Чтение 21–й страницы книги ~Ватага~

Но Зыков не взмахнул безменом, а страшно и твердо, как по железу пи-
лой, сказал:

- Седлай коня. Дуй во все лопатки. К нам. Делай, что прикажу сейчас.

Всю ночь до рассвета он ходил между костров, считал звезды, читал по
звездам свою судьбу, но что будет впереди - не знал, все тонуло впереди
в зыбком мраке.

Всю ночь до рассвета не спали и в доме Перепреева, а с рассветом весь
городок, все погорелое место точило слезы, слез было много: дым вертел,
выедал глаза и разбойные звуки еще не умерли в ушах.

Много было мертвецов и горького над ними плача, но отпевать их неко-
му.

Настя счастлива, беспечальна. Она с благодарностью вспоминает, Госпо-
ди прости, ту первую ночь, троих мужиков и ненасытного Гараську. Настя
благочестива. Надо бы каяться, но попы убиты, церкви спалены. Настя
смотрит на икону, крестится, вздыхает, надо бы удариться в покаянные
слезы, но где их взять, если стол и все лавки ломятся от награбленного
Гараськой добра. Ежели сложил свою голову Гараська, вечный ему покой,
ежели жив Гараська, может и вспомнит ее и вернется. Эх, парень, парень!
До чего усладительно, Господи прости, вспоминать его.

Из Перепреевского дома караульный в двух тулупах и Шитиковские при-
казчики волокли труп Ваньки Птахи. Кухарка мыла с дресвой кровавый пол.
Пришел столяр, сторговался за починку двери.

Десяток оставшихся солдат и горожане рыли на погосте общую могилу и
складывали туда мертвецов.

Дела было всем много. Мороз сломился, хлопьями валил пушистый снег.

Сквозь снег серела виселица, и как виселицы - четыре обгорелых коло-
кольни. Черные стояли обгорелые дома, и до тла сгоревшие развеялись по
земле черным прахом. Черные печи грозили небу, как перстом, черными тру-
бами.

В черных мыслях ехал Зыков на черном, как чорт, коне. Но отряд его
подвигался весело.

Опять разбрелись по горным тропинкам, кто где. Едут вольно, не торо-
пясь, лишь бы к ночи собраться на условленное место.

Вот приедут на заимку, в стан, Зыков, поди, даст отпуск. Добра везут
много. Эх, скорей бы по домам, запхать покрепче золото да серебро. Погу-
ляно, повоевано довольно!

Настины мужики вспоминают Настю. Ну, баба... Кубышка, а не баба. Эх,
Гараську, дурака, жаль. Ужо Груняха-то... Эх!..

Серебряные церковные сосуды камнями сбивают у костров в комки. А вот
там смазал один другому по зубам, там в драке сцепились четверо, не мо-
гут поделить.

А лес зеленый, темный, хлопьями валит снег, и зверючьи тропинки исче-
зают.

Ночь, снег. Таня подошла к окну, к балкону, к тому самому... Таня
приникла печальным и милым, как сказка, лицом к стеклу. За стеклом все
то же - ночь и снег. И нет ярких костров - темно - нет криков и песни,
нет чугунного всадника. Навсегда умчался сказочный всадник в новую
страшную сказку, в быль.

Печальная, милая девушка из печальной русской сказки - оторвалась от
сказки - оглянулась. Кто-то звал ее, кто-то плакал. Но она замкнулась в
самой себе и ничей голос до ее сердца не доходит. Она вся горит,
большие, серые глаза ее в мечте и бесконечной тревоге, и сердце ее дваж-
ды раздавлено, дважды осиротело. Что-то будет с ней завтра, послезавтра,
на третий день?..

На третий день к вечеру под'ехал к Зыковской заимке первый партизан,
а в ночь - и остальные.

На заимке и в лесу народу много, но костры горят невесело, и все пес-
ни смолкли.

Еще вчера, ранним - чуть зорька - утром откуда-то взялся Срамных, он
поднял бучу, разбудил всех нехорошим голосом:

- Что ж вы, барсуки, дрыхнете! Ведь ваш старец Варфоломей приказал
долго жить.

Срамных побежал будить и хозяйку, Анну Иннокентьевну. Впрочем, та уже
бодрствовала: сотворив короткую молитву, принялась творить квашню с хле-
бами.

- Вошел я от сынка, от Степана, поклон отдать, - заговорил Срамных,
пряча глаза. - Чиркнул серянку, гляжу - старичек в гробу лежит, в коло-
дине. Я окликнул: - дедушка! - лежит. Я погромче, я на колени припал к
нему: ни вздыху, ни послушанья. Меня ажно откачнуло от него, как ветром.
И лик у него темный, нехороший лик.

Хоронить старца Варфоломея собралось много кержаков. Шарились по ле-
су, в ущельях, искали Срамных, нигде не могли найти: куда-то удрал, не-
верный.

Из дальних заимок приехал парень. Он сообщил, что деда Семиона вчера
нашли убитым в лесу.

- Ну?.. Старца Семиона? Зарезали?!

- Да, да... Голова напрочь...

Поджидали Зыкова, но он не появлялся. Вахмистр царской службы, кото-
рому он поручил команду, сказал, что сам Зыков свернул к Мулале-селу.

После похорон старца Варфоломея большинство кержаков навсегда разбре-
лось по своим заимкам. Остались лишь преданные Зыкову, спаянные с ним
кровью. Но все-таки отряд его рос и множился: по всем зверючьим, пешим,
конным тропам стекались сюда дезертиры из белого стана, рабочие с рудни-
ков, лесорубы, гольтепа, маленькие - в пять-шесть человек - партизанские
отряды, бродяги, каторжане, сколько-то киргиз и калмыков-теленгитов, да-
же расстрига-дьякон с двумя спившимися с кругу семинарами.

Стекались все, кто знал о Зыкове, кто до конца возненавидел белых.
Одних гнало сюда шкурничество, трусость. Других - геройство: борьба за
угнетенный, раздавленный колчаковщиной сибирский вольный свободолюбивый
народ - это молодежь. Третьих - грабежи, легкая нажива, кровь, - это за-
булдыги, жулики, разбойники.

Но почти все негласно об'единились на одном: из прутьев вяжи веник,
силу сгруживай в кулак.

И все покрывала темная заповедь, дочь мятежной бури: убивай, не то
тебя убьют.

Надо было все наладить, всем дать работу. Где же хозяин?

Зыков, правда, свернул к Мулале-селу, но внезапно свой путь прервал.
Эх, не глядеть бы на белый свет, - и ночью постучал у ворот глухой заим-
ки своего закадычного друга Терехи Толстолобова.

- А-а дружок, Степанушка! Каким это бураном, какой пургой?

Глава XIV.

Тереха Толстолобов мужик крепкий, медвежатник. Он русский крестьянин,
сверстник Зыкову, не кержак, веры православной, поповской, имел двадцать
две коровы, восемь лошадей, пять собак и двух жен - старую и молодую.
Старую ругал и бил, молодую, Степаниду, ласкал, дарил дарами. Но всегда
после ухода Зыкова молодой жене доставалась от Терехи трепка.

- Медведей-то добываешь?

- А кляп ли на них смотреть? Ныне четверых свалил. Медвеженка взял
живьем. Не хошь ли полюбопытствовать? В бане он.

- А белых бьешь? Чехов да полячишек?

- Этим не займуюсь. Они мне не душевредны. Кто меня в такой дыре най-
дет?

Заимка его, верно, в непролазных горах - горы, как крепость, - в гус-
том лесу, и дорога к нему - недоступные путаные тропы диких маралов,
горных козлов, медведей. Да еще Зыковский черный конь умел лазить по го-
рам.

Зыков не в духе:

- Это, Толстолобов, не дело говоришь. А для миру нешто не хочешь по-
работать?

- Нет. Тьфу мне мир!..

...И тут уж не до сна.

С хозяйской широкой перины вскочила Степанида. Она в розовой короткой
рубахе.

- Здорово, Степан Варфоломеич!.. - и белыми ногами по медвежьим шку-
рам промелькнула мимо гостя, прикрывая рукой колыхавшуюся грудь.

Зыков даже не взглянул. Он сидел за столом угрюмо. Слышно было, как
за занавеской проворные руки Степаниды наливали самовар.

- Винца бы... - сказал Зыков. - Чаю не желательно.

- Винца?! - удивленно переспросил хозяин и похлопал гостя по плечу. -
Давно ли ты это? Ха-ха-ха...

- Недавно, брат.

Тереха Толстолобов с опаской и недоуменьем заглянул ему в глаза:

- Да что это с тобой стряслось? А?

Степанида без памяти любила Зыкова, он же никакой любви к ней не
чувствовал. Степанида в прошлом году пыталась удавиться.

И вот теперь она вдруг поняла, угадала, чем занедужил Зыков:

- Ой, чтой-то с тобой и взаправду стряслось, Степан Варфоломеич?

Тот ответил не сразу. Рот его кривился, брови подергивались.

- Так, пустяковина, - сказал он. - На душе чего-то не тово, на серд-
це.

В глубокой предутренней ночи все трое были пьяны.

Тереха повалился на постель и крепко, под грудь, облапил Степаниду
двумя руками в замок, как в цепь. Зыков лежал в углу на медвежьих шку-