
любовь и все лучшее, что у нас есть. И то, что мы создали, принадлежит, по
сути дела, уже не нам. Оно принадлежит науке и всем двадцати миллиардам
землян, разбросанным по Вселенной. Разговоры на моральные темы всегда
очень трудны и неприятны. И слишком часто разуму и логике мешает в этих
разговорах наше чисто эмоциональное "хочу" и "не хочу", "нравится" и "не
нравится". Но существует объективный закон, движущий человеческое
общество. Он не зависит от наших эмоций. И он гласит: человечество должно
познавать. Это самое главное для нас - борьба знания против незнания. И
если мы хотим, чтобы наши действия не казались нелепыми в свете этого
закона, мы должны следовать ему, даже если нам приходится для этого
отступать от некоторых врожденных или заданных нам воспитанием идей. -
Ламондуа помолчал и расстегнул воротник рубашки. - Самое ценное на Радуге
- это наш труд. Мы тридцать лет изучали дискретное пространство. Мы
собрали здесь лучших нуль-физиков Земли. Идеи, порожденные нашим трудом,
до сих пор еще находятся в стадии освоения, настолько они глубоки,
перспективны и, как правило, парадоксальны. Я не ошибусь, если скажу, что
только здесь, на Радуге, существуют люди - носители нового понимания
пространства и что только на Радуге есть экспериментальный материал,
который послужит для теоретической разработки этого понимания. Но даже мы,
специалисты, неспособны сейчас сказать, какую гигантскую, необозримую
власть над миром принесет человечеству наша новая теория. Не на тридцать
лет - на сто, двести... триста лет будет отброшена наука.
Мертвая тишина стояла над городом.
двое, мальчик и девочка; они там, в парке... Не знаю. Решайте.
постаревший и жалкий.
несчастные носители нового понимания пространства, единственные на всю
вселенную. Молчали художники, писатели и артисты, хорошо знавшие, что
такое тридцатилетний труд, и слишком хорошо знавшие, что никакой шедевр
неповторим. Молчали на грудах выброшенной породы строители, тридцать лет
работавшие бок о бок с нулевиками и для нулевиков. Молчали члены Совета -
люди, которых считали самыми умными, самыми знающими, самыми добрыми и от
которых в первую очередь зависело то, что должно было произойти.
все они казались сейчас ему одинаковыми, необыкновенно похожими на лицо
Ламондуа. Он отчетливо представлял себе, что они думают. Очень хочется
жить: молодому - потому что он так мало прожил, старому - потому что так
мало осталось жить. С этой мыслью еще можно справиться: усилие воли - и
она загнана в глубину и убрана с дороги. Кто не может этого, тот больше ни
о чем не думает, и вся его энергия направлена на то, чтобы не выдать
смертельный ужас. А остальные... Очень жалко труда. Очень жалко,
невыносимо жалко детей. Даже не то чтобы жалко - здесь много людей,
которые к детям равнодушны, но кажется подлым думать о чем-нибудь другом.
И надо решать. Ох, до чего же это трудно - решать! Надо выбрать и сказать
вслух, громко, что ты выбрал. И тем самым взять на себя гигантскую
ответственность, совершенно непривычную по тяжести ответственность перед
самим собой, чтобы оставшиеся три часа жизни чувствовать себя человеком,
не корчиться от непереносимого стыда и не тратить последний вздох на
выкрик "Дурак! Подлец!", обращенный к самому себе. Милосердие, подумал
Горбовский.
даже не заметил.
что здесь какое-то недоразумение. Товарищ Ламондуа предлагает вам решать.
Но понимаете ли, решать, собственно, нечего. Все уже решено. Ясли и матери
с новорожденными уже на звездолете. (Толпа шумно вздохнула). Остальные
ребятишки грузятся сейчас. Я думаю, все поместятся. Даже не думаю, уверен.
Вы уж простите меня, но я решил самостоятельно. У меня есть на это право.
У меня есть даже право решительно пресекать все попытки помешать мне