напоминания, в образе ли забытом, любимом; в надежде ли, протянувшей белую
руку свою из черных пустынь грядущего; в поразившем ли мысль остром резце
чужой мысли, - садится, смежив крылья, у твоих ног и целует глаза. -
не сразу заметила она это.
форму, неправилен стал тот свежий, холодный тон самодержавной души, силой
которого владела она днями и ночами своими. Не было в ней ни гнева, ни
сожаления, ни разочарования, ни грусти, ни зависти; холодно отвернулась она
от грез, холодно взглянула она на то, что встало непокорным перед ее волей,
и оставила его вне себя. Она стала жить, как жила раньше; немного повеселее,
немного лишь просторнее и общительнее. Галль уехал с полком в отдаленную
колонию; она пожалела об этом. Все реже, все мертвеннее, как болезнь или
причуду, о которой не с кем говорить так, чтобы понял то и правильно оценил
собеседник, вспоминала она дни, павшие как разрыв в пену ее жизни, и Друда
вспоминала скорее как наитие, сверкнувшее формой человеческой, чем как живое
лицо, руку которого держала в своей. Но отдыхом лишь мелькнул этот спокойный
один месяц: уже мрак был близко; он постучал и вошел.
покрапав, льет затем дождь. То было после беспокойного сна. Еще чуть
светало; Руна проснулась и села, не зная, чем вернуть сон; сна не было, ни
мыслей не было, ни раздражения - ничего.
смотрим мы в поисках опорной точки для мысли. И вот увидела она, что спальня
высока и светла, что музы и гении, сплетшиеся на фигурном плафоне, одержимы
стройным полетом, и в чудовищной живости предстали ей неподвижные создания
красок. - "Они летят, летят", - сказала, присмирев, девушка; широко раскрыв
глаза, смотрела она душой, теперь еще выше и дальше, за отлетающие пределы
здания, в ночную пустоту неба. Тогда, с остротой иглы, приставленной к самым
глазам, Друд вспомнился ей сразу, весь; высоко над собой увидела она его
тень, движения и лицо. Он мчался, как брошенный, свистя, нож. Тогда не стало
уже и малейшего уголка памяти, в котором не запылал бы нестерпимый свет
точного, второго переживания; снова увидела она толпу, цирк и себя; хор
музыки рванул по лицу ветром мелодии, и над озаренной ареной, поднявшись
неуловимым толчком, всплыл как поднятая свеча тот человек с прекрасным и
ужасным лицом.
задышавшей груди. В уверенной тишине спальни никла роскошная пустота; в
пустоте этой всплыло и двинулось из ее души все, равное высоте, - тени птиц,
дым облаков и существа, лишенные форм, подобные силуэтам, мелькающим вкруг
каретного фонаря. Она держала руку у сердца, боясь посмотреть назад, где
звонок, - с холодными и бесчувственными ногами. И вот прямо против нее,
помутнев, прозрачной стала стена; из стены вышел, улыбнулся и, поманив тихо
рукой, скрылся, как пришел, Друд.
в темном лесу, средь блеска и тишины роскошного своего уюта, очутилась она,
чувствуя кругом таинственную опасность, подкравшуюся неслышно. Боясь упасть,
склонилась она к ковру, гордостью удержав крик. Но оцепеневшее сердце, вновь
стукнув, пошло гудеть; мысли вернулись. Звонок! Спасительная точка фарфора!
Она прижала ее, задыхаясь и изнемогая от нетерпения, боясь обернуться, чтобы
не увидеть того, что чудилось, смотрит из всех углов в спину. С наслаждением
усталого вздоха смотрела Руна на практично-здоровое лицо молодой женщины,
прерванный сон которой был спокоен, как ее перина. Вихрь рассеялся, обычное
вновь стало обычным, - вокруг.
спится, не по себе; расскажи что-нибудь.
перешла к того рода болтовне, которая не утомляет и не развлекает, а
помогает самому думать. Как жила, где служила раньше; что было у хозяев
смешно, плохо или отлично. Руна вполслуха внимала ей, прислушиваясь как
больная к щемящему душу жалу угрозы; слушала и перемогалась.
стали твердить: "Вы будете на вечере Бегуэм?" - "Была ли у графа W Руна
Бегуэм?" - "Кто был на празднике Бегуэм?" - "Представьте меня Руне Бегуэм".
- "Расскажите о Руне Бегуэм". Как будто родилась вновь красавица Бегуэм и
снова начала жить. Ее сумасшедшие заказы бросали в пот и азарт лучшие фирмы
города; у ювелиров, портних, более важных и знаменитых, чем даже некоторые
фамилии, у вилл и театров, у ярких, как пожар ночью, подъездов знати
останавливалась теперь каждый день карета Бегуэм, смешавшей жизнь в
упоительное однообразие праздника. Словно оглянувшись назад и спохватясь,
вспомнила она, что ей лишь двадцать два года; что отчужденность, хотя бы и
оригинального тона, гасит постепенно желания, лишая сердце золотого узора и
цветных гирлянд бесчисленных наслаждений. Щедрой рукой она повернула ключи,
и, шумно приветствуя ее, грянули из всех дверей хоры привета; королевой
общества, счастьем и целью столь многих любвей стала она, что уже в одном
пожатии мужской руки слышала целую речь, - признание или завистливый вздох,
или же тот нервный трепет холодных натур, который обжигает, как лед,
действуя иногда сильнее всех монологов. Казалось, рауты и балы, приемы и
вечера восприняли несравненный блеск, волнение тончайшего аромата, с тех пор
как эта нежная и сильная красота стала улыбаться средь них; остроумнее
становились остроумцы; наряднее - щеголи; особый свет, отблеск
восхитительного луча, сообщался даже некрасивым и старым лицам, если
находились те люди в ее обществе. Все обращалось к ней, все отмечало ее.
Каждый, внимая ей или следя, как кружит она в паре с красивым фраком, где
пробор и осанка, гордый глаз и бархатный ус тлеют, уничтожаясь близостью
этого молодого огня, развевающего белый шлейф свой среди богатой и свободной
толпы, думал, что здесь предел жизнерадостному покою, озаренному крылом
счастья, что нет счастливей ее; и, так думая, не знали ничего - все.
вырезе скрипичного такта или стука колес, ветром уносящих ее к новому
оживлению; но "забудьте!" - само предательски напоминает о том, что тщится
стереть. Не любовь, не сожаление, не страсть чувствовала она, но боль;
нельзя было объяснить эту боль, ни про себя даже понять ее, как, в стороне
от правильной мысли, часто понимаем мы многое, легшее поперек привычных нам
чувств. Тоска губила ее. Куда бы ни приезжала она, в какое бы ни стала
положение у себя дома или в доме чужом, не было ей защиты от впечатлений,
грызущих ходы свои в недрах души нашей; то как молнии внезапно сверкали они,
то тихо и исподволь, накладывая тяжесть на тяжесть, выщупывали пределы
страданию. Смотря на купол театра, медленно поднимала она руку к глазам,
чтобы закрыть начинающее возникать в высоте; высота кружилась; кружился,
трепеща, свод; свет люстр, замирая или разгораясь, ослеплял, кроя туманом
блестящий поворот ярусов, внизу которых, подобная обмороку, светилась
отвесная бездна. Тогда все впечатления, вся наличность момента, зрелища,
сцены и любезного за спиной полушепота спокойных мужчин, чья одна близость
была бы уже надежной защитой при всякой иной опасности, - делались
невыносимой обузой; и, выждав удар сердца, удар, рождающийся одновременно в
висках и душе, к барьеру соседней ложи подходил Друд. Тогда, бледнея и
улыбаясь, она говорила окружающим, что ей нехорошо, затем уезжала домой,
зная, что не уснет. Всю ночь в спальне и остальных помещениях ее дома горел
свет; прислушиваясь к себе, как к двери, за которой, тихо дыша, стоит враг,
сидела или ходила она; то рассмеявшись презрительно, но таким смехом, от
которого еще холоднее и глуше в сердце, то плача и трепеща, боролась она с
страхом, стремящимся сорвать крик. Но крик был только в душе.
настроения давали уверенность, что бред этот рассеялся. Прекрасная, с
прекрасной улыбкой всходила она по лестнице, где на поворотах, отраженная
зеркалами, сопровождала ее от рамы до рамы вторая Руна, или усаживалась в
полукруг кресел, среди мелькающих вееров, или, спустя поводья, верхом
двигалась по аллее, говоря спутникам те волнующие слова, в которых, как ни
обманчиво близки они к счастливой черте скрытого обещания, незримой холодной
гирей висит великое "нет", - все с той же мыслью "довольно" и даже без мысли
этой, лишь в настроении счастливой свободы, вся собранная в пену и сталь.
Тогда, смотря в зеркало с внезапной тоской, видела она, что в его глубине
рядом с ней идет задумчивый Друд; что подобные жемчужным крыльям веера с
свистом бьют воздух; что все громаднее, белее они, и чувство полета, острой
и стремительной быстроты наполняло ее чудным мученьем. Она гладила лошадь,
но, отвернув голову и собрав ноги, та, задрожав, не шла более; пятясь на
месте, животное, казалось, жило в этот момент нервами своей госпожи, сердце
которой билось, как копыта били песок; опустив голову, стоял, спокойной
рукой держась за узду, Друд. Он взглянул и исчез.
Грантому - одному из тех положительных, но мало знаменитых людей, к которым
привлекает окружающая их атмосфера ученой самоуверенности и практической
чистоты; чья лысая голова с дарвиновским лицом и строго-человеческим
взглядом поверх золотых очков как бы собирает нам тени и свет доверия в
одном теплом порыве. Раздумывая о сумасшествии и опасаясь его, но не желая,
однако, говорить все, Руна обошла это формой галлюцинации, сказав
профессору, что иногда видит бесследно скрывшегося знакомого. Отношение свое
к вымышленному лицу она перевела с подлинника, обозначив таким образом все
тонкости впечатлений рисунком обычных встреч. Одно прибавила она, дабы
характеризовать общую форму: "казалось мне, что в натуре его лежит нечто
поразительное и тайное, до тех пор занимавшее мои мысли, пока не стало
безосновательным, странным предубеждением". Но сеть волнистых линий ее
объяснения была в чем-то не вполне правильна, неровна была линия передачи
этой, и Грантом почувствовал ложь.
настаивая знать подробнее; выслушав и осмотрев Руну, он, пристукивая
карандашом, как бы подчеркивая стуком некоторые слова, сказал ей: - Вы
здоровы. Все нормально в вас; нормальны душа и тело. Я скажу более:
Конюшевский Владислав
Сертаков Виталий
Круз Андрей
Гуль Роман Борисович
Каменистый Артем
Никитин Юрий