Чтение 21–й страницы книги ~Дурак умер, да здравствует дурак!~

-- Хорошо. Когда мне было пятнадцать лет, я провел две недели в лагере
бойскаутов.

-- Дивные места, -- молвил Добрьяк немного рассеянно, но с явным
желанием сделать мне приятное.

-- И отправил оттуда письмо своей однокласснице. Сейчас она в
Нью-Йорке. Ее дядька работает судьей в Монтане. Она утверждает, что мое
письмо -- это брачное предложение, и грозится засудить меня за нарушение
обещания жениться.

Я оторвал трубку от уха, чтобы Шарлин могла вместе со мной послушать
ржание Добрьяка, напомнившее мне смех колдуньи из Диснеевской "Белоснежки".
Шарлин захлопала глазами, полускрытыми стеклами очков в шутовской
черепаховой оправе с блестками. На лице ее волнение боролось с решимостью.

Когда Добрьяк перешел с гогота на хохот, потом -- на смех и, наконец,
на хихикания и повизгивания, я снова прижал трубку к уху и спросил:

-- Итак, что мне делать? Спровадить ее?

После чего опять поднял трубку на воздуси, чтобы вместе с Шарлин
выслушать ответ. Должен признаться, он меня удивил. Добрьяк сказал:

-- Нет-нет, ни в коем случае, Фред. Разыграйте волнение и тревогу, мой
мальчик. Если сумеете, возмутитесь! Сделайте вид, будто вы не хотите
жениться на ней и блефуете, но боитесь, что ваши позиции непрочны. Если нам
удастся заманить этих людей в суд... -- Он не договорил, потому что снова
начал хихикать и повизгивать.

Я поднес трубку ко рту и спросил:

-- А какой мне в этом прок?

-- У ее родни водятся денежки? -- осведомился Добрьяк. -- Есть
собственный дом? Какое-нибудь дело?

-- Извините, я сейчас, -- сказал я. -- Она забыла закрыть за собой
дверь, и тут сквозит.

Я подошел к двери и явственно услышал затихающий перестук каблучков. А
потом снизу донесся истошный, но тоже затихающий крик:

-- Ты за это заплатишшшшшшшь!

Я тихонько прикрыл дверь, в кои-то веки испытав столь непривычное для
меня ощущение торжества.

¶17§

Снова взяв трубку, я услышал голос Добрьяка, повторявшего:

-- Алло! Алло! Алло!

-- Алло, -- сказал я.

-- А, вы здесь. Где вы?

-- Пока не могу сказать, -- ответил я.

-- Фред, нам настоятельно необходимо встретиться...

Тут он ошибался. Настоятельная необходимость заключалась в другом: я
должен был как-то овладеть положением. Подпустив в голос стальных ноток, я
сказал:

-- Повторяю последний раз: прекратите называть меня Фредом.

-- Можете звать меня Маркусом, -- ответил он.

-- Я не хочу звать вас Маркусом, -- заявил я ему. Вероятно, это были
самые грубые слова, с которыми я когда-либо обращался к человеческому
существу. -- Я хочу называть вас мистером Добрьяком. А вы зовите меня
мистером Фитчем.

-- Но... но ведь так не годится. Все называют друг друга просто по
имени.

-- Все, кроме нас с вами, -- уточнил я.

-- Ну... -- с сомнением протянул он. -- Хозяин -- барин.

От этих слов я аж просиял, но постарался не дать улыбке прокрасться в
мой голос.

-- Да, еще одно, -- сказал я. -- Мне нужно немного денег.

-- Э... разумеется, Фр... фррр... Разумеется, они же ваши.

-- Вы можете получить какую-то сумму без моего письменного
распоряжения?

-- Э.. ну...

-- Я вас ни в чем не обвиняю, -- сказал я. -- Просто хочу знать, есть
ли способ перевести немного денег так, чтобы я ничего не подписывал и никуда
не являлся?

-- Лучше бы вам, конечно, прийти сюда, -- ответил он. -- Или, если
угодно, мы могли бы встретиться где-ни...

-- Есть ли такой способ? -- внятно повторил я.

И после новой порции вселенского безмолвия услышал:

-- Да, есть.

-- Хорошо. Я хочу, чтобы вы взяли четыре тысячи долларов и положили их
на мой счет в "Чейз Хэновер", отделение на углу Двадцать пятой улицы и
Седьмой авеню. Секундочку, я продиктую вам номер счета.

Я отправился на поиски чековой книжки и в конце концов обнаружил ее в
кармане пиджака, где она лежала уже пятые сутки. Вернувшись к телефону, я
снова услышал:

-- Алло! Алло! Алло!

-- Да перестаньте вы, -- сказал я.

-- Я думал, вы положили трубку, Фр... ффу... Как вы себя чувствуете?

-- Превосходно. Итак, номер моего счета -- семь, шесть, ноль, пять,
девять, два, шесть, два, два, девять, три, восемь. Записали?

Добрьяк прочитал номер вслух.

-- Хорошо, -- сказал я. -- Переведите деньги завтра утром. Причем
наличными, чтобы я мог сразу начать снимать.

-- Непременно, -- пообещал он. -- Что-нибудь еще?

-- Да. Квартира моего дядьки. Ее уже сдали, или я могу попасть туда?

-- Квартира принадлежит вам, -- ответил Добрьяк. -- Она -- часть
недвижимости. Это кооператив, и ваш дядька был владельцем.

-- Передайте ключи швейцару, -- велел я и добавил: -- Нынче же вечером.

У меня не было намерения отправляться туда сегодня, просто я начал
постигать науку лукавства.

-- Сделаем, -- пообещал Добрьяк.

-- И не вздумайте отираться поблизости, когда я буду там.

-- Я ваш поверенный, Фр... фуф...

-- Что?

-- Ваш поверенный. Есть вещи первостепенной важности...

-- Ключи -- швейцару, -- распорядился я. -- Вот вещь первостепенной
важности.

-- Сделаю, сделаю, -- заверил меня Добрьяк. -- А теперь давайте
поговорим.

-- Потом, -- ответил я и положил трубку, поскольку знал, как опасно
позволять людям вовлекать меня в разговоры.

Вечерело, и я подумал, что разумнее всего было бы затемнить окна. Так,
на всякий случай. Следующие двадцать минут я провел, пытаясь соорудить
какие-нибудь светомаскировочные шторы из одеял, полотенец, простынок и
занавески душевой кабинки. Когда все было готово, квартира сделалась похожей
на подземелье. Вероятно, тут прекрасно смотрелся бы будапештский струнный
квартет. Но зато я с полным основанием полагал, что ни один уличный
соглядатай не увидит света в моих окнах, а это было главное.

Пока я трудился, несколько раз звонил телефон. Однажды звонивший сдался
лишь после восемнадцатого гудка. Я впервые в жизни притворялся, будто меня
нет дома, и оказалось, что не снимать трубку -- чертовски трудное дело, все
равно что бросать курить. Разум продолжал изменять мне, настырно твердя, что
не снимать трубку -- противоестественно (как и не курить), а сидеть в другой
комнате было трудно чисто физически. За вечер телефон звонил еще несколько
раз, но я так и не привык не снимать трубку, и это было мучительно.

Тем не менее, покончив с устройством светомаскировки, я принялся
перебирать неимоверно громадную груду писем, полностью покрывшую столик в
прихожей. Начал я с того, что разделил груду на три стопы: счета, личные
письма и "разное". Впервые на моей памяти стопка счетов оказалась самой
тонкой. Я тотчас определил ее в соответствующую ячейку письменного стола и
принялся изучать послания личного свойства.

Во всех без исключения письмах говорилось о деньгах, хотя мало кто из
их авторов употреблял это слово. Семь писем было от родственников: четверых
двоюродных братьев и сестер, двух тетушек и супруги племянника (никто из них
никогда прежде мне не писал). Послания отличались пространностью и
изобиловали всевозможными новостями, изложенными в попрошайническом стиле:
кузену Джеймсу Фишеру предоставилась прекрасная возможность приобрести
бензоколонку "Шелл" на новом шоссе, а тетушке Арабелле предстояла довольно
серьезная операция на крестце. Двоюродной сестрице Вильгельмине Споффорд
страшно хотелось поступить в университет Чикаго. И так далее.

Я прочел все письма и почувствовал, что соскальзываю с завоеванной
высоты вниз по склону. Несмотря на все доводы всех разумов мира, мне
хотелось верить, что эти люди любят меня, стремятся наладить связь со мной.
А коль скоро я хотел проникнуться такой верой, то едва не проникся. Во
всяком случае, был опасно близок к этому.

Дабы укрепить свой слабый от природы дух, я прочел последнюю
саморекламную листовку своих родственников и громко сказал:

-- Ба! Ну и вранье.

После чего взял все семь писем и пустил их на растопку камина, а сам
уселся возле него, чтобы погреться и просмотреть третью стопку -- "разное".

Вероятно, это был первый случай в истории, когда слово "разное" столь
точно и емко выражало суть соответствующего понятия. В этой стопе было
зазывальное письмо от фирмы, торгующей брюками; она сулила мне скидку, если