разрешившись дочкой, через лето принесла паренька и опять девку, и нынче в
зыбке вновь качался горластый паренек, и шестигодовалая дочка нянчила
малыша. И кони уже стояли, и коровы, и овцы... И соседи, что подселились
(Васюка, того монастырь переманил), сами уважали Степана, как некогда
уважали его отца на селе, в далеком Княжеве. Да, впрок пошла Степану
отцова выучка! И встань теперь с далекого, затерянного где-то на Дубне
погоста старик отец, встань старый Прохор, поглядеть на своего младшего
Прохорчонка, был бы доволен родитель-батюшка. В отца пошел сын, доброго
кореня добрая отрасль взошла!
Клещина; иногда, просыпаясь, словно неясный шум озера слышал, тогда мотал
головою, натягивал выше овчинный потертый тулуп... Порою, глядючи на
сынов, вспоминал, что сам и грамоту когда-то ведал, еще и ныне наскребет,
поди, несколько знаков, а они вот, стойно медведям, и города николи не
видели. В Бежецкой Верх пораз только и возил, дак и то рты пораскрывали,
народу показалось невестимо сколь. А што Бежецкой Верх перед Переяславлем!
И обида не проходила. На монастырь обида. А теперича вот Окинф Великой
улещал... Ладно, воротитце ищо!
матка с има была... А Федор где-та? Поди, в Переяславли опеть! Да уж ему
не противу ли Окинфа ратовать придет? Коли живой! А поди, и не живой...
Митрия-князя уходил тогда Андрей, дак и дружину егову, почитай, всю
порушил... А как Федюха-то тогда в Новгород хотел, в Великой... Попал ить!
А може, и жив той поры? Поди, и места нет, знатья, где отцова изба стояла,
в Княжеве-то!
распрягать, заводить коня, и второй тут как тут у волокуши. Степан только
кивнул, показал, куда свалить дрова, прочее парни сами сделают. Пошел в
избу.
Степана. Марья, приветливо улыбаясь, поставила чашку с кислым молоком на
стол, нарезала хлеба, походя качнула люльку, чтобы не пищал малый. Степан
скинул зипун, обтер влажную бороду и усы, крякнул, уселся, тогда уже
оборотил к гостю, присматриваясь: словно бы и не встречал раньше-то? Гость
тревожно ерзал. Как только Степан поднял на него глаза, проговорил
торопливо:
намереваясь еще что-то сказать, но Степан, указав на ложку и хлеб,
перебил:
под передник. Сожидала, когда насытятся мужики. Со двора доносились мерные
удары двух секир - парни рубили привезенные отцом дрова. Шестилетняя
дочурка тихонька зашла, достала малыша из зыбки, села на припечек, стала
тытышкать, любопытно поглядывая на гостя в городском суконном зипуне и
востроносых, тонкой кожи, сапогах. Наконец Степан отвалился от горшка,
положил ложку, обтер усы тут же поданным Марьею рушником и вопросил гостя,
тотчас же торопливо отложившего ложку и хлеб:
Гаврилыч тута говорил... Думашь ли заложиться за ихню семью?
хоть он уже и решил с тем про себя, - что-то совсем не нравилось поведение
городского гостя.
растерянно, - волею божией помре. На рати убит. Под Переяславлем!
в избу, веселые после работы, и тут, услышав от матери нежданную весть, со
враз построжевшими лицами уселись на лавку, глядя то на отца, то на гостя,
принесшего дурную весть. Степан молчал. Только лицо его каменело и складка
между бровей становилась глубже и глубже. Думал. И когда уже гость,
потерянно глядя на него, нерешительно протянул руку к шапке, сказал:
даденного, не переменю. Как порешил задатися за Окинфичей, так пущай и
будет!
прочем, уже разбирая постелю, Марья не утерпела, спросила-таки:
неулыбчиво и, вздохнув шумно, в полную грудь, отмолвил:
седел, княжеские вершники. Запряженный шестериком кожаный расписной
окованный серебром возок стремительно нырял, ниспадая и возносясь на
взъемах дороги. Кони, дико оскаливая зубы, взметывали мордами, клочья
белой пены летели с удил.
богатырским разворотом широких плеч и крутыми взбегами намечающихся
пролысин по сторонам лба, с умными широко расставленными глазами, был
великим князем Владимирской Руси. Золотой, - как звали еще Русь Киевскую,
- или Великой, или, скоро скажут, Святой Руси... Он был им недавно, а
спроста рещи, стал им только вчера, после того, как под колокольные звоны
владимирских соборов был торжественно возведен на стол великокняжеский
престарелым митрополитом Максимом. Вчера было богослужение в Успенском
соборе, стечение толп народных, вчера владимирские бояре целовали крест
новому великому князю, вчера были встречи и здравицы, нечаянные слезы
матери, вдовствующей великой княгини тверской Ксении Юрьевны (мать обещала
быть за ним днями), вчера читались ханские, данные Тохтою, ярлыки
(положенные сейчас в ларец, окованный узорным железом; эти драгоценные
свитки с русскими и уйгурскими знаками, с серебряными печатями при них, и
золотом наведенная пайцза, врученная ему Тохтою, и деловые пергаменты о
купцах, госте тверском и иноземном, о торговле через Орду с враждебной
татарам Персией, и послания прочим князьям Руси Великой, отныне подручным
ему, и ханская грамота Господину Великому Новгороду, и заемные письма
бухарцев, коим задолжали в Орде, - все они ехали вместе с ним, молчаливым
грузом власти и забот, быть может, более тяжких, чем сама власть). Вчера
творился пир до поздней ночи и упившихся гостей слуги выводили под руки,
бережно провожая до опочивален, а сегодня, мало соснув на самой заре,
новый великий князь торопится домой.
Неутомимо и стремительно работая ногами, шестерка широкогрудых гнедых
коней несет невесомый для них расписной и осеребренный великокняжеский
возок. Брызги тяжелого весеннего снега из-под копыт, словно крупные
градины, равномерно ударяют в кожаный передок кузова. Летят попарно вслед
за возком стремительные татарские кони молодшей дружины. Летят встречу и
мимо лапистые ели, оранжевый частокол боров и бело-розовые вспышки берез
по сторонам пути. Летят, проносясь, мартовские голубые снега, летит
круглое солнце, дробясь и сияя в снежном серебре. Поезд великого князя
владимирского скачет в Тверь.
трудного, преизлиха отягощенного событиями вчерашнего дня. Думать он себе
запретил до Твери, и все-таки, сквозь набегающую дрему, неотвязно и
настойчиво думается. Даже не мысли, образы встают перед полуприкрытыми
глазами. Лицо Юрия. (Юрий воротился из Орды раньше, и это одно уже
достаточно плохо!) Непроницаемое лицо Тохты. (Кто ему этот несомненно
умный монгол? Друг или враг? Чего хочет от него Тохта? Что разрешит и чего
не позволит князю владимирскому верховный хозяин русского улуса? Не затем
ли отпустил он Юрия прежде, чтобы тот успел укрепить Переяславль и
Москву?!) Сейчас все тверские бояре потребуют от него немедленной мести за
Акинфа, и никто, ни единый из них, не задумается: можно ли, не зная мыслей
Тохты, подымать рать на Юрия? Какое у Тохты гладкое, какое бесстрастное
лицо! Власть он ему вручил... Власть ли вручил ему? И теперь Новгород...
Он представляет себе новгородские соборы, как глядишь на них с лодьи, от
Городца, видит детинец, Великий мост, лодейную тесноту и толпление людское
по берегам... Сердито размыкает очи. Плохо поворотилось с Новгородом! И
еще хуже, хуже всего переяславский погром. Акинф! По телу непроизвольно
проходит горячая волна бешенства. Он сжимает было кулаки и тотчас
сковывает себя: нельзя! При слугах, при печатнике, что важно охраняет
ларец с грамотами и преданно смотрит в лицо господина своего... И все же -
Акинф! Таких ошибок нельзя даже и прощать! Но кому теперь не простить,
когда Акинф с Давыдом убиты? Детям Акинфа? Смешно! И вновь встает перед
глазами загадочное лицо Тохты. Друг или враг? А сам я друг или враг ему?!
Данник не может быть другом! Не лукавь. Не знаю. Это честнее. Ну, так что
же ты хочешь от него? Свободы! Не так! Чего ты можешь хотеть? А это уже не
по совести. Он дал тебе власть! По праву. Он мог отринуть право и вручить
власть Юрию. Зачем? Почему невозможно, чтобы просто, в поле, наедине, он и
Тохта сказали друг другу правду? И что тогда? И какую правду сказал бы ты
Тохте? Тридцать четыре года - вершина жизни и мужества. Ум зрел. Телесные
силы и силы духа в полном цвету. Время действовать. Время главных
свершений твоих и главного дела жизни твоей. Спеши! Годы - что кони, и их
не воротишь назад. Так кто же ему Тохта?! И кто он Тохте? Уснуть. Не
думать. Не думать, не думать до Твери!
раскатах. Тело, когда сани ухают вниз, на миг становится легким: вот-вот
Лукьяненко Сергей
Орлов Алекс
Браун Дэн
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Конан-Дойль Артур