Чтение 21–й страницы книги ~Гетманские грехи~

понимал, что ему необходимо удирать из парка, но не было никаких сил
противиться этой девочке. Лишь только он делал шаг к отступлению, как Леля
бежала за ним и приводила его назад, как будто сознавая свою силу и власть
над ним...

Единственным средством спасения было бегство. Уже Тодя скрылся за
дядей в густую тень зарослей, но дочка генеральши тотчас же очутилась
подле него.

- Что же вы так невежливо убегаете? Надо же, чтобы тетя поблагодарила
вас.

- Сударыня, послушайте, - тихо заговорил Тодя, - я не имею права
показываться здесь, я должен уйти, я очутился здесь случайно, привлеченный
зрелищем, я не принадлежу к числу гостей.

- Да ведь и мы здесь только случайно, - живо возразила Леля, - если
бы не сломалась ось, мама и тетя никогда бы сюда не приехали... потому
что...

Но здесь прекрасная Леля остановилась.

- Я не заслужил благодарности, - продолжал Теодор, - а одно слово из
ваших уст...

- Тетя будет в отчаянии, - с иронической усмешкой болтала паненка, -
ну, сделайте ей одолжение... Я сомневаюсь, что мы когда-нибудь еще
встретимся, потому что завтра мы едем в Варшаву... Только бы старостина не
расхворалась...

- И я тоже собираюсь ехать в Варшаву, - живо прибавил Теодор, -
значит...

У молоденькой дочки генеральши заблестели глазки.

- Ах, вот и тетя... Идемте со мною!

Как раз в это время старостину вели ко дворцу, а так как прическа ее
была в самом жалком виде, то она просила отвести ее наиболее уединенными и
тенистыми улочками.

Но Леля загородила ей дорогу, ведя своего пленника.

- Вот, тетя, ваш спаситель; благодарите его поскорее, потому что он
вырывается, и я еле могу его удержать.

При виде юноши старостина чуть снова не лишилась сознания, вспомнив о
минувшей опасности; она разразилась рыданиями, потом взглянула на Теодора
и сентиментально произнесла:

- Благородный юноша, подвергавший свою жизнь опасности ради меня, я
до самой смерти сохраню благодарность к тебе! Ах!

Теодор поклонился и хотел удалиться, но генеральша и ее дочка
удержали его.

Старостина непременно хотела подарить ему что-нибудь на память. А
Тодя клялся, что не может ничего принять...

Краска выступила на его лице.

Паклевский, присутствовавший при этой сцене, шептал ему на ухо:

- Да, ну, не ломайся... Баба богатая... ведь ты весь промок из-за
нее; чего еще церемониться.

- Спасите вы меня, - взмолился Теодор к Леле, - я ничего не могу
принять! Ничего!

- А от меня? - спросила паненка, бросив на него быстрый взгляд. - От
меня можете?

Теодор молчал; панна Леля быстро сняла с пальца кольцо, и, прежде чем
старостина и ее сестра, вполголоса совещавшиеся относительно подарка,
пришли к соглашению, она вскричала, подбежав к ним:

- Тетя! Я уже дала ему от вас мое колечко! Дело сделано!

Все это произошло среди общего замешательства так быстро и
неожиданно, что ни старостина, ни мать ее не имели уже времени возражать.
Теодор, взяв колечко, схватил ручку, подавшую ему его, поднес молча к
своим губам и услышал тихий шепот...

- Смотрите же, не отдавайте его другой; избави вас Бог!..

- Буду носит до самой смерти!!!

Паклевский отбежал от них и скрылся в чаще деревьев.

Дядя, не поспевавший за ним, бежал, задыхаясь от усталости. Оба
остановились уже за парком.

- Да постой же, сумасшедший! - кричал поручик.

- Дядя милый! Дай мне своего коня доехать до Борка, ради Бога...

- Дам, хоть бы он сдох после этого! Но постой же, дай мне попрощаться
с тобой, - говорил повеселевший Паклевский.

- Даю тебе слово, так ты меня обрадовал, что просто сердце прыгает!
Ну и молодчина! Ты сам не знаешь, как тебе повезло! Старостина-вдова,
бездетная, сентиментальная дура... сидит на деньгах... а ее, племянница -
хороша, как ангел.

И он принялся обнимать и целовать племянника.

- И надо же иметь такое счастье! Ведь они здесь случайно, проездом...
они не принадлежат к числу друзей гетмана... А панна дала тебе колечко?

Но Тодя уже не слышал дальнейших слов; он так рвался на коня и домой,
что дядя не мог его соблазнить даже пуншем, чтобы согреть после купанья...

Так как разнеженность Мартина дошла уже до того, что он лежал под
желобом, и никто не мог его добудиться, то другой мальчик-слуга привел
Теодору коня.

Над парком взрывались ракеты и римские свечи, когда Тодя поскакал в
Борок, уже не оглядываясь назад, мучимый угрызениями совести и тревогой за
мать, но увозя в душе воспоминания о второй уже встрече с этой чародейкой
Лелей, которую он уже не рассчитывал больше встретить в жизни.

Ее колечко жгло его палец, а перед глазами неотступно стояли голубые
глаза и розовые уста паненки, и звучали в ушах ее последние слова,
сказанные ею на прощание...

Не доезжая до усадьбы, он слез с коня, дал на чай мальчику,
провожавшему его на чужом коне, чтобы отвести его коня домой, и начал
потихоньку прокрадываться во двор, чтобы не встретиться с матерью и успеть
переменить намокшую одежду и тем избегнуть объяснений и лжи. Он чувствовал
себя виноватым, но счастливым...

Между тем, пока все это с ним происходило, егермейстерша, выйдя из
своей спальни и спросив о сыне, узнала от людей, что он пошел пешком к
лесу и еще не вернулся. Тогда она, обеспокоенная, села ждать его на
крыльце. Она легко догадалась, что те самые выстрелы, которые ее напугали
и разгневали, могли привлечь ее сына в Хорощу.

Именно этого она и боялась.

Чем дольше тянулось время, тем с большим нетерпением, в лихорадочном
волнении, поджидала она его возвращения. В том же состоянии болезненного
напряжения, в каком она перед смертью мужа прислушивалась к малейшему
шуму, поджидая доктора и сына, вышла она и теперь к воротам... Ухо ее
уловило далекий топот коня; она отворила калитку и выбежала на дорогу...

Это было как в ту минуту, когда Теодор, отдав коня, пешком шел к
дому. Скорее угадав, чем разглядев во мраке чью-то тень, мать бросилась
навстречу, уверенная, что это - ее сын и никто другой.

- Тодя! - плачущим голосом воскликнула она. - Тодя, что случилось с
тобой!..

Теодор уже не мог и не хотел скрываться: он сам побежал к матери. Она
бросилась ему на шею, но тотчас же отшатнулась, почувствовав, что он весь
был мокрым.

- Где же ты был! Что с тобой! Весь в воде! Тодя!

- Мамочка! Все это пустяки, я все тебе расскажу, пойдем домой, я тебе
скажу всю правду. Ничего со мной не случилось.

Торопясь изо всех сил, задыхаясь от скорой ходьбы и крича еще со
двора слугам, чтобы зажгли свет, егермейстерша пошла к дому, увлекая за
собой сына.

Теодор, хотя и успел немного высохнуть в дороге, имел ужасный вид,
весь в грязи и воде.

Огорчение и беспокойство матери так растрогали Теодора, что он решил
ничего не скрывать от нее.

- Я - виноват, - сказал он, - прости меня! Я поступил легкомысленно.
Меня заинтересовала эта несчастная Хороща! Я пошел за лес, откуда, как мне
сказали, был виден фейерверк!

Егермейстерша презрительно вздернула плечами.

- Ребенок! - пробормотала она вполголоса.

- На полпути я встретил дядю, - продолжал Теодор, - и на несчастье
согласился ехать вместе с ним до парка.

- Говори мне все! Как на исповеди! - грозно прервала его
егермейстерша с пылающим от гнева лицом. - Говори мне все, Тодя!

Она не докончила. Тодя прервал ее.

- Я ничего не скрываю от тебя. Мы стояли вместе с поручиком в кустах
около пруда, когда в лодку села старостина Куписская, та самая, которую я
встретил на дороге в Хорощу вместе с генеральшей и ее дочкой.

- Что же они там делали? - воскликнула егермейстерша.

- Мне кажется, что они там очутились случайно из-за сломаной оси.

Беата презрительно засмеялась.

- Ах, случайно! - шепнула она.

- Какие-то неловкие господа, пожелавшие покатать этих дам по пруду,
опрокинули лодку. Старостина упала в воду, а я ее вытащил.

Мать пожала плечами, и брови ее нахмурились.

- Ну, вот, - сказала она, - тебя, конечно, там видели, повторяли твое
имя, и все узнали, что ты был там, где - ради меня и в память об отце -
тебя не должно быть! Ты сам не знаешь, какое огорчение ты мне причинил,
какую рану ты мне нанес!

- Мамочка! - упав к ее ногам, умоляюще воскликнул Тодя.

- Люди подумают, что мы туда вторгаемся, напоминаем о себе, лезем к
ним насильно, - говорила мать с возрастающим одушевлением. - Ты не знаешь
и не можешь знать, что ты наделал, и что из-за тебя падет на меня, твою
мать.