Чтение 21–й страницы книги ~Письма Асперна~

этого лица. Я ничего не ответил на ее последнюю фразу, но украдкой обратился
за советом к Джеффри Асперну. Вглядываясь в его дивные глаза, сиявшие
блеском молодости и в то же время полные мудрого прозрения, я спросил, не
знает ли он, что такое нашло на мисс Тину. И мне показалось, что он
улыбается мне добродушно-насмешливо, как будто вся эта история забавляет
его. Из-за него я попал в затруднительное положение, но ему-то что до этого!
Так, впервые за все эти годы, Джеффри Асперн не оправдал моих ожиданий. И
все-таки, держа миниатюру в руке, я понимал, сколь драгоценно такое
приобретение.

- Вы хотите подкупить меня, чтобы я отказался от писем? - спросил я
наконец, решив стоять на своем. - Но, знаете ли, как я ни ценю этот портрет,
если бы мне был предоставлен выбор, я бы все-таки предпочел письма. О, да,
без всяких колебаний.

- Какой может быть выбор, какой может быть выбор! - жалобно воскликнула
мисс Тина.

- Да, вы правы. Что ж, если запрет покойницы вам кажется столь
непреложным, тут ничего не скажешь. Ведь тогда вы должны считать, что,
расставшись с этими письмами, совершите кощунственный, поистине
святотатственный поступок.

Она покачала головой, словно не видя выхода из одолевающих ее
противоречий.

- Если бы вы получше знали тетушку, вы бы меня поняли. Я боюсь, - ее
вдруг пробрала дрожь, - я боюсь! Она была страшна, когда гневалась.

- В этом я имел случай убедиться той ночью. Она, и правда, была страшна.
И глаза ее я тогда увидел впервые. Боже, какие глаза!

- Я их и теперь вижу - они смотрят на меня в темноте! - сказала мисс
Тина.

- У вас просто расшалились нервы после всего, что вам пришлось пережить.

- Да, да, наверно!

- Не тревожьтесь, это пройдет, - заметил я со всей ласковостью, на
которую был способен. И безнадежно добавил, ибо мне уже стало ясно, что все
мои настояния ни к чему не приведут. - Ну что ж, значит, так тому и быть. Я
отступаюсь. - Тихий горестный стон был мне ответом, я же продолжал: -
Только, видит бог, мне жаль, что она не уничтожила эти письма раньше, тогда
и разговаривать было бы не о чем. Не пойму, кстати, почему она, при ее
чувствах, этого не сделала.

- Ах, она только и жила ими! - сказала мисс Тина.

- Тем заманчивей была бы для меня возможность с ними познакомиться, -
ответил я уже более спокойно. - Но не стоит мне больше задерживаться в вашем
обществе, словно бы с тайным умыслом склонить вас к дурному поступку. Само
собой разумеется, мои комнаты мне больше не нужны. Я намерен немедля уехать
из Венеции. - С этими словами я протянул руку за своей шляпой, лежавшей на
одном из кресел. Мы все еще неловко стояли друг против друга среди sala.
Дверь гостиной была незатворена, но моя собеседница так и не пригласила меня
войти.

У нее как-то странно передернулось лицо, когда она увидала, что я взялся
за шляпу.

- Как, вы уже хотите ехать сегодня? - Ее слова прозвучали почти
трагически, то был крик отчаяния.

- Нет, зачем же, если я чем-нибудь могу быть вам полезен, я готов
отложить свой отъезд на столько, сколько понадобится.

- Хоть бы еще день-другой - еще два-три дня, - выговорила она срывающимся
голосом. Но тут же овладела собой и добавила уже более спокойно: - Тетушка
мне что-то пыталась сказать перед кончиной, должно быть, что-то очень
важное. Но так и не смогла.

- Очень важное?

- Да, что-то насчет писем.

- А вы не догадываетесь, что именно?

- Нет, я думала-думала, но не знаю. Мне всякое приходило на ум.

- Что же, например?

- Ну вот хотя бы, что будь вы не чужим, все было бы по-другому. Я
изумился:

- Как это - не чужим?

- Будь вы членом семьи. Тогда не было бы различия между вами и мной. Что
мое, было бы и ваше, и вы бы распоряжались всем, как заблагорассудится. Я бы
не могла помешать вам, и никто не был бы ни в чем виноват.

Она произнесла свое нелепейшее объяснение с лихорадочной торопливостью,
будто заранее выучила наизусть все слова. Но мне почудился скрытый за
словами особый утонченный смысл, которого я пока не мог уловить. Лишь спустя
несколько мгновений она сама, своим видом помогла тому, что меня осенила
догадка, фантастическая в своей невероятности. Растерявшись я перевел глаза
вниз, на миниатюру, которую держал в руке. С каким особенным выражением
глянул на меня Джеффри Асперн! "Беги-ка, братец, пока не поздно!" Я сунул
портрет в карман сюртука и сказал мисс Тине: "Пожалуй, и в самом деле я его
продам для вас. Тысячи фунтов не даст никто, однако же постараюсь выручить
побольше".

Она посмотрела на меня жалкими, полными слез глазами, но сделала попытку
улыбнуться.

- А деньги мы разделим пополам, - сказала она.

- Нет, нет, это будут ваши деньги. - И, переведя дух, я продолжал:- Я,
кажется, знаю, что хотела сказать ваша тетушка. Чтобы письма похоронили
вместе с нею.

Мисс Тина задумалась над этим предположением; но потом решительно его
отвергла.

- О нет, она бы сочла это недостаточно надежным!

- Ну что вы! Уж куда, кажется, надежнее.

- Ей всегда казалось, что в погоне за материалом для публикации люди
способны... - Она не договорила и густо покраснела.

- Осквернить могилу! Боже правый, хорошего же она обо мне была мнения!

- Она была несправедлива, она была пристрастна! - неожиданно пылко
воскликнула моя собеседница.

Догадка, осенившая меня несколько мгновений назад, кажется,
подтверждалась.

- Э, не скажите, мы и в самом деле страшный народ, - возразил я и,
помолчав, добавил: - Но, может быть, какой-нибудь намек содержится в ее
завещании?

- Никакого завещания не нашлось - она его уничтожила. Она была очень
привязана ко мне, - продолжала мисс Тина непоследовательней, чем когда-либо.
- Ей хотелось, чтобы я была счастлива. И тот, кто был бы ко мне добр... вот
о чем она хотела сказать.

Я ощутил почти благоговейный ужас перед сутью хитросплетений,
руководивших бедной женщиной, хоть эти хитросплетения были, как говорится,
шиты белыми нитками.

- Вот уж вы не уверите меня, будто ей пришло в голову сделать какие-либо
оговорки в мою пользу.

- Не в вашу, а в мою. Она знала, что мне будет приятно, если вы сможете
осуществить свои желания. Не о вас она думала, а обо мне, - говорила мисс
Тина с непривычной для нее убедительной страстностью. - Вы могли бы
прочитать эти письма - могли бы использовать их по своему усмотрению... -
Она сделала паузу, почувствовав, что я верно истолковал употребленное ею
сослагательное наклонение, - паузу, достаточно долгую, чтобы дождаться от
меня знака, которого она так и не дождалась. Но хотя на моем лице написано
было величайшее замешательство, какое только способна отразить человеческая
физиономия, лицо это, я уверен, не было каменным, оно выражало и глубокое
сострадание тоже, и она не могла этого не заметить. Много лет потом меня
утешала мысль, что ни разу в моем поведении не мелькнула даже тень
неуважительного отношения к ней. - Я не знаю, что делать; мне так стыдно,
так тяжело! - выкрикнула она не помня себя, потом отвернулась в сторону,
закрыла лицо руками и разрыдалась. Если она не знала, что делать, то я, как
нетрудно догадаться, знал это еще меньше. Я стоял истуканом, слушал, как ее
рыдания гулко отдаются в пустоте sala. Так прошла минута; потом она снова
подняла ко мне залитое слезами лицо. - Я все бы вам отдала, и она поняла бы
меня там, где она теперь, - поняла и простила бы.

- Ах, мисс Тина - ах, мисс Тина! - только и нашелся я пролепетать в
ответ. Я все еще не знал, что делать, но тут вдруг безотчетный, панический
порыв метнул меня к двери. Помню, что, стоя уже на пороге, я твердил: - Не
надо, не надо! -твердил с тупой, идиотской сосредоточенностью, уставясь
взглядом в другой конец sala, точно обнаружил там нечто весьма любопытное.
Дальше помню только, как я очутился на тротуаре перед домом. Моя гондола
покачивалась у свай, и гондольер, отдыхавший развалясь на подушках, при виде
меня поспешно вскочил. Я прыгнул в гондолу и на привычное "Dove comanda?"
[*Куда прикажете? (итал.)] ответил тоном, от которого он остолбенел: -
Куда-нибудь, все равно, куда; в лагуну!

Он работал веслом, а я сидел обессиленный, протяжно вздыхая под
надвинутой на глаза шляпой. Что, будь я неладен, могло означать все это,
если не предложение мне ее руки? Такова была цена, такова была цена! Но,
может быть, она думала, что я сам хочу этого, бедная, ослепленная, не в меру
увлекшаяся чудачка? Должно быть, гондольеру с кормы видно было, как горели у
меня уши, когда я, неподвижно сгорбившись в тени колеблемого ветром навеса,
пряча лицо, ничего вокруг не замечая и не слыша, задавал себе все тот же
вопрос: а не мои ли легкомысленные действия повинны в ее ослеплении, в ее
увлечении? Не дал ли я ей повода думать, что веду с ней любовную игру, пусть
даже ради писем Асперна? Нет, нет, нет! Я повторял это себе снова и снова,
час, два часа, повторял до изнеможения, но так и не сумел себя убедить. Я не
знал, где мы находимся; мой гондольер праздно кружил по лагуне, медленно и
редко погружая в воду свое весло. Наконец я разобрал, что мы приближаемся к
Лидо, с правой стороны, если смотреть от Венеции, и я велел ему высадить
меня на берег. Меня охватила потребность шагать, двигаться, чтобы хоть
отчасти стряхнуть свое оцепенение. Я пересек узкую полоску земли и, выйдя на
морской пляж, направился к Маламокко. Но, пройдя несколько шагов,