повеселел: - А ну, пошли.
выкинул его Последышу: "Померь!" Следом появились куртка, штаны на лямках
- полное поварское обмундирование, включая пояс с нашитой на него
петелькой для ложки. "Ну как?" - "Великовато..." - "Ничего, сойдет.
Назначаю тебя поваренком! А будешь высовываться - нос оторву", - Оковалок
сунул в петельку на поясе Последыша свою обгрызенную ложку и весело
подмигнул. Возможность заполучить серебряный инструмент примирила
добродушного повара с неудобствами военного времени.
телеге, устроившись среди кухонной утвари, то спрыгивал, чтобы размять
ноги и поговорить о том о сем с Оковалком. Но стоянках он честно суетился,
чистил лук и картошку, поддерживал огонь, мыл посуду. Мгновеньями
накатывали тревога и стыд: как там мать? Что думает? Ведь пропал, не
сказавшись. Но отмахивался - ничего, пусть... Он же вернется. Вот только
насолит прадеду за свои синяки - и домой. Завтра же. Даже ждать не станет,
что получится. А матери можно наврать, как будто пацаны на рыбалку
сманили, на Зеленое озеро.
обращал на него внимания, даже знакомые не узнавали в поварской одежде. Но
когда приходили кушать бравые офицеры (а среди них - и отец его), Последыш
уходил подальше, прятался за деревьями или в кустах. Как точно выразился
Оковалок, "не высовывался". Ничего-ничего, - посмеивался про себя
поваренок, отсиживаясь в укромном месте, - я вам такую кашу заварю...
спящему стану туда, где грелись у костерка приставленные к пушке часовые.
Незаметно прошмыгнул к телеге и твердой рукой подложил в ступицу колеса
тонкое, крепкое полукольцо серпокола с острым как бритва внутренним краем.
далеко уйти не успели: ровное движение сбилось, нарушилось и сошло на нет.
Сопровождалось это невнятным шумом и криками где-то впереди, в головке
отряда. Туда постепенно стянулось все войско, и Смел, подходя, по охам и
ахам понял, что дело плохо. А увидев, и сам присвистнул: у телеги
отломилось заднее левое колесо, пушка, опрокинувшись, валялась на дороге,
и творилось вокруг такое...
взгляд со сломанного колеса на пушку, потом на фельдмаршала, и снова на
колесо. Нехорош был вид фельдмаршала: лицо серовато-бледное, белки
налились кровью, губы дергались. Фельдмаршал, как заведенный, повторял
через равные промежутки времени лишь одно слово: "Н-ну?" Вопрос этот он
направлял бравому усатому капитану, который руководил накануне погрузкой,
а в настоящий момент ползал на карачках вокруг завалившегося угла телеги,
высматривая что-то в пыли, и на каждое фельдмаршальское "н-ну?" по-собачьи
вскидывал преданные глаза: "Сей же час!" А рядом, в сторонке, стояли
сумрачные, решительные мордовороты из сотни дворцовой стражи, готовые
схватить любого, кого укажут.
вставая с колен, он разогнулся и показал одновременно фельдмаршалу и
доминату что-то тоненькое, изогнутое: "Вот! Вот!" Смел услышал, как за
спиной у него кто-то изумленно выдохнул: "Серпокол!" Он обернулся, спросил
вполголоса: "А что это?" - "Да камешек такой, дети балуются..." - "Ах,
дети..." - пробормотал Смел, чувствуя, как неизвестно с чего вдруг
съежилось сердце.
фельдмаршалу и протянул ему обломок серпокола: "Вот. Подложили".
К лицу его вернулся обычный цвет, губы подергались еще, подергались - и
закрепились. Наконец он поднял глаза и прозвучал его грубый глухой голос.
Слова изо рта его выпадали как из-под топора чурки: "Всех часовых. Сюда".
удивительно быстро вытолкнули к фельдмаршалу восьмерых солдат - все четыре
смены, стоявшие той ночью у пушки. Они, бедные, даже испугаться не успели,
удивились только - куда это их тащат? Хотя, догадались, конечно, что не за
пряником. А вот как прошелся перед ними фельдмаршал горбатой походкой, как
глянул на каждого потусторонним взглядом, едва пробивающимся к жизни через
муть зрачков - тут-то их жуть настоящая и взяла: не докричишься до такого
и пощады не допросишься.
растревоженным войском: все ждали, что скажет он. А он остановился,
протянул на ладони обломок серпокола и забухал изнутри себя обрубками:
фельдмаршал опустил голову и задумался. - Наказать надо вас примерно. -
Войско не издало ни вздоха, слушая своего командующего, лишь какая-то
вздорная птаха непочтительно звякала над людьми стеклянным бутылочным
голоском: глинь! глинь! Она успела глинькнуть раз девять или десять, пока
фельдмаршал принял решение и поднял голову: - А казню. Всех нельзя... -
снова задумался он огорченно. - А тех двоих, которые проморгали, -
обязательно.
определить? Фельдмаршал понял, что затруднение, и повел рукой, водворяя
тишину:
оглянулся: - Эй, сигнальщик. Ко мне. Ну-ка сыграй "ко сну отходить"...
э-э... ну, хотя бы, восемь раз. Вот вам и время. А не решите - всех отдам.
Палачу. Все ко сну отойдете. Начинай, сигнальщик!
приказ есть приказ. Сигнальщик поднес к губам боевую трубу и нехотя,
медленно полились над дорогой сипловатые звуки знакомого сигнала "ко сну
отходить". Фельдмаршал, склонив голову, слушал и удовлетворенно считал
вслух: "Один. Два. Три." Сигнальщик как мог затягивал каждую из пяти нот
коротенькой мелодии, но счет шел неумолимо быстро, и вот уже фельдмаршал
вытолкнул: "Восемь".
видно, так и не поняли толком, чего от них ждут и почему это, собственно,
среди белого дня заиграли отбой...
придумал вдруг без палача, самолично всех восьмерых зубами загрызть. Но он
сказал вместо этого:
как с интересом, стронул коня с места:
фельдмаршала, ненавидящего его тяжело и бессильно, как только старость
может ненавидеть молодость (доминат мысленно рассмеялся в мутные
старческие глаза); он увидел, что приговоренные готовы упасть перед ним в
пыль и каяться, и клясться, что они виноваты, да, но не настолько! - и
заслуживают наказания, а не казни (доминат подумал, что именно так и
поступит); и увидел еще войско, ждущее его решения с некоторой надеждой,
но больше - с любопытством. Доминат повторил:
маршу. Без телеги... Исполнять!
на часах, к ближайшим деревьям, на ходу срывая с них рубахи. Пушку по
команде усатого капитана муравьями облепили латники и, дружно ухая,
поставили ее на колеса. Тут же конюхи стали перепрягать коней. Смел пошел
в сторону, подальше от деревьев, к которым привязали часовых - там уже
свистели плети, слышались крики и стоны. Он не любил таких зрелищ, хотя
если сам впадал в ярость, бить умел крепко и больно. А часовые были
действительно виноваты, по справедливости. Однако, его поразило, что
никому и в голову не пришло искать настоящего виновника, подложившего в
колесо эту штуку. Или не до того сейчас?
телеге в поварском колпаке, надвинутом почти на глаза, вытянувшись на
цыпочках, и, бледный как смерть, смотрел туда, где били плетьми солдат.
Смел сразу все понял. Он вспомнил странную, показавшуюся знакомой тень,
увиденную в полудреме, и как сказали ему: "Мальчишки балуются..." - все
сходилось.
замечал его, но раздумал. Лучше потом, когда не будет вокруг лишних глаз.
двинулось в путь, продолжая обсуждать происшествие. Смел шел задумавшись,
погромыхивая своим ведром, так что не услышал раздавшихся сзади криков:
"Берегись!" Идущий рядом с ним Посошок подхватил его под руку, оттащил на
обочину. Ничего не понявший Смел оглянулся и увидел причину внезапной
тревоги: их обгоняло верховое войско могулов.
головами, покачивая по сторонам сокрушительными рогами, оправленными в
железо. Могулы сидели на них свободно, не шевелясь почти, лишь чуть
придерживая в руках поводья, и бронзовые лица их выражали полное
равнодушие, даже скуку. Дальнобойные луки из тонких рогов степной антилопы
сагайты лежали поперек седел, кривые длинные сабли похлопывали плашмя по
кожаным сапогам. Щитов могулы не признавали: только куртки из грубых
бычьих шкур, да собственная ловкость служили им защитой в бою.
в воздух пыли. А потом впереди раздался сигнал "обед заводи" - малость