я тоже избегаю говорить. Мы летали на одних и тех же линиях, мы вместе
участвовали в их прокладке. У нас была единая сущность. Я чувствую, что
вместе с ним умерла и какая-то часть меня. В безмолвии Гийоме всегда со
мной. Я неотделим от Гийоме.
группы 2/33. Неотделим от моей родины. И все мы из группы 2/33 неотделимы от
нее...
XXIII
эти дни, когда бронированное нашествие встречало на своем пути только
пустоту, безнадежные задания стоили нашей группе семнадцать из двадцати трех
экипажей. И мне казалось, что мы вслед за вами согласились быть статистами и
изображать убитых в каком-то представлении. Да, майор Алиас, мне было
горько, и я был не прав!
уже померкла. Вы инстинктивно требовали от нас не победы - она была
невозможна, - а утверждения нашей сущности. Вы, так же как и мы, знали, что
добытые нами сведения никому не будут переданы. Но вы спасали обряды,
лишенные всякого смысла. Вы серьезно расспрашивали нас, - как будто наши
ответы могли на что-то пригодиться, - о танковых парках, о баржах, о
грузовых машинах, о станциях, о поездах на станциях. Иногда вы даже
возмущали меня своим недоверием.
была подо мной. Я связан лишь с тем, кому я даю. Я понимаю лишь тех, с кем я
связан неразрывными узами. Я существую лишь в той мере, в какой меня питают
мои корни. Я неотделим от этой толпы. Эта толпа неотделима от меня. На
скорости пятьсот тридцать километров в час и на высоте двести метров,
теперь, когда я спустился под свое облако, я сочетаюсь с ней в этом вечернем
сумраке, как пастух, который одним взглядом пересчитывает, собирает и
объединяет стадо. Эта толпа уже не толпа; она - народ. Разве могу я
отчаиваться?
таинства, переполняет праздничное ликование. Я погружен в хаос разгрома, и
все-таки я чувствую себя победителем. Кто из моих товарищей, возвращаясь с
задания, не чувствует себя победителем? Капитан Пенико рассказал мне о своем
утреннем полете:
пристрелялась, я пикировал прямо на нее и на полной скорости, с бреющего
полета, давал по ней пулеметную очередь, которая разом тушила этот
красноватый огонь, как порыв ветра тушит свечу. Через десятую долю секунды я
вихрем проносился над орудийным расчетом. Пушка словно взрывалась! Люди
разбегались во все стороны и, спотыкаясь, падали на землю. Я точно в кегли
играл". И Пенико смеялся. Пенико торжествующе смеялся. Пенико -
капитан-победитель!
Гавуаля, который, оказавшись ночью внутри собора, воздвигнутого
восьмьюдесятью прожекторами, прошел под сводом из их лучей, как солдат на
свадьбе проходит под скрещенными шпагами.
Земля со скоростью пятьсот тридцать километров в час катит на нас большие
прямоугольники люцерны или пшеницы и треугольные леса. Я испытываю
физическое удовольствие, следя за тем, как нос моего самолета неустанно
рассекает их, словно плывущие льдины. Внизу появляется Сена. Когда я
пролетаю над ней под углом, она отступает, будто поворачиваясь на своей оси.
Это движение доставляет мне такое же удовольствие, как плавный взмах косы,
срезающей траву. Сидеть мне удобно. Я хозяин на борту своей машины. Баки
целы. Я сыграю в покер с Пенико, выиграю у него рюмку коньяка, потом объявлю
мат Лакордэру. Вот я какой, когда я победитель.
зениток - просто весенний дождик.
своими.
инициативе он еще ни разу не заявлял о своем существовании. Он переварил все
приключения молча, не испытывая потребности общаться с нами. Впрочем, один
раз он, кажется, произнес: "Ну и ну!" - в самый разгар обстрела. Во всяком
случае, потока излияний не было.
коснется их специальности, тут уж специалистов не удержать.
только что увлек Дютертра и моего стрелка за дозволенные пределы. Мы видели
пылающую Францию. Мы видели сверкающее море. Мы состарились на большой
высоте. Мы склонялись над далекой землей, словно над музейной витриной. Мы
играли на солнце с пылинками вражеских истребителей. Потом мы опять
снизились. Мы бросились в костер. Мы жертвовали всем. И там мы узнали о
самих себе больше, чем узнали бы за десять лет размышлений. Наконец мы вышли
из этого десятилетнего отшельничества.
Аррасу, продвинулся самое большее метров на пятьсот.
менять колесо или просто сидеть и барабанить пальцами по баранке в ожидании,
пока перекресток освободят от разбитых машин, мы уже успеем вернуться на
базу.
легко переносят мучения в пустыне, потому что сердцем они уже в священном
граде.
кров. Стадо сбивается в кучу. Кого им молить о помощи? А нам даровано
счастье спешить к товарищам, и мне кажется, что мы торопимся на праздник.
Так простая хижина, если огонек ее светит нам издалека, превращает самую
суровую зимнюю ночь в веселый сочельник. Там, куда мы летим, нас ждет
радушный прием. Там, куда мы летим, мы причастимся вечерней трапезы.
попечение механиков свой самолет, обогатившийся новыми пробоинами. Я сброшу
с себя тяжелый летный комбинезон, и, так как сыграть с Пенико на рюмку
коньяка будет уже слишком поздно, я просто сяду за ужин вместе с
товарищами...
Они задержались? Нет, уже слишком поздно. Что поделаешь! Ночь сталкивает их
в вечность. За ужином группа подсчитывает свои потери.
улыбаются самой светлой улыбкой. Мы откажемся от этого преимущества. Мы
явимся без спроса, как злые демоны или браконьеры. Майор не успеет положить
в рот кусок хлеба. Он посмотрит на нас. Возможно, он скажет: "А!.. Вот и
вы..." Товарищи будут молчать. Они едва на нас взглянут.
никогда не стареет. Майор Алиас! В час возвращения и взрослые чисты, как
дети: "А вот и ты, наш товарищ..." И целомудрие заставляет молчать.
как слепой наслаждается огнем. Слепой садится и протягивает руки, но он не
знает, что доставляет ему такую радость. С боевого задания мы возвращаемся
готовые к неведомой награде, которая есть не что иное, как любовь.
выражается более бурно. Но тут речь идет о настоящей любви: о сети связей,
которые делают тебя человеком.
XXIV
ответил:
что каких-то у вас все-таки не хватает, тех, с которыми мы выиграли бы
войну... Поужинаете с нами?
связан со всей сваей страной. Любовь, если уж она дала росток, пускает корни
все глубже и глубже.
благородную важность. И, словно совершая священный обряд, он делит этот
хлеб, быть может, в последний раз.
Херберт Фрэнк
Афанасьев Роман
Контровский Владимир
Херберт Фрэнк
Зыков Виталий
Маккэфри Энн