Чтение 21–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

образописцы изображали Бога отдыхающим после сотворения мира на полатях под
лоскутным одеялом.

А на полу рисовали снятые валенки. Сам же Бог - рыжебородый новгородский
мужик с желтыми мозолистыми пятками.

Петр I предавал такие иконы сожжению как противные вере. Римские папы и
кардиналы лучше него чувствовали искусство. На иконах в соборах Италии -
святые щеголяют модами эпохи Возрождения.

Свои поэмы по главам мы читали друзьям. Как-то собрались у нас Коненков,
Мейерхольд, Густав Шпет, Якулов. После чтения Мейерхольд стал говорить о
постановке "Пугачева" и "Заговора" у себя в театре.

- А вот художником пригласим Сергея Тимофеевича, - обратился Мейерхольд к
Коненкову. - Он нам здоровеннейших этаких деревянных болванов вытешет.

У Коненкова вкось пошли глаза:

- Кого?..

- Я говорю, Сергей Тимофеевич, вы нам болванов деревянных...

- Болванов?..

И Коненков так стукнул о стол стаканом, что во все стороны брызнуло
стекло мельчайшими брызгами.

- Статуи... из дерева... Сергей Тимофеевич...

- Для балагана вашего... - Коненков встал. - Ну, прости, Серега...
прости, Анатолий... Я пойду... пойду от "болванов" подальше.

Обиделся он смертельно.

А Мейерхольд не понимал: чем разобидел, отчего заварилась такая
безделица?

Есенин говорил:

- Все оттого, Всеволод, что ты его не почуял... "Болваны"!.. Разве
возможно!.. Ты вот бабу так нежно по брюху не гладишь, как он своих
деревянных "мужичков болотных" и "стареньких старичков"... в мастерской у
себя. Никогда не разденет их при чужом глазе... Заперемшись, холстяные чехлы
снимает, как с невесты батистовую рубашечку в первую ночь... А ты -
"болваны"!.. Разве возможно?..

Есенин нравоучал, а Якулов утешал Мейерхольда на свой якуловский
неподражаемый манер:

- Он... гхе-гхе... Азия, Всеволод, Азия... Вот греческую королеву
лепил... в смокинге из Афин приехал... из бородищи своей эспаньолку
выкроил... Ну, думаю, - европейский художник... А он... гхе-гхе... пришел
раз ко мне... ну... там шампанское было, фрукты, красивые женщины...
гхе-гхе... Он говорит: "Поедемте ко мне на Пресню, здесь... гхе-гхе...
скучно..." Чем, думаю, после архипелага греческого подивит... А он в кухню к
себе привез... водки выставил... две бутылки... гхе-гхе... огурцов соленых,
лук головками... А сам на печь и... гхе-гхе... за гармошку... штиблеты
снял... А потом... гхе-гхе... "Пойте, - говорит, - "Как мы просо сеяли,
сеяли..." Можно сказать, красивые женщины... гхе-гхе... жилет белый...
художник европейский... гхе-гхе... Азия, Всеволод, Азия!

Больше всего в жизни Есенин боялся сифилиса. Выскочит, бывало, на носу у
него прыщик величиной с хлебную крошку, и уж ходит он от зеркала к зеркалу
суров и мрачен.

На дню спросит раз пятьдесят:

- Люэс, может, а?.. а?..

Однажды отправился даже в Румянцевку вычитывать признаки страшной
хворобы.

После того стало еще хуже - чуть что:

- Венчик Венеры!

Когда вернулись они с Почем-Солью из Туркестана, у Есенина от
беспрерывного жевания урюка стали слегка кровоточить десны.

Перед каждым встречным и поперечным он задирал губу:

- Вот, кровь идет... А?.. Не первая стадия?.. А?..

Как-то Кусиков устроил вечеринку. Есенин сидел рядом с Мейерхольдом.

Мейерхольд ему говорил:

- Знаешь, Сережа, я ведь в твою жену влюблен... в Зинаиду Николаевну...
Если поженимся, сердиться на меня не будешь?

Есенин шутливо кланялся Мейерхольду в ноги:

- Возьми ее, сделай милость... По гроб тебе благодарен буду.

А когда встали из-за стола, задрал перед Мейерхольдом губу:

- Вот... десна... тово...

Мейерхольд произнес многозначительно:

- Да-а...

И Есенин вылинял с лица, как ситец от июльского солнца.

Потом он отвел в сторону Почем-Соль и трагическим шепотом сообщил ему на
ухо:

- У меня сифилис... Всеволод сказал... А мы с тобой из одного стакана
пили... значит...

У Почем-Соли подкосились ноги.

Есенин подвел его к дивану, усадил и налил стакан воды:

- Пей!

Почем-Соль выпил. Но скулы продолжали прыгать.

Есенин спросил:

- Может, побрызгать?

И побрызгал.

Почем-Соль глядел в ничто невидящими глазами.

Есенин сел рядом с ним на диван и, будто деревянный шарик из чашечки
бильбоке, выронил голову с нлеч на руки.

Так просидели они минут десять. Потом поднялись и, волоча ступни по
паркету, вышли в прихожую.

Мы с Кусиковым догнали их у выходной двери.

- Куда вы?

- Мы домой... у нас сифилис...

И ушли.

В шесть часов утра Есенин расталкивал Почем-Соль:

- Вставай... К врачу едем...

Почем-Соль мгновенно проснулся, сел на кровати и стал в одну штанину
подштанников всовывать обе ноги.

Я пробовал шутить:

- Мишук, у тебя уже начался паралич мозга!

Но когда он взъерошил на меня глаза, я горько пожалел о своей шутке.

Зрачки его в ужасе расползались, как чернильные капли, упавшие на
промокашку.

Бедняга поверил.

Есенин с деланным спокойствием ледяными пальцами завязывал галстук.

Потом Почем-Соль, забыв надеть галифе, стал прямо на подштанники
натягивать сапоги.

Я положил ему руку на плечо:

- Хоть ты теперь, Миша, и "полный генерал", но всетаки сенаторской формы
тебе еще не полагается!

Есенин, не повернувшись, сказал, дрогнув плечами:

- А ты все остришь!.. Даже когда пахнет пулей браунинга... И это -
друг... Друг!

Половина седьмого они обрывали звонок у тяжелой дубовой двери с медной
дощечкой, начищенной кирпичом.

От горничной, не успевшей еще заревые сны и телесную рыхлость упрятать за
крахмальный фартучек, шел теплый пар, как от утренней болотной речки. В щель
через цепочку она буркнула что-то о раннем часе и старых костях профессора,
которым нужен покой.

Есенин бил кулаками в дверь до тех пор, пока не услышал в дальней комнате
кашель, сипы и охи.

Старые кости поднялись с постели, чтобы прописать одному зубной эликсир и
мягкую зубную щетку, а другому:

- Бром, батенька мой, бром...

Прощаясь, профессор кряхтел:

- Сорок пять лет практикую, батеньки мои, но такого, чтоб двери ломали...
Нет, батеньки мои!.. И добро бы с делом пришли, а то... Большевики, что ли?
То-то!.. Ну, будьте здоровы, батеньки мои.

"Эрмитаж". На скамьях ситцевая веселая толпа. На эстраде заграничные
эксцентрики: синьор Везувио и дон Мадриде. У синьора нос вологодской репкой,
у дона - полтавской дулей.

Дон Мадриде ходит колесом по цветистому русскому ковру. Синьор ловит его
за шароварину:

- Фи куды пошель?

- Ми, синьор, до дому.

А в эрмитажном парке пахнет крепким белым грибом. Както около забора
Есенин нашел две землянички.

Я давно не был в Ленинграде. Так же ли, как и в те чудесные годы, меж
торцов Невского проспекта вихрявится милая нелепая травка?

Синьора Везувио и дона Мадриде сменила знаменитая русская балерина. Мы
смотрим на молодые упругие икры. Носок - подобно копью - вонзен в дощатый
пьедестал. А щеки мешочками и под глазами пятидесятилетняя одутловатость.

Чудесная штука искусство!

Из гнусавого равнодушного рояля человек с усталыми темными веками
выколачивает "Лебединое озеро". К нам подошел Жорж Якулов. На нем был
фиолетовый френч из старых драпри. Он бьет по желтым крагам тоненькой
тросточкой. Шикарный человек. С этой же тросточкой, в белых перчатках водил
свою роту в атаку на немцев. А потом звенел Георгиевскими крестами.

Смотрит Якулов на нас, загадочно прищуря одну маслину. Другая щедро
полита провансальским маслом.