Чтение 21–й страницы книги ~Бессоница~

— Все нормально, — присаживаясь рядом, успокоил его Ральф. — С кем не бывает. Что случилось?

Мак-Говерн повел плечами, затем снова притронулся платком к глазам. — Ничего особенного. Я страдаю от эффекта парадокса; вот и все.

— И что это за парадокс?

— Нечто весьма неплохое происходит с одним из моих самых старых друзей — человеком, впервые взявшим меня на работу преподавателем. Он умирает. Ральф удивленно приподнял брови, но ничего не сказал.

— У него воспаление легких. Сегодня или завтра его племянница отвезет моего друга в больницу, там ему сделают пневмоторакс. Возможно, это немного поддержит его, но он определенно умирает. И я отпраздную его смерть, когда та придет. Думаю, именно это и угнетает меня больше всего. — Мак-Говерн помолчал. — Ты и слова не понял из моего спича, правильно?

— Да, — согласился Ральф. — Но это ничего.

Мак-Говерн, взглянув на него, фыркнул. Хриплый, приглушенный слезами звук, но Ральф подумал, что это все-таки смех, и рискнул улыбнуться в ответ:

— Разве я сказал что-то смешное?

— Нет, — ответил Мак-Говерн, легонько хлопнув Ральфа по плечу. — Просто я посмотрел на твое лицо, такое честное, искреннее — ты словно открытая книга, Ральф, — и подумал, как сильно ты мне нравишься. Иногда мне хочется быть тобой.

— Только не в три часа утра, — тихо возразил Ральф.

Мак-Говерн, вздохнув, кивнул:

— Бессонница?

— Правильно. Бессонница.

— Извини мой смех, но…

— Не надо никаких извинений, Билл.

— … Но, пожалуйста, поверь мне, это был смех восхищения.

— Кто твой друг, и почему хорошо, что он умирает? — Ральф уже догадывался, что именно лежит в основе парадокса Мак-Говерна: не всегда ведь он был таким непроходимым тупицей, как иногда казалось Биллу.

— Зовут его Боб Полхерст, и его пневмония весьма кстати, потому что с лета 1988 года он страдает болезнью Альцгеймера.

Именно так подумал Ральф… Хотя в голову ему приходила и мысль .

СПИДе. Интересно, был бы этим шокирован Мак-Говерн? — Ральф почувствовал легкий прилив веселья. Но тут же, посмотрев на друга, устыдился своей веселости. Ральф знал, что, когда дело доходило до уныния и подавленного состояния, Мак-Говерн прикрывался маской иронии, но не верилось, что печаль Билла по старому другу от этого становилась менее искренней.

— Боб заведовал отделением истории в средней школе Дерри начиная с 1948 года — тогда ему было не больше двадцати пяти, — и проработал в этой должности до 1981 или 1982 года. Он был великим учителем, одним из тех зажигательных, умных людей, которые зарывают свой талант в землю. Обычный венец их карьеры — руководство отделением, к тому же они еще ведут занятия сверх нагрузки только потому, что не умеют говорить «нет». Боб абсолютно не умел этого делать.

Мать с сынишкой прошли мимо них в сторону летнего кафетерия.

Лицо ребенка светилось — нежную прелесть его подчеркивала розовая аура, спокойными волнами переливающаяся вокруг маленького подвижного лица.

— Пойдем домой, мамочка, — попросил он. — Я так соскучился по своим игрушкам.

— Сначала чего-нибудь перекусим, хорошо? Мамочка голодна.

— Хорошо.

На переносице мальчугана виднелся едва заметный шрам, и здесь розовое свечение ауры сгущалось, переходя почти в алое.

«Выпал из колыбели, когда ему было восемь месяцев, — четко прозвучало в мозгу Ральфа. — Потянулся к бабочкам, которые его мама подвесила над кроваткой. Она испугалась до смерти, вбежав и увидев повсюду кровь; женщина решила, что ее бедный малыш умирает. Патрик, его имя Патрик. Она зовет его Пэт. Нарекли в честь дедушки, и…»

На мгновение Ральф зажмурился. Желудок свело, тошнота подступила к кадыку, казалось, его сейчас вырвет.

— Ральф? — услышал он голос Мак-Говерна. — С тобой все в порядке? Ральф открыл глаза. Никакой ауры — ни розовой, ни какой другой; только мать и сын, идущие в кафетерий выпить чего-нибудь прохладительного. И мать не хочет вести Пэта домой, потому что его отец снова запил после полугодового воздержания, а в подпитии он становится очень грубым… «Прекрати, ради всего святого, прекрати».

— Со мной все в порядке, — успокоил Ральф Мак-Говерна. — Просто соринка попала в глаз. Продолжай. Расскажи о своем друге.

— Да что теперь говорить… Он был гением, но за свою жизнь я убедился, что в обществе полно гениев. Думаю, эта страна набита гениями, мужчинами и женщинами настолько умными, что в их обществе чувствуешь себя полным идиотом. Большинство из них работает учителями в безвестности маленьких городков, потому что им это нравится. Уж Бобу Полхерсту такое положение вещей определенно было по душе.

Он видел людей насквозь, и это пугало меня… Поначалу. Потом я понял, что бояться не стоит, потому что Боб был добряком, однако при первом знакомстве с ним я испытал страх. Да и позже у меня то и дело возникала мысль, смотрит ли он на собеседника обыкновенными глазами или просвечивает насквозь, как рентгеном.

В кафетерии женщина наклонилась, держа в руках бумажный стаканчик с содовой. Малыш, улыбаясь, потянулся к нему и, обхватив обеими ручонками, залпом выпил. Розовое свечение вернулось в мир, и теперь Ральф был уверен, что не ошибся: мальчугана звали Патрик, а его мать не хотела идти домой.

Ральф не знал, откуда ему это известно, но он все равно знал.

— В прежние времена, — рассказывал между тем Мак-Говерн, — если выходец из центрального Мэна не был гетеросексуален на сто процентов, нужно было приложить немало усилий, чтобы не выдать себя и походить на «нормальных» мужчин. Иного выбора просто не существовало, кроме одного — ездить в Гринвич Виллидж <Район Нью-Йорка, населенный творческой интеллигенцией.> и, надев берет, проводить субботние вечера в странных джаз-клубах, где вместо аплодисментов щелкают пальцами. В те годы сама идея «выйти из кладовой» казалась смешной. Для многих из нас кладовая оставалась единственным укромным местом. Если только не хотелось, чтобы в темном месте подвыпившие парни превратили тебя в отбивную, весь мир должен был быть кладовой.

Пэт, допив содовую, швырнул стаканчик на землю. Мать попросила его поднять стакан и выбросить в мусорный бачок — ребенок выполнил задание вполне охотно. Затем женщина взяла сына за руку, и они медленно направились к выходу из парка. Ральф с беспокойством наблюдал за ними, надеясь, что тревоги и опасения женщины окажутся беспочвенными, но зная, что это не так.

— Когда я обратился за работой на историческое отделение средней школы — это было в 1951 году, — я только что получил диплом в Любеке и считал, что если устроюсь здесь без лишних вопросов, то смогу прижиться где угодно.

Но Боб только взглянул на меня — черт, внутрь меня — своими глазамирентгеном, и знание просто пришло к нему. Не был он и стеснительным.

«Если я решу предложить вам эту работу, а вы решите принять мое предложение, могу ли я быть уверен, мистер Мак-Говерн, что не возникнет никаких проблем в отношении ваших сексуальных предпочтений?»

Сексуальное предпочтение, Ральф! До этого дня я и мечтать не мог услышать подобную фразу, но она так легко слетела у него с языка.

Поначалу я отнекивался, мол, понятия не имею, что именно он имеет в виду, но все равно обиделся — так сказать, из общих принципов, — но потом еще раз посмотрел на него и решил унять свой пыл. Возможно, в Любеке мне и удалось провести некоторых людей, но только не Боба Полхерста здесь. Ему не исполнилось еще и тридцати и едва ли он бывал южнее Киттери больше десяти раз за свою жизнь, но он знал обо мне все, имевшее хоть какое-то значение, и на это ему понадобилось всего двадцать минут личной беседы.

— "Никаких неприятностей, сэр", — сказал я кротко, будто был барашком пастушки Мэри.

Мак-Говерн снова промокнул глаза платком, но Ральфу показалось, что на этот раз жест был, скорее, театральным.

— За двадцать три года, прежде чем я стал преподавать в Общественном колледже Дерри, Боб научил меня всему, что я знаю по истории и шахматам.

Он был непревзойденным игроком… Думаю, Боб вполне мог бы показать этому Фэю Чепину где раки зимуют. Лишь однажды я обыграл его, да и то после того, как болезнь Альцгеймера уже вонзила в него свои когти. После того я никогда больше не играл с ним.

Было и другое. Он помнил множество шуток и анекдотов. Никогда не забывал дней рождения и памятных дат в жизни близких ему людей — он не посылал открыток и не дарил подарков, но всегда умел так поздравить и пожелать всего хорошего, что ни у кого не возникало сомнений в его искренности. Боб опубликовал более шестидесяти статей на исторические темы, прежде всего о Гражданской войне, на изучении которой он специализировался.

В 1967-1968 годах он написал книгу «Позднее тем же летом» — о месяцах, последовавших после Геттисберга <Во время Гражданской войны в США 1 — 3 Июля 1863 г армия северян под Геттисбергом отразила наступление армии южан, что создало перелом в войне в пользу северян.>. Десять лет назад он позволил мне прочитать рукопись; по-моему, это лучшая книга о Гражданской войне, которую я когда-либо читал, — единственная вещь, довольно близкая к ней по мастерству, — роман Майкла Шаара «Карающий ангел». Однако Боб и слышать не хотел о публикации. Когда я спросил его о причинах, он ответил, что я лучше других должен их понимать.

Мак-Говерн замолчал, оглядевшись вокруг — зелено-золотые проблески света в листве и темные пересечения теней на аллее то и дело приходили в движение при малейшем дуновении ветерка.

— Он говорил, что боится выставлять себя напоказ.

— Я понимаю, — кивнул Ральф.

— Возможно, вот что лучше всего характеризовало его: он любил разгадывать кроссворды в «Санди Нью-Йорк таймс». Однажды я высмеял его, обвинив в гордыне. Улыбнувшись в ответ, он сказал: «Между гордыней и оптимизмом огромная разница, Билл, — я оптимист, и в этом все отличие».

В общем, ты уловил суть. Добрый человек, отличный учитель, великолепный, искрометный ум. Его специализацией была Гражданская война, а теперь он и понятия не имеет, что это вообще такое. Черт, он даже не знает своего имени, и очень скоро — чем раньше, тем лучше — умрет, даже не догадываясь о том, что жил.

Мужчина средних лет в футболке с эмблемой университета штата Мэн и обтрепанных джинсах, шаркая, пересек игровую площадку, под мышкой у него был зажат мятый бумажный пакет. Он остановился возле кафетерия, намереваясь порыться в мусорном бачке, по-видимому, в поисках пустых бутылок. Когда бродяга наклонился, Ральф увидел темно-зеленый «конверт», окружающий его, и более светлую «веревочку», вырастающую из короны вокруг головы. Внезапно Ральф почувствовал себя слишком усталым, чтобы закрывать глаза, слишком измученным, чтобы усилием воли прогнать видение.

Он повернулся к Мак-Говерну и проговорил:

— Начиная с прошлого месяца я вижу вещи, которые…

— Думаю, моя печаль глубока, — как бы не слыша его, произнес Билл и еще раз театральным жестом промокнул глаза, — только я не уверен, о ком печалюсь — о Бобе или о себе. Разве это не ужасно? Но если бы ты знал Боба в дни его былого великолепия…

— Билл? Видишь того парня около кафетерия? Роется в мусорном бачке? Я вижу…

— Да, таких теперь полно вокруг, — сказал Мак-Говерн, бросив беглый взгляд на бродягу (тот, отыскав пару бутылок из-под «Будвайзера», засовывал их в пакет), и снова повернулся к Ральфу. — Ненавижу старость — может быть, именно в этом причина моей печали.

Бродяга приближался к их скамье — легкий бриз доложил о его приходе запахом, даже отдаленно не напоминающим французский одеколон. Его аура — жизнерадостная, энергично-зеленого цвета, навевающая мысль о декорациях ко дню святого Патрика <Святой Патрик — национальный герой Ирландии.

Символом этой страны является зеленый лист клевера-трилистника.>, — вдруг странно потускнела, приобретя болезненно-зеленый оттенок.

— Эй, приятели! Как поживаете?

— Бывало и лучше, — ответил Мак-Говерн, иронично поднимая бровь.

— Надеюсь, нам станет намного лучше, как только ты провалишь отсюда.

Бродяга неуверенно посмотрел на Мак-Говерна, как бы решая, что тот уже потерянный шанс, затем обратил свой взор к Ральфу:

— Нет ли у вас лишней монетки, мистер? Мне нужно добраться до Дэкстера. Позвонил мой дядя, он живет там на Нейболт-стрит, и сказал, что я снова смогу получить работу на фабрике, но только если я…

— Исчезни, — сказал Мак-Говерн. Попрошайка встревоженно взглянул на него, но затем вновь обратил налитые кровью карие глаза к Ральфу:

— У меня будет хорошая работа. Но только если я сегодня приеду туда.

Есть автобус… Ральф полез в карман, нашел две монетки и опустил их в протянутую руку. Бродяга оскалился. Аура, окружающая его, прояснилась, стала ярче, затем неожиданно исчезла. Ральф почувствовал огромное облегчение.

— Отлично. Большое спасибо, мистер!

— Не стоит, — ответил Ральф.

Бродяга побрел в направлении магазина «Купи и сэкономь», где всегда была дешевая выпивка.

«Неужели тебе так трудно быть хоть немного милосерднее и в своих мыслях? — спросил себя Ральф. — Если в этом направлении пройти еще полмили, можно как раз оказаться на автобусной остановке».

Это, конечно, так, но Ральф прожил достаточно долго, чтобы понимать разницу между милосердием в мыслях и иллюзиями. Если бродяга с темно-зеленой аурой собирался на автостанцию, значит, Ральф собирался в Вашингтон, чтобы занять пост госсекретаря.

— Не стоит делать этого, Ральф, — неодобрительно произнес Мак-Говерн.