Чтение 21–й страницы книги ~Темные аллеи~

сих пор не сразу разбирает, который час:

-- Десять... Без десяти минут девять...

Взглянув на дверь, он потянул ее к себе за юбку. Она
отклонилась, отстраняя его руку:

-- Никак нельзя, все проснулись...

-- Ну, на одну минуту!

-- Старуха зайдет...

-- Никто не зайдет -- на одну минуту!

-- Ах, наказанье мне с вами!

Быстро вынув одну за другой ноги в шерстяных чулках из
валенок, легла, озираясь на дверь... Ах, этот крестьянский
запах ее головы, дыхания, яблочный холодок щеки! Он сердито
зашептал:

-- Опять ты целуешься со сжатыми губами! Когда я тебя
отучу!

-- Я не барышня... Погодите, я пониже ляжу... Ну, скорее,
боюсь до смерти.

И они уставились друг другу в глаза -- пристально и
бессмысленно, выжидательно.

-- Петруша...

-- Молчи. Зачем ты говоришь всегда в это время!

-- Да когда ж мне и поговорить с вами, как не в это время!
Я не буду больше губы сжимать... Поклянитесь, что у вас никого
нету в Москве...

-- Не тискай меня так за шею.

-- Никто в жизни не будет так любить вас. Вот вы в меня
влюбились, а я будто и сама в себя влюбилась, не нарадуюсь на
себя... А если вы меня бросите...

Выскочив с горячим лицом под навес заднего крыльца на
вьюгу, она, стоя, присела на мгновенье, потом кинулась
навстречу белым вихрям на переднее крыльцо, утопая выше голых
колен.

В прихожей пахло самоваром. Старая горничная, сидя на
рундуке под высоким окном в снегу, схлебывала с блюдечка и, не
отрываясь от него, покосилась:

-- Куда это тебя носило? Вся в снегу вывалялась.

-- Петру Николаичу чай подавала.

-- Что ж ты ему в людскую, что ль, подавала? -- Знаем мы
твой чай!

-- Ну, знаете, и на здоровье. Барыня встали?

-- Хватилась! Пораньше тебя.

-- И все-то вы сердитесь!

И, счастливо вздохнув, она пошла за перегородку, за своей
чашкой, и чуть слышно запела там:

Уж как выйду я в сад,

Во зеленый сад,

Во зеленый сад гулять,

Свово милова встречать...

Днем, сидя в кабинете за книгой, слушая все тот же то
слабеющий, то угрожающе растущий шум вокруг дома, все больше
тонувшего в снегах среди со всех сторон несущейся молочной
белизны, он думал: как стихнет, так уеду.

Вечером он улучил минуту сказать ей, чтобы она пришла к
нему ночью попозднее, когда дом крепче всего спит, -- на всю
ночь, до утра. Она покачала головой, подумала и сказала:
хорошо. Это было очень страшно, но тем слаще.

То же чувствовал и он. И волновала еще жалость к ней: и не
знает, что это их последняя ночь!

Ночью он то засыпал, то в тревоге просыпался: решится ли
прийти? Тьма дома, шум вокруг этой тьмы, трясутся ставни, в
печке то и дело завывает... Вдруг он в страхе очнулся: не
услыхал, -- услыхать ее в той преступной осторожности, с
которой она пробиралась в густой темноте по дому, нельзя было,
-- не услыхал, а почувствовал, что она, невидимая, уже стоит у
тахты. Он протянул руки. Она молча нырнула под одеяло к нему.
Он слышал, как стучит ее сердце, чувствовал ее озябшие босые
ноги и шептал самые горячие слова, какие только мог найти и
выговорить.

Они долго лежали так, грудь с грудью, целуясь с такой
крепостью, что больно было зубам. Она помнила, что он не велел
ей сжимать рот, и, стараясь угодить ему, раскрывала его, как
галчонок.

-- Ты, небось, совсем не спала?

Она ответила радостным шепотом:

-- Ни минуточки. Все ждала...

Нашарив на столике спички, он зажег свечу. Она в страхе
ахнула:

-- Петруша, что ж это вы сделали? А ну-ка старуха
проснется, увидит свет...

-- Черт с ней, -- сказал он, глядя на ее раскрасневшееся
личико. -- Черт с ней, я хочу видеть тебя...

Взяв ее, он не спускал с нее глаз. Она прошептала:

-- Я боюсь, -- что это вы на меня так смотрите?

-- Да то, что лучше тебя на свете нет. Эта головка с этой
маленькой косой вокруг нее, как у молоденькой Венеры...

Глаза ее засияли смехом, счастьем:

-- Какая это Винера?

-- Да уж такая... И эта рубашонка...

-- А вы купите мне миткалевую... Верно, вы правда меня
очень любите?

-- Нисколько не люблю. И опять ты пахнешь не то перепелом,
не то сухой коноплей...

-- Отчего ж вам это нравится? Вот вы говорили, что я
всегда говорю в это время... а теперь... сами говорите...

Она начала все крепче прижимать его к себе, хотела еще
что-то сказать и уже не могла...

Потом он потушил свечу и долго лежал молча, курил и думал:
а все-таки надо сказать, ужасно, но надо! И чуть слышно начал:

-- Танечка...

-- Что? -- так же таинственно спросила она.

-- Ведь мне надо уезжать...

Она даже поднялась:

-- Когда?

-- Все-таки скоро... очень скоро... У меня есть неотложные
дела...

Она упала на подушку:

-- Господи!

Его какие-то дела где-то там, в какой-то Москве, внушали
ей нечто вроде благоговения. Но как же все-таки расстаться с
ним ради этих дел? И она замолчала, быстро и беспомощно ища в
уме выхода из этого неразрешимого ужаса. Выхода не было.
Хотелось крикнуть: "Возьмите меня с собой!" Но она не смела --
разве это возможно?

-- Не могу же я век тут жить...

Она слушала и соглашалась: да, да...

-- Не могу же я взять тебя с собой... Она вдруг отчаянно
выговорила:

-- Почему?

Он быстро подумал: "Да, почему, почему?" И поспешно
ответил:

-- У меня нет дома, Таня, я всю жизнь езжу с места на
место... В Москве живу в номерах... И ни на ком никогда не
женюсь...

-- Отчего?

-- Оттого, что уж такой я родился.

-- И ни на ком никогда не женитесь?

-- Ни на ком, никогда! И даю тебе честное слово, мне,
ей-Богу, необходимо, очень важные и неотложные дела. К
Рождеству непременно приеду!

Она припала головой к нему, полежала, капая на его руки
теплыми слезами, и прошептала:

-- Ну, я пойду... Скоро светать начнет... И, поднявшись,
стала в темноте крестить его:

-- Сохрани вас Царица Небесная, сохрани Матерь Божия!

Прибежав к себе за перегородку, она села на постель и,
прижав к груди руки, слизывая с губ слезы, стала шептать под
гул метели в сенцах:

-- Господи батюшка! Царица Небесная! Дай, Господи, чтоб не
утихало хоть еще дня два!

Через два дня он уехал, -- еще проносились по двору
утихающие вихри, но он не мог больше длить тайное мучение ее и
свое и не сдался на уговоры Казаковой подождать хоть до завтра.

И дом и вся усадьба опустели, умерли. И представить себе
Москву и его в ней, его жизнь там, его какие-то дела, не было
никакой возможности.

На Рождество он не приехал. Что это были за дни! В какой
муке неразрешающегося ожидания, в каком жалком притворстве