Гваделупу, но был обречен вечно сбиваться с курса. Урсула
плакала тут же за столом, как будто перечитывала те
долгожданные, но никогда не приходившие письма, в которых Хосе
Аркадио сообщал о своих подвигах и приключениях. "А здесь у нас
такой огромный дом, сынок, -- вздыхала она. -- И столько еды мы
выбрасывали свиньям!" Но ей никак не удавалось осознать, что
мальчик, уведенный цыганами, и есть этот самый дикарь,
съедающий за обедом полпоросенка и испускающий ветры такой
силы, что от них цветы вянут. Нечто подобное испытывали и
остальные. Амаранта не могла скрыть отвращения, которое
вызывала у нее его привычка рыгать за столом. Аркадио, так
никогда и не узнавший тайны своего происхождения, едва
раскрывал рот, чтобы ответить на вопросы Хосе Аркадио, явно
старавшегося завоевать расположение юноши. Аурелиано попытался
оживить в памяти брата те времена, когда они спали в одной
комнате, восстановить близость детских лет, но Хосе Аркадио
забыл обо всем -- морская жизнь перегрузила его память своими
многочисленными событиями. Одна лишь Ребека была сражена
наповал с первого взгляда. В тот вечер, когда Хосе Аркадио
прошел мимо дверей ее спальни, она решила, что Пьетро Креспи
всего-навсего расфранченный заморыш рядом с этим сверхсамцом,
чье вулканическое дыхание слышно в любом уголке дома. Под
разными предлогами она искала встречи с ним. Как-то раз Хосе
Аркадио с бесстыдным вниманием оглядел ее тело и сказал: "Ты
стала совсем женщиной, сестренка". Ребека потеряла всякую
власть над собой. Начала есть землю и известку с такой же
ненасытностью, как в былые дни, и так усердно сосала палец, что
на нем образовался мозоль. Как-то раз ее вырвало зеленой
жидкостью с мертвыми пиявками. Она не спала ночами, дрожа
словно в лихорадке, сопротивляясь безумию, и до рассвета ждала
той минуты, когда дом затрясется, возвещая о приходе Хосе
Аркадио. Однажды во время сиесты Ребека не выдержала и вошла к
нему в комнату. Он лежал с открытыми глазами в одних кальсонах,
вытянувшись в гамаке, подвешенном к балкам на толстых канатах,
которыми привязывают лодки. Ее поразило это огромное обнаженное
тело, и она почувствовала желание отступить. "Простите, --
извинилась она. -- Я не знала, что вы здесь". Но сказала это
тихим голосом, стараясь никого не разбудить. "Иди сюда", --
позвал он. Ребека повиновалась. Она стояла возле гамака, вся в
холодном поту, чувствуя, как внутри у нее все сжимается, а Хосе
Аркадио кончиками пальцев ласкал ее щиколотки, потом икры,
потом ляжки и шептал: "Ах, сестренка, ах, сестренка". Ей
пришлось сделать над собой сверхъестественное усилие, чтобы не
умереть, когда некая мощная сила, подобная урагану, но
удивительно целенаправленная, подняла ее за талию, в три взмаха
сорвала с нее одежду и расплющила Ребеку, как маленькую
пичужку. Едва успела она возблагодарить Бога за то, что
родилась на этот свет, как уже потеряла сознание от невыносимой
боли, непостижимо сопряженной с наслаждением, барахтаясь в
полной испарений трясине гамака, которая, как промокашка,
впитала исторгнувшуюся из нее кровь.
Накануне Хосе Аркадио отправился в магазин Пьетро Креспи.
Итальянец давал урок игры на цитре, и Хосе Аркадио даже не
отозвал его в сторону, чтобы сделать свое сообщение. "Я женюсь
на Ребеке", -- сказал он. Пьетро Креспи побледнел, передал
цитру одному из учеников и объявил, что урок окончен. Когда они
остались одни в помещении, набитом музыкальными инструментами и
заводными игрушками, Пьетро Креспи сказал:
запрещено законом.
Креспи, сколько его бледностью.
все, чтобы вы не беспокоили себя и не спрашивали ничего у
Ребеки.
дело в том, что вам семья полюбилась, так на вашу долю еще
остается Амаранта.
всем, что Хосе Аркадио и Ребека не являются братом и сестрой,
Урсула никогда не простила им этого брака. Она расценила его
как недопустимое отсутствие уважения и в тот же день, когда
новобрачные вернулись из церкви, запретила им переступить порог
ее дома. Для нее они все равно что умерли. Тогда молодожены
сняли домик напротив кладбища и обосновались в нем, захватив с
собой гамак Хосе Аркадио, на первых порах заменивший им всю
мебель. В брачную ночь молодую укусил за ногу скорпион,
притаившийся в ее туфле. У Ребеки отнялся язык, но это не
помешало супругам весьма шумно провести медовый месяц. Соседи
пугались криков, которые будили весь квартал до восьми раз за
ночь и до трех раз за время сиесты, и молились, чтобы такая
необузданная страсть не нарушила покой мертвых. Один только
Аурелиано проявил заботу о молодых супругах. Он купил им
кое-какую мебель и давал деньги до тех пор, пока Хосе Аркадио
не обрел вновь чувство реальности и не занялся обработкой
прилегающих к его дому пустошей. Что касается Амаранты, то она
так и не смогла подавить в себе враждебность к Ребеке, хотя
жизнь подарила ей удовлетворение, о котором она и не мечтала:
по желанию Урсулы, не знавшей, как загладить случившийся позор,
Пьетро Креспи продолжал обедать в их доме каждый вторник,
спокойно и с достоинством перенося свое несчастье. В знак
уважения к семье он сохранил черную ленту на шляпе и находил
удовольствие в том, чтобы выказывать свою преданность Урсуле
разными экзотическими подарками, вроде португальских сардин или
турецкого варенья из розовых лепестков; однажды он преподнес ей
даже красивую манильскую шаль. Амаранта была к нему очень
внимательна и ласкова. Угадывала его вкусы, срезала
отпоровшиеся ниточки с манжет его рубашек, а ко дню рождения
вышила его инициалы на дюжине носовых платков. По вторникам
после обеда, когда она занималась рукоделием в галерее, он
усердно развлекал ее. В этой девушке, к которой Пьетро Креспи
привык относиться как к ребенку, он открыл для себя новые
черты. Ей недоставало изящества, но зато она обладала редкой
тонкостью чувств и скрытой нежностью. Никто уже не сомневался,
что Пьетро Креспи сделает Амаранте предложение. И
действительно, однажды во вторник он попросил ее выйти за него
замуж. Она не прервала своей работы. Дождалась, пока перестали
гореть уши, придала своему голосу спокойную, уверенную, как у
зрелого человека, интонацию.
мы получше узнаем друг друга. Спешка к добру не приводит.
Пьетро Креспи, она никак не могла разобраться, хорошо или дурно
с точки зрения морали он поступил после длительной,
закончившейся так скандально помолвки с Ребекой. В конце концов
она приняла его сватовство как свершившийся факт -- без всякой
оценки, потому что никто не разделил с нею ее сомнений. Глава
семьи -- Аурелиано -- только увеличил смятение матери своим
загадочным и категорическим заявлением:
месяцев спустя -- были единственным искренним мнением, которое
мог высказать Аурелиано в тот момент не только в отношении
свадьбы, но и по поводу любого другого события, кроме войны.
Стоя у стены в ожидании расстрела, он и сам не сможет четко
объяснить себе, как была выкована та цепь незаметных, но
неотвратимых случайностей, что привела его сюда. Смерть
Ремедиос потрясла его меньше, чем он опасался. Она вызвала в
нем чувство глухого бешенства, постепенно растворившееся в
пассивном, тоскливом ощущении обманутых надежд, подобном тому,
что он испытал, когда решил больше не общаться с женщинами. Он
отдался своей работе, но сохранил привычку играть с тестем в
домино. Вечерние беседы в доме, погруженном в безмолвие траура,
укрепили дружбу мужчин. "Женись снова, Аурелиано, -- говорил
ему дон Аполинар Москоте. -- У меня еще шесть дочерей, бери
любую". Как-то незадолго до выборов коррехидор Макондо
возвратился из своей очередной поездки, серьезно озабоченный
политическим положением в стране. Либералы готовились развязать
войну. Поскольку в ту пору Аурелиано имел весьма туманное
представление о консерваторах и либералах, тесть простыми
словами изложил ему, в чем состоит разница между этими
партиями. Либералы, говорил он, -- это фасоны, скверные люди,
они стоят за то, чтобы отправить священников на виселицу,
ввести гражданский брак и развод, признать равенство прав
законнорожденных и незаконнорожденных детей и, низложив