внешние рамы окон были приоткрыты, за счет чего световой эффект удваивался
-- там, за окном, в снежной ночи стекла отражали двенадцать огней. Спинки
наших стульев в этом свете матово блестели, как навощенные.
аппетита и бросила взгляд на доктора Вежбицкого, причем мне показалось, что
он украдкой подал ей знак молчать.
обратилась вдруг она ко мне по-французски.
отношения ни на йоту не выходили за рамки чисто формального общения двух
лиц, не имеющих ничего общего. Доктор Вежбицкий, взглянув на свою ложку,
обратился к Манассии Букуру с еще более невероятной фразой:
предрассудками, а с угрызениями совести и того меньше!
действительно похожи на глаза Геро: в одном был день, в другом -- ночь. Мне
стало ясно, что в общении с нами хозяева решили отойти от общепринятых норм
и здесь, в чужой для нас обстановке, снять маски и выложить перед нами
карты, о которых мы и не подозревали. Манассия сидел ломая пальцы, его лицо
побледнело и приобрело цвет канифоли для смычка. Меня спасло мое мелкое
предчувствие будущего. На глаза мне попалась ложка. Она была серебряной, и я
решил, что пора ею воспользоваться. Мы ели суп, сваренный в глиняной
посудине, имевшей форму тамбурина, благодаря чему ее можно было постоянно
покачивать над огнем, чтобы осадок не замутнял бульон, а оседал на дне
несимметричного сосуда. Потом принесли горячий и почти сухой соус,
горьковатый, приправленный солью с оленьего рога. На миг мы почувствовали
себя желчными и вспыльчивыми, а в глазах доктора Вежбицкого вспыхнул огонь.
Я ясно увидел, что его правый глаз женский, а левый -- мужской. Мы уже
перешли к вилкам, когда он произнес, опять по-французски, будто бы продолжая
какой-то прерванный разговор и глядя Манассии прямо в лицо:
его губы при этом треснули, как жареный каштан.
вопрос, который мой друг Манассия Букур задал своей сестре Геронее,
прозвучал здесь, за столом доктора Вежбицкого и его приятельницы. Казалось,
Геро за неимением других возможностей воспользовалась органами речи доктора
Вежбицкого.
изумленными взглядами, выскочил вон... Мгновение спустя послышалось, как
хлопнула входная дверь. В первый момент я хотел броситься за ним, остановить
его, потому что знал о его намерениях. Но что-то мне помешало. Безусловно,
не любезные хозяева, которые успокаивали меня, говоря, что Манассия
вернется, как только его утомит прогулка по ночной метели. Нет, меня
остановила уверенность в том, что если и есть способ спасти Манассию, то,
чтобы найти его, нужно проникнуть в тайну этой гостиной, в тайну этих людей,
ведущих себя столь необъяснимо, разгадку нужно искать здесь, где прозвучала
решающая фраза и где с первой же минуты разговор принял такой характер, что
я не верил своим ушам. Поэтому я остался, скрывая беспокойство и посматривая
на скрипку Манассии, по-прежнему лежавшую на рояле.
серебряной нитью графине -- другое, пахнущее смолой, которое, как было
сказано, пять лет назад послужило для окрашивания первого.
пойманная в реке, текущей с юга на север, гораздо вкуснее всякой другой. В
рыбу, которую мы сейчас едим, была зашита откупоренная бутылка красного
вина, которое, пока она была на огне, постепенно испарилось и пропитало
ее...
ничего необычного, однако я заметил, что он и его приятельница снова как-то
странно смотрят на меня, медленно поворачивая в руках свои бокалы. И тут я,
как во сне, может быть, благодаря более размеренному дыханию во второй,
медленной части обеда, осознал, что уже около часа сижу за столом, но
совершенно не замечаю, чем меня угощают. Ни одного из подававшихся здесь
блюд я раньше не пробовал. Сейчас у меня на тарелке лежала лососина. Рыба
была вспорота и вычищена со спины, вывернута наизнанку и испечена на огне от
веток розового куста. Потом подали мясо оленя, подстреленного в полнолуние и
оставленного на ночь в лесу на морозе, холодное, черное, мясистые части были
обмотаны кишками, а кости -- конским волосом, чтобы удобней было брать его
руками, не особенно пачкая пальцы. Оленину сопровождал соус из вишни с
ароматом, который как бы двоился. Мы чувствовали грусть, и наши серебряные
вилки медленно входили в соприкосновение с мясом и костями, а ножи внутри
мяса, встретив зубцы вилок, осторожно прикасались к ним... Я сидел и ждал.
Все, что происходило потом, казалось мне страшно медленным и
продолжительным, хотя на самом деле прошло не более нескольких минут, прежде
чем раскрылась тайна.
серебро, огонь и мясо. Одним из самых изумительных блюд было тесто,
нашпигованное устрицами и запеченное на огне высушенных корешков хрена. Тут
мне показалось, что устрицы заговорили голосом невидимого мастера, который
заботился о нашем угощении и который весь свой век стряпает
один-единственный вечный обед, и если он когда-нибудь его и закончит, то уже
до конца жизни не сможет готовить, это будет невозможно... И мне захотелось
его увидеть.
знак. После этого в свете свечей перед нами появился маленький человечек в
рубашке, собранной у ворота в складки, в огромном белом колпаке. Под
колпаком виднелись два седых глаза, привыкшие к огню и воде, руки,
обсыпанные крупными веснушками, были в голубых прожилках, похожих на
какие-то буквы. Он поклонился нам с улыбкой, которая резко оборвалась на
одной из морщин, избороздивших его лицо. Выглядело это так, будто он
раскланивается вместо Манассии Букура, чья скрипка безмолвно лежала на
рояле.
вам удаются ваши чудеса.
мастерство приготовления пищи кроется в ловкости пальцев. Для того чтобы
сохранить мастерство, нужно ежедневно упражняться не менее трех часов. Как и
музыканту...
же вещи, что скрывались в футляре скрипки Манассии. Серебро и руды,
внутренности и кости животных, ракушки, минералы и конский волос -- все это
так же пело в его руках. Сейчас, когда во мне уже давно не было музыки, он
другим путем привел в движение те же вещи, давая мне еще одну возможность
почувствовать свою связь с музыкой. Это было не обедом, а настоящим гимном
Земле, ее горам и равнинам, рекам и морям, ветру, огню, растениям, диким
животным и мастерству человеческих рук, способных убивать и смертью питать
жизнь.
расставлены на столике в маленькой китайской гостиной, блестевшей лаком,
перламутром и слоновой костью, подали, несмотря на то что за окном стояла
зима, арбуз, который сохранялся много месяцев благодаря тому, что был
обмазан известкой и спрятан в ящик, наполненный пшеницей. От него пахло
можжевеловым деревом, и я вдруг, будто вдохнув запах музыкальных
инструментов, почувствовал, что могу сыграть и вторую партию давно забытого
квартета. Партию скрипки, которую исполнял мой друг Манассия Букур. Но было
слишком поздно. Остальные две партии нашего квартета остались Бог знает где,
навсегда недоступными, и мне было ясно, что никогда красная нить не соединит
все четыре части печати -- три мужских и одну женскую, -- для того чтобы
заверить и для меня визу на Святую гору. Так обстояло дело со мной... Что же
касается истории Букура, с ней по-прежнему не было никакой определенности, а
я ждал именно ее.
будто я всю жизнь пересчитывал облака в небе и кости во рту. Собрав
последние силы, я снова включился в разговор, который оживился, как только
мы взялись за ложечки для мороженого.
сказала мне, опять по-французски, хозяйка, поигрывая серебряной ложечкой.
тогда, перевернув собственную ложечку, я молниеносно ответил тоже
по-французски:
Наконец-то и мне все стало ясно. Во время ужина они и не думали
разговаривать с нами, это была игра, известная им и не известная нам, в ходе
которой следовало читать надписи, выгравированные на серебряных столовых
приборах. Теперь наконец это сделал и я, вспомнив при этом, откуда пришли на
наши серебряные ножи и вилки эти записи.
в Сарагосе", ими-то и украсил гравер добрую сотню роскошных серебряных
предметов. Среди этих фраз, заимствованных у Потоцкого и выгравированных на
вилках, ложках и серебряных кольцах для салфеток, была и та, которую мы с
Манассией поняли как волшебный ответ на его вопрос. Ответ, которого он так
ждал от своей сестры Геро.
x x x
Акунин Борис
Свержин Владимир
Корнев Павел
Русанов Владислав
Эриксон Стивен
Березин Федор