Чтение 21–й страницы книги ~Тридцатая любовь Марины~

Он остановился, качнулся на носках:

-- А потом, извини меня, внутригосударственная ситуация чудовищна.
Сейчас как никогда видно, что эта машина давно уже работает по своим, никому
не понятным законам, и совершенно не важно кто стоит у руля. Даже шеф ГБ
ничего не может изменить в ней, а что говорить о других, которые придут
после. Да и вообще... -- он устало рассмеялся, -- Министр ГБ -- глава
государства. Просто дядюшкин сон какой-то Нет, пройдет десяток лет и про
брежневские времена вспомнят со слезой умиления. Скажут, тогда сажали и
точно знал, что выйдешь...

Он подошел к окну.

Марина встала, подошла, обняла его сзади.

Не поворачиваясь, он взял ее руку, прижал к губам.

За окном было темно, горели фонари и окна. Марина прижалась щекой к
грубому, пропахшему табаком свитеру:

-- Мить, а ты точно знаешь, что уедешь?

-- Точно. Они сами предложили.

-- Когда?

-- Три дня назад.

-- А тогда они предлагали?

-- Нет. Да и я не поехал бы.

Она вздохнула:

-- Да... ужасно. Ты уедешь. И никого у меня не останется...

Ну что, на мне свет клином сошелся?

-- Все равно ужасно. Ужасно, ужасно, ужасно... Господи, почему мы живем
в это проклятое время"!

Митя повернулся, обнял ее:

-- Ничего. Все будет нормально. Россия не погибнет никогда.

Марина гладила его волосы:

-- Митька, Митька... Страдалец ты наш.

Он улыбался, думая о чем-то.

-- Чего улыбаешься? -- заглянула в его карие глаза Марина.

Он рассмеялся:

-- Да я сейчас чего-то стал начало вспоминать. Как у нас все это
закрутилось.

-- Когда?

-- Давно. Году в шестьдесят седьмом. Когда у памятников читали.

-- Смогисты?

-- И не только.

Он рассмеялся:

-- Боже, какую чушь читали...

-- Не помнишь наизусть? -- спросила Марина.

-- И не хочу вспоминать. Тогда все были на чем-то помешаны. На джазе,
на битлах, стихах, турпоходах. А как читали, с ума сойти. Вадик, я помню,
свою поэму читал. "Скрипки Мендельсона". Не читал -- пел, заходился. И все
так. Андрюша: "Реприза, мальчики, реприза. Давайте снова повторять, зальем
безводные моря слезами девочек капризных"... Юлька, Леня, Мишка. Все
нараспев, как акафист.

Он улыбнулся, глядя в окно:

-- А пьянки какие устраивались. Помню у Вовика, мы только-только с ним
познакомились. У него две комнаты были, на Рылеева, кажется. И вот,
представь, твой покорный слуга пьет из горлышка вино, сидя на полу, рядом
гитарист Эльбрус швыряет пустые бутылки об стену, они разлетаются вдребезги
над курчавой головой Юльки, она смеется, вся в стеклянных брызгах. А поодаль
пьяный Вовик, присев на низенький сервант, держит перед пьяным Валеркой
шпалер и уговаривает спрятать.

-- Вовик? У него был пистолет?

-- Да. Правда -- без патронов. А потом -- все пьяные наперебой читать.
Я, Юлька, Валерка, Андрюша...

Замолчав, он потер переносицу:

-- Мда... все перед глазами стоит...

-- А демонстрацию первую помнишь?

-- А как же.

-- Расскажи, ты никогда не рассказывал.

-- Ну, собрались у Вовика. Он нам все объяснил. Боря плакат написал.
Синим по белому. Доехали на 31-ом до театра. Вышли. И тут Алик пошел поссать
в подворотню дома, знаешь какого... этих, двух рабочих, погибших в 1905-ом
году. Вот. Мы ждем. Минут пять прошло, его нет. Ждем дальше. Тут Вовик
говорит: "Ладно, ребята, голова не должна страдать". Пошли без него. А тогда
снежок порошил, вечер, январь. В шесть подошли к памятнику Пушкина. Встали в
кружок. Было два плаката. Один -- СВОБОДУ ГИНЗБУРГУ, ГАЛАНСКОВУ, ДАШКОВОЙ,
ДОБРОВОЛЬСКОМУ! Другой... дай Бог памяти... ТРЕБУЕМ ОТМЕНЫ СТАТЬИ 190-1!
Вот... Взяли. Развернули. Минуты две постояли и тут же справа два гебиста. У
одного, я помню, галифе в сапоги заправленные. Он у Вадика стал выдирать
плакат, а тот его ебнул палкой. Тогда Вовик свой свернул и нам: уходим.
Пошли к остановке троллейбуса. Подъехал, влезли. А за нами -- гебист. Мы
вылезли в переднюю дверь и опять в заднюю. И он за нами. Лезет в дверь.
Тогда Вовик подбежал и ногой ему впаял. Тот упал, дверь закрылась,
троллейбус пошел. А через неделю у меня обыск, потом два вызова, и
закрутилось...

Он замолчал, поглаживая узкую руку Марины:

-- Главное, никто из нас, кроме Вовика, не понимал с чем мы имеем дело.
Что это не просто продолжение наших поэтических пьянок, а открытое
столкновение с чудовищной машиной тоталитарного государства. Словно подошли
к дремлющему дракону дети и щелкнули его по носу...

-- А он проснулся и огнем на вас дохнул.

--Да...

Митя помрачнел, лицо его осунулось.

Долго молчали.

Он вздохнул:

-- Да. Хоть мы и были детьми, дразнящими дракона, наши страдания не
бессмысленны...

И помолчав, добавил твердо, словно вырубив:

-- Россия поднимется. Я в это верю.

Марина мгновение неотрывно смотрела в его просветлевшие, наполняющиеся
влагой глаза, потом порывисто обняла, целуя в щеку по-сестрински, по-русски,
по-христиански:

-- Я тоже верю, Митя!

Эффектно хлопнув дверцей такси и покуривая на ходу, Марина пересекла
знакомую до тошноты площадь и стала подниматься по грязным ступенькам
Универсама.

Уже начало смеркаться, вытянутые витрины светились, в них копошились
десятки людей, трещали кассы, двигались нагруженные продуктами проволочные
тележки.

Стеклянная дверь, распахнутая полным некрасивым мужчиной, толкнула
Марину в подставленную ладонь. Затянувшись последний раз, она бросила
сигарету под ноги на забитую грязью решетку, и вошла в магазин.

Внутри было душно и тесно.

Марина нашла свободную корзинку и двинулась к прилавкам, заслоненным
суетящимися людьми. В мясном отделе было чудовищное столпотворение,
сгрудившаяся толпа что-то хватала с прилавка, слышалась брань.

"Грудой свертков навьюченный люд сам себе и царь и верблюд..." --
вспомнила Марина брезгливо.

В молочном народу толкалось поменьше, на заиндевевших лотках валялись
брикеты маргарина и расфасованный сыр.

Выбрав кусок сыра, Марина положила его в сетку и, встретившись взглядом
с полной расфасовщицей, спросила:

-- Простите, масла нет?

-- Щас вынесут, -- ответила та с суровым равнодушием.

И действительно -- два испитых грузчика подвезли железный ящик, кряхтя,
наклонили. Желтые брикеты посыпались на лоток, кто-то толкнул Марину и, не
успела она подойти, как перед глазами вместо масла плотно сомкнулись людские
спины.

"Скоты!" -- морщась, подумала Марина.

Одна из спин вырвалась, превращаясь в пожилую женщину, прижимавшую к
груди стопку брикетов. Лицо ее светилось напряженной озабоченностью:

-- Погоди-ка... пяти хватит...

Она отделила одну пачку, намереваясь швырнуть назад.

-- Дайте мне, -- тихо попросила Марина и женщина, рассеянно обшарив ее
глазами, протянула брикет.

Марина взяла и незаметно опустила его в карман плаща.

С этого мгновенья сердце ее тревожно и сладко забилось.

Она взяла хлеб в хлебном, молоко в молочном и пошла к кассам. К белым,
трещащим кассиршам тянулись длинные очереди.

"Как на исповеди", -- улыбнулась Марина, пристраиваясь за симпатичным,
похожим на тушканчика старичком.

Старичок жевал впалым ртом, смешно двигая беленькими кисточками усов, и
таращился по сторонам.

Марина ждала, прислушиваясь к нарастающему стуку сердца.

Оно стучало почти как тогда -- отдаваясь в висках, заполняя собой
грудь.

Сидящая за кассой женщина была неимоверно полной, кудрявой, с оплывшим
безразличным лицом и лиловыми щеками. Быстро щелкая кнопками, она косилась
на сетки с продуктами, бормотала сумму, брала деньги, словно ей вернули
давнишний долг, рылась в пластмассовых ящичках, ища мелочь, и снова щелкала.

Марина мысленно раздела ее и содрогнулась в омерзении: огромные
отвислые груди с виноградинами морщинистых сосков покоились на мощных
складках желто-белого живота, методично засасываемого темной воронкой пупка;
белые бугристые окорока ног, пронизанные жилками вен, расходились, открывая
сумрачного волосатого монстра с застывшей вертикальной улыбкой лиловых