прогулки". На тесной от душистых кустов тропинке, спускавшейся
из Гаспры (Крым) к морю ранней весной 1918 года, какой-то
большевицкий часовой, колченогий дурень с серьгой в одном ухе,
хотел меня арестовать за то, что, дескать, сигнализирую сачком
английским судам. Летом 1929 года, когда я собирал бабочек в
Восточных Пиренеях, не было кажется случая, чтобы, шагая с
сачком через деревушку, я оглянулся и не увидел каменеющих по
мере моего прохождения поселян, точно я был Содом, а они жены
Лота, Еще через десять лет, в Приморских Альпах, я однажды
заметил, как за мной извилисто-тихо, по-змеиному, зыблется
трава, и, пойдя назад, наступил на жирного полевого жандарма,
который полз на животе, уверенный, что я беззаконно ловлю
певчих птиц для продажи. Америка выказала пожалуй еще больше
нездорового интереса по отношению ко мне. Угрюмые фермеры
молчаливым жестом указывали мне на надпись "Удить
воспрещается"; из проносившихся по шоссе автомобилей доносился
издевательский рев; сонные собаки, равнодушные к зловоннейшему
бродяге, настораживались и, рыча, шли на меня; малютки надрывно
спрашивали -- что же это такое? у своих озадаченных мам; старые
опытные туристы хотели знать, не рыболов ли я,
собирающий кузнечиков для насадки; журнал "Лайф" звонил,
спрашивая, не хочу ли я быть снятым в красках, преследующим
популярных бабочек, с популярным объяснительным текстом; и
однажды, в пустыне, где-то в Новой Мексике, среди .высоких юкк
в лилейном цвету и натуженных кактусов, за мною шла в
продолжение двух-трех миль огромная вороная кобыла.
дороги в парк, чтобы добраться через него до полей и леса,
оживление и блеск молодого лета были как трепет сочувствия ко
мне со стороны единодушной природы. Тут весной, высоко и слабо,
между елок вился шелковисто-лазоревый аргиол; едва заметный,
темный, на зеленой подкладке, хвостатик посещал цветущую
чернику; мчалась через прогалины белая, с оранжевыми кончиками,
аврора; теперь же, в июне, тихо порхала, где тень и трава,
вдоль троп и у мостиков, черная со ржавчиной эребия,
появлявшаяся с таинственным постоянством только каждый второй
год; и тут же грелась, раскрывшись, на листьях молодых осинок,
красно-черная, испещренная мелом, евфидриада. Вот сложилась
полупрозрачная, в графитовых жилках, боярышница, присевшая на
расцветший от одного взгляда памяти придорожный репейник, и с
него же снялись, стрельнув вверх один за другим, два самца
червонной лицены: выше и выше поднимаются они, дерясь, а затем
победитель возвращается на свой цветок, где уже боярышницу
сменила резвая, рыжая, изумрудно-перламутровая с исподу, аглая.
Все это были обыкновенные насекомые, но всякую минуту могло
перебить стук сердца появление чего-нибудь, давно мечтавшегося,
необычайного. Помню, как однажды я заметил на веточке у калитки
парка имевшуюся у меня только в купленных экземплярах,
драгоценнейшую, темно-коричневую, украшенную тонким, белым
зигзагом с изнанки, тэклу. Ее наблюдали в губернии лишь раз до
меня, и вообще это была прелестная редкость. Я замер. Ударить
по ней мне было не с руки,-- она сидела у самого моего правого
плеча, и я с бесконечными предосторожностями стал переводить
сачок за спиной из одной руки в другую; тэкла между тем ждала с
хитреньким выражением крыльев: они были плотно сжаты, и нижние,
снабженные усикоподобными хвостиками, терлись друг о дружку
дискообразным движением--быть может производя стрепет, слишком
высокий по тону, чтобы человек мог его уловить. Наконец, с
размаху, я свистнул по ней рампеткой. Мы все слыхали стон
теннисиста, когда, на краю победы промазав легкий мяч, он в
ужасной муке вытягивается на цыпочках, откинув голову и
приложив ладонь ко лбу. Мы все видали лицо знаменитого
гроссмейстера, вдруг подставившего ферзя местному любителю,
Борису Исидоровичу Шаху. Но никто не присутствовал при том, как
я вытряхивал веточку из сетки и глядел на дырку в кисее.
ночью. На крайней дорожке парка лиловизна сирени, перед которой
я стоял в ожидании бражников, переходила в рыхлую пепельность
по мере медленного угасания дня, и молоком разливался туман по
полям, и молодая луна цвета Ю висела в акварельном небе цвета
В. Во многих садах атак стаивал я впоследствии -- в Афинах,
Антибах, Атланте, Лос-Анжелесе,-- но никогда, никогда не
изнывал я от таких колдовских чувств, как тогда, перед сереющей
сиренью. И вот начиналось: ровное гудение переходило от цветка
к цветку, и мерцающим призраком повисал розово-оливковый
сфинкс, как колибри, перед венчиком, который он с воздуха пытал
длинным хоботком. Его красавица-гусеница, миниатюрная кобра с
очковыми пятнами на передних сегментах, которые она умела
забавно раздувать, водилась в августе в сырых местах, на
высоких розовых цветах царского чая (эпилобия). Так .всякое
время дня и года отличалось другим очарованием. В угрюмые ночи,
поздней осенью, под ледяным дождем, я ловил ночниц на приманку,
вымазав стволы в саду душистой смесью патоки, пива и рома:
среди мокрого черного мрака мой фонарь театрально освещал
липко-блестящие трещины в дубовой коре, где, по три-четыре на
каждый ствол, сказочно-прекрасные катокалы впитывали пьяную
сладость коры, нервно подняв, как дневные бабочки, крупные
полураскрытые крылья и показывая невероятный, с черной
перевязью и белой оборкой, ярко-малиновый атлас задних из-под
ли-шаеватых передних. "Катокала адультера!" -- восторженно орал
я по направлению освещенного окна и спотыкаясь бежал в дом
показывать отцу улов.
дремуч в приречной своей части. Туда захаживали лоси, что менее
сердило нашего сторожа Ивана, степенного, широкоплечего старика
с окладистой бородой, чем беззаконное внедрение случайных
дачников. Были и прямые тропинки и вьющиеся, и все это
переплеталось, как в лабиринте. Еще в первые годы изгнания моя
мать и я могли без труда обойти весь парк, и старую и новую его
часть, по памяти, но теперь замечаю, что Мнемозина начинает
плутать и растерянно останавливается в тумане, где там и сям,
как на старинных картах, виднеются дымчатые, таинственные
пробелы: терра инкогнита.
среди чудного обилья ромашек, скабиоз, колокольчиков,-- все это
скользит у меня сейчас цветным маревом перед глазами, как те
пролетающие мимо широких окон вагона-ресторана бесконечно
обольстительные луга, которых никогда не обследовать пленному
пассажиру. А за полями поднимался, как темная стена, лес.
Часами блуждая по трущобе, я любил выискивать мелких пядениц,
принадлежащих к роду "евпитеций": эти нежные ночные существа,
размером с ноготок, днем плотно прикладываются к древесной
коре, распластав бледные крыльца и приподняв крохотное брюшко.
Видов их описано огромное количество, и если природа
подтушевала этих бабочек под сероватые поверхности (точно
обособив, впрочем, узорную ливрею каждого вида), зато их
гусенички, живущие на низких растениях, окрашены в яркие тона
цветочных лепестков. Медленно кружась в солнечной млсии,
осматривая со всех сторон ствол за стволом,--о, как я мечтал в
те годы открыть новый вид евпитеции! Мое пестрое воображение,
как бы заискивая передо мной и потворствуя ребенку (а на самом
деле, где-то за сценой, в заговорщичьей тиши, тщательно готовя
распределение событий моего далекого будущего), преподносило
мне призрачные выписки мелким шрифтом: "Единственный известный
экземпляр Eupithecia petropolitanata был взят русским
школьником (или "молодым собирателем..." или еще лучше
"автором"...) в Царскосельском уезде Петербургской губернии, в
1912 г... 1913 г... 1914 г...".
почувствовал потребность хорошенько исследовать обширную
болотистую местность, простиравшуюся за Оредежью. Пройдя
пять-шесть верст вдоль реки, я наконец перешел ее по узкому
упруго-досчатому мостику, откуда видать было избенки по
ближнему песчаному скату, черемуху, желтые бревна на зеленом
бережку и красочные пятна одежд, скинутых деревенскими
девчонками, которые, блестя и белеясь в мелкой воде, кричали,
окунались, плескались, столь же мало заботясь о прохожем, как
если бы он был моим нынешний бесплотным послом.
густое сборище мелких бабочек, состоявшее главным образом из
самцов голубянок, пьянствовало на черной грязи, жирно