Чтение 21–й страницы книги ~Отягощенные Злом, или Сорок лет спустя~

преподавательскую и выступил с "гениальным предложением": вывести на
завтрашнюю демонстрацию к горсовету всю "Вишенку" в полном составе,
включая парализованных, слепых и безнадежных. Колонна пойдет под лозунгом:
"Мы обвиняем Флору!" Это произведет эффект. Это найдет отклик.

Это произвело эффект. Все в преподавательской обалдели. Это нашло
отклик. Андрею Максимовичу, товарищу Лютикову, так врезали по мордасам со
всех сторон, что он посинел, как вурдалак, и принялся орать неестественно
тонким голосом, что все здесь будут уволены завтра же, что он этот
рассадник защитников Флоры растопчет лично, а интернат развеет и
растопчет. Тогда Сергей Федорович взял трубочку, позвонил Риве и в двух
словах объяснил ей, чем тут занимается ее инструктор. Рива велела
отключить экран, а трубку передать Лютикову. "И затрясся вурдалак
проклятый..."

В преподавательской воцарились три минуты великого молчания. В
великом молчании товарищ Лютиков выслушал, что говорилось ему Ривою, в
великом молчании осторожно положил трубку, в великом молчании собрал свой
портфель и удалился. И был он при этом уже не синий, а серый, что его,
впрочем, тоже не украшало.

Все-таки трудно придумать что-либо более отвратное, чем потуги
взрослых вмешивать в свои взрослые дела детей. В особенности если это не
дела, а делишки, а дети не просто дети, а несчастные от рождения. Нет
этому оправдания и быть не может, какие бы красивые слова при этом ни
говорили взрослые. Признаюсь, я почувствовал к Риве неизъяснимую симпатию,
хотя казалось бы, ну что такое особенно хорошее она сделала? Любой
нормальный человек на ее месте должен был поступить так же. Особенно на ЕЕ
месте. Тут, видимо, все дело в контрасте. На фоне злобного идиота даже
самый обыкновенный человек выглядит ангелом, по умиления симпатичным.

Каким именно образом возникла дискуссия, я сейчас уже и не помню.
Ведь вначале, сразу после рассказа Иришки, мы все пребывали в полном
согласии. И вдруг - гвалт, размахивание руками, и каждый - ни шагу назад.
Главное, в лицее-то нас осталось сейчас всего шесть человек. Страшно
вообразить, как бы все это выглядело, если бы орали и размахивали руками
все двести.

Картина: в столовой почти все огни погашены, тридцать пустых
ненакрытых столов, мы все шестеро на ногах, стулья опрокинуты, ужин
недоеден, а в дверях кухни застыл в изумлении и испуге Ираклий Самсонович,
белый колпак сдвинут набекрень, в глазах ужас, в руке - невостребованный
белый соус к биточкам.

Вот что замечательно: если отвлечься от взрывов эмоций, от взрывов
остроумия лицейского, имеющего целью повергнуть противника в прах любой
ценой, а также от взрывов взаимных обвинений, вообще не имеющих никакого
отношения к спору... так вот, если отвлечься от всего этого, то останется
на удивление мало. Так, несколько тезисов.

Нам казалось тогда, что мы спорим по широчайшему кругу вопросов, а на
самом деле спорили мы только об одном: прав Г.А. или нет. И как относиться
нам к его правоте или неправоте. (Господи! Куда подевались все лекции по
риторике и по культуре дискуссий? Ираклий Самсонович свидетель: шестеро
мартышек, швыряющих друг в друга пометом и банановыми шкурками.)

И что еще замечательно: ведь общего между нами гораздо больше, чем
разного. Все мы ученики Г.А., и все мы обучены свято следовать своим
убеждениям. Все мы ненавидим Флору и тем самым не являем собою ничего
особенного - целиком и полностью держимся мнения подавляющего большинства.
Все мы любим Г.А., и все мы не понимаем его нынешней позиции, а потому
чувствуем себя виноватыми перед ним и слегка агрессивными по отношению к
нему.

Мы с Мишелем размахиваем руками, главным образом, потому, что нам не
нравится оказаться в одной куче с большинством. Мы от этого отталкиваемся,
но никаких серьезных оснований отмежеваться от большинства у нас нет, и
это нас ужасно раздражает. И никаких оснований мы не находим, чтобы
полностью стать на сторону Г.А., и это нас ужасно беспокоит. Потому что
ясно: если кто-то здесь и ошибается, то уж, наверное, не Г.А. То есть это
для нас с Мишелем ясно. А совсем не ясно нам с Мишелем - как быть дальше.
Следовать своим убеждениям - значит остаться в дураках, да еще предать
Г.А. вдобавок. А слепо идти за Г.А. означает растоптать свои убеждения,
что, как известно, дурно.

Вот у Иришки все просто. Она очень любит Г.А., и она очень жалеет
Г.А. Этого для нее вполне достаточно, чтобы целиком быть на стороне Г.А.
Это вовсе не означает, что она растаптывает свои убеждения. Просто у нее
такие убеждения: ей жалко любимого Г.А. по слез, а на остальное наплевать.
Флоры и фауны приходят и уходят, а Г.А. должен пребывать и будет пребывать
вовеки. Аминь! А будешь много тявкать, получишь этой овсянкой по
физиономии.

Кириллу хорошо: у него билет помой на завтра, на тринадцать двадцать.
Впрочем, он теоретик. "Верую, ибо абсурдно". Человековедение - это не
наука, это такая разновидность веры. Здесь ничего нельзя ни показать, ни
опровергнуть. Человековерие. Ты либо просто веришь, либо просто не веришь.
Что тебе ближе. Или теплее... Г.А. - бог. Он знает истину. И если даже
ваша паршивая практика покажет потом, что Г.А. оказался не прав, я все
равно буду верить в Г.А. и смеяться над вашей практикой, и жалеть вас в
минуту вашего жалкого торжества, а потом, может быть, позволю вам,
отступникам, поплакать у меня на груди, когда в конце концов ваша жалкая
практика превратится в пепел под лучами истины.

Зоя кричала и размахивала меньше всех. Простым глазом видно было, что
сам разговор о Флоре вызывает у нее тошноту почти физическую. Она со своей
душевной чистотой, доходящей уже до фригидности, не переносит Флору
органически. (И дело здесь вовсе не в повышенной брезгливости. Во время
эпидемии, помню, она работала вместе с нами и лучше многих из нас - с утра
по ночи и с ночи до утра, гнойные простыни, желто-красные язвы, кровавые
испражнения умирающих...) А Флора для нее - за пределом. Ведь это уже не
люди. Это даже не животные. Это какие-то мерзкие осклизлые грибы,
гнездящиеся на падали. Они вне моей сферы. Они вне наших законов. Они
вообще вне... Г.А. - святой, а вы - нет. А я уж совсем нет, до последней
степени - нет. И заткнитесь вы, ради бога, хватит об этом, ужин ведь
все-таки...

В общем, никто меня особенно не удивил. Аскольд меня удивил. Он
всегда был малость супермен, с первого класса, и всегда ему это нравилось.
Я-то раньше думал, что это у него поза такая. Имидж. Г.А., помнится,
пошутил как-то: с такими манерами, Аскольдик, прямая тебе дорога
преподавателем в кадетское училище. Однако сегодня выяснилось, что это не
только манеры. Тунеядство должно быть уничтожено. Перед нами выбор: либо
мир труда, либо мир разложения. Поэтому у каждого тунеядца не может быть
образа жизни, у него может быть только образ неотвратимой гибели, и только
в выборе этого образа гибели мы можем позволить себе некоторое милосердие.
И каждый тунеядец должен это усвоить твердо. А мы с вами должны сделать
так, чтобы каждый потенциальный тунеядец, которому не повезло с генотипом,
с семейной средой, со школой и прочим, был с наивозможной убедительностью
предупрежден о своей неотвратимой гибели. Не надо: слюней, соплей, метаний
и самопожертвования. Надо: железную твердость, беспощадную
последовательность, абсолютную непримиримость. Г.А. - гений, это
бесспорно. Да с этим никакой дурак и не собирается спорить. Просто надо
помнить, что гении тоже ошибаются. Ньютон... Толстой... Эйнштейн... и так
далее. Мы должны иметь свою голову на плечах, хоть мы и не гении. Мы
должны сохранять хладнокровие мысли и не позволять нашему преклонению и
восхищению застилать глаза нашему разуму...

Как всегда, аргументов в нужный момент у меня не нашлось, и все мои
аргументы были - яростное швыряние помета и банановых шкурок. А как славно
было бы спеть с ним тогда такой, например, дуэт:

Я: Предположим, что ты врач. Новая страшная эпидемия поражает только
негодяев. Твои действия?

Он (пренебрежительно): Было. Сначала венерические болезни, потом
СПИД. Старо.

Я: нет, не старо. Там болезнь поражала всяких людей. Совершенно ни в
чем не повинные страдали тоже. А теперь представь, что болезнь поражает
только и исключительно подлецов. Ты, разумеется, будешь в этом случае
железно-твердым, беспощадно последовательным и абсолютно не примиримым?

Он: Что ты ко мне пристал? Я не врач!

Я: Да, ты не врач. Ты не приносил клятву Гиппократа. Но ты принимал
присягу Януша Корчака! Люди вроде тебя всегда норовили делить человечество
на агнцев и козлищ. Так вот, врач может делить человечество только на
больных и здоровых, а больных - только на тяжелых и легких. Никакого
другого деления для врача существовать не может. А педагог - это тоже
врач. Ты должен лечить от невежества, от дикости чувств, от социального
безразличия. Лечить! Всех! А у тебя, я вижу, одно лекарство - гаррота.
Воспитанному человеку не нужен ты. Невоспитанный человек не нужен тебе.
Чем же ты собираешься заниматься всю свою жизнь? Организацией акций?

(Он в бессильной ярости принимается швырять в меня пометом и
банановой кожурой.)

Да, воистину: самые убедительные наши победы мы одерживаем над
воображаемым противником.

Сейчас мне пришло в голову, что ведь, пожалуй, и Аскольдовы
подопечные Сережка Петух и Ахмет-богатур заметно отличаются и от моих
ребятишек, и от всего остального их класса. Холодные драчуны. Кадеты.
Маленькие аскольдики. Это уже неконтролируемое размножение! Ей-богу,
хватит с нас и одного Аскольда.

Настроение, и без того не радужное, вконец у меня испортилось. Врачу,
исцелися сам. Педагоге, воспитай себя, а уже потом суйся воспитывать
других. А то ты такого навоспитаешь, что сотня Г.А. их не перевоспитает.

Для поднятия тонуса сходил в комнату моих ребяток. Пусто и уже
припахивает пылью. Но на стенах - милые сердцу картинки. Да подоконнике -
недостроенная модель Термократора. На столике - развороченный компьютер.